Карл Генрих Маркс
Капитал. Том первый

«В одном подвале в 1 500 кубических футов живут 10 человек… На Винсент-стрит, Грин-Эйр-Плейс и Лис стоят 223 дома с 1 450 обитателями, 435 постелями и 36 отхожими местами… На каждую постель, а под постелью я разумею всякую груду грязного тряпья или охапку стружек, приходится в среднем 3,3 человека, иногда 5 и 6 человек. Многие спят на голом полу, не раздеваясь, – молодые мужчины и женщины, женатые и холостые, все вперемешку. Надо ли ещё добавлять, что эти помещения в большинстве случаев представляют собой тёмные, сырые, грязные и вонючие лачуги, совершенно не пригодные для человеческого жилья. Это центры, из которых распространяются болезни и смерть, выхватывающие свои жертвы и среди зажиточных (of good circumstances), которые допускают, чтобы такие чумные нарывы гноились в нашей среде».^[1166]

По жилищной нужде после Лондона третье место занимает Бристоль.

«Здесь, в одном из богатейших городов Европы, величайший избыток неприкрытой нищеты („blankest poverty“) и жилищной нужды».^[1167]

c) БРОДЯЧЕЕ НАСЕЛЕНИЕ

Обратимся теперь к слою населения, деревенскому по своему происхождению и большей частью промышленному по своим занятиям. Это – лёгкая инфантерия капитала, перебрасываемая с места на место, смотря по его надобностям. Когда она не в походе, она «стоит лагерем». Бродячие рабочие употребляются для различных строительных работ, для дренирования, для производства кирпича, обжига извести, для железнодорожных работ и т. д. Как странствующий источник заразы, эти рабочие приносят оспу, тиф, холеру, скарлатину и т. д. во все места, по соседству с которыми они располагаются лагерями.^[1168] В предприятиях со значительными капиталовложениями, как железнодорожное строительство и т. д., предприниматель обыкновенно сам предоставляет своей армии деревянные бараки и т. п. – импровизированные деревни без всяких санитарных приспособлений, не подчинённые контролю местных властей, очень прибыльные для господина подрядчика, который вдвойне эксплуатирует рабочих: и как солдат промышленности и как квартиросъёмщиков. Смотря по тому, сколько конур имеется в деревянном бараке, одна, две или три, жильцу, т. е. землекопу и т. п., приходится платить за него 2, 3, 4 шилл. в неделю.^[1169] Достаточно будет одного примера. В сентябре 1864 г., – сообщает д-р Саймон, – министром внутренних дел сэром Джорджем Греем было получено следующее донесение от председателя Комитета по устранению антисанитарных условий в приходе Севенокс:

«Ещё примерно 12 месяцев тому назад оспа была совершенно неизвестна в нашем приходе. Незадолго до этого времени начались работы по постройке железной дороги от Луишема до Тонбриджа. Не говоря уже о том, что главные работы производились в непосредственном соседстве с этим городом, в нем были расположены главные склады всего предприятия. Поэтому здесь было занято большое число рабочих. Так как невозможно было всех их поместить в коттеджах, то подрядчик, г-н Джей, распорядился построить вдоль дороги на различных пунктах бараки для расквартирования рабочих. В этих бараках не было ни вентиляции, ни стоков, и притом они были по необходимости переполнены, потому что каждый квартиросъёмщик был вынужден брать к себе других жильцов, как бы многочисленна ни была его собственная семья и несмотря на то, что в каждом бараке было всего две комнаты. Согласно медицинскому отчёту, полученному нами, следствием было то, что этим несчастным приходилось по ночам подвергаться всем мукам удушья, чтобы предохранить себя от заразных испарений из грязных луж и отхожих мест, расположенных прямо под окном. Наконец, нашему комитету была подана жалоба одним врачом, который имел случай посетить эти бараки. Он в самых горьких выражениях говорил о состоянии этих так называемых жилищ и опасался очень серьёзных последствий, если не будут приняты некоторые санитарные меры. Почти год тому назад упомянутый Джей обязался построить дом, в который немедленно следует удалять занятых у него рабочих при заболевании заразными болезнями. В конце июля текущего года он повторил это обещание, но для исполнения его совершенно ничего не сделал, хотя с того времени было несколько случаев оспы и два смертных случая от неё. 9 сентября врач Келсон сообщил мне о новых случаях оспы в этих бараках, положение в которых, по его описанию, ужасно. К вашему» (министра) «сведению я должен добавить, что в нашем приходе имеется изолированный дом, так называемый дом заразных, в котором содержатся прихожане, страдающие инфекционными болезнями. Вот уже несколько месяцев, как этот дом постоянно переполнен больными. В одной семье пять детей умерло от оспы и лихорадки. С 1 апреля по 1 сентября текущего года было не меньше 10 смертных случаев от оспы, в том числе 4 в упомянутых бараках, источниках заразы. Число заболеваний определить невозможно, потому что семьи, в которых они происходят, стараются по возможности скрывать это».^[1170]

Рабочие каменноугольных и других шахт принадлежат к наиболее высоко оплачиваемым категориям британского пролетариата. Какой ценой покупают они свою заработную плату, уже было показано в другом месте.^[1171] Я брошу здесь беглый взгляд на их жилищные условия. Эксплуататор шахт, будет ли то собственник или арендатор, обыкновенно устраивает известное число коттеджей для своих рабочих. Рабочие получают коттеджи и уголь для отопления «даром», т. е. это составляет часть заработной платы, выдаваемую натурой. Если некоторые не могут быть расквартированы таким образом, они получают взамен этого 4 ф. ст. в год. Горнопромышленные округа быстро привлекают многочисленное население, состоящее из самих горнорабочих и группирующихся вокруг них ремесленников, лавочников и т. д. Как и повсюду, где плотность населения велика, земельная рента стоит здесь на высоком уровне. Поэтому горнопромышленник старается на самом ограниченном строительном участке при входе в шахту поставить по возможности больше коттеджей, как раз столько, сколько необходимо для того, чтобы втиснуть туда всех своих рабочих вместе с их семьями. Если поблизости открываются новые копи или вновь начинают разрабатываться старые, то теснота возрастает. При постройке коттеджей решающее значение имеет лишь одна точка зрения: «самоотречение» капиталиста от всяких не абсолютно неизбежных затрат наличными.

«Жилища шахтёров и других рабочих, связанных с копями Нортумберленда и Дургама», – говорит д-р Джулиан Хантер, – «в общем являются, быть может, самыми плохими и самыми дорогими из всего, что по этой части представляет в крупном масштабе Англия, за исключением однако, подобных округов в Монмутшире. Крайне плохое состояние их обусловливается большим количеством жильцов в каждой комнате, малыми размерами строительного участка, на котором разбросано множество домов, недостатком воды и отсутствием отхожих мест, нередко практикуемым расположением одного дома на другом или разделением их на flats (так что различные коттеджи образуют этажи, расположенные по вертикали один над другим)… Предприниматель смотрит на всю колонию так, будто она просто стоит лагерем, а не живёт постоянно».^[1172] «Во исполнение полученных мною инструкций», – говорит д-р Стивенс, – «я посетил большую часть крупных горнозаводских селений Дургам Юнион… За очень малым исключением, следует сказать, что нигде не принимается каких бы то ни было мер для охраны здоровья жителей… Все горнорабочие прикреплены» (bound, как и bondage, – выражение, относящееся к эпохе крепостного права) «на 12 месяцев к арендатору („lessee“) или собственнику копей. Если они обнаружат своё неудовольствие или иным способом досадят надсмотрщику („viewer“), то он против их имени в своей книге ставит значок или пометку и увольняет их при заключении нового годового контракта… Мне кажется, что ни один из видов truck-system [системы оплаты труда товарами] не может быть хуже того, который господствует в этих густо населённых округах. Рабочий вынужден получать в качестве части своей заработной платы дом, находящийся в окружении источников заразы. Он не в состоянии сам помочь себе. Он во всех отношениях крепостной (he is to all intents and purposes a serf). Да и вообще приходится сомневаться, чтобы кто-либо мог помочь ему кроме его собственника, а этот собственник исходит прежде всего из интересов своего баланса, и результат этого не трудно предугадать. От собственника же получает рабочий и воду. Хорошая она или плохая, обеспечивается она или нет, рабочий, во всяком случае, должен платить за неё или, точнее, из его заработной платы будет сделано удержание».^[1173]

В случае конфликта с «общественным мнением» или даже с санитарной полицией капитал нисколько не стесняется «оправдывать» отчасти опасные, отчасти унизительные условия, в которые он ставит труд и домашнюю жизнь рабочего, тем соображением, что это необходимо для более прибыльной эксплуатации рабочего. Так он поступает, когда самоотрекается от приспособлений для защиты от опасных машин на фабриках, от вентиляции и предохранительных мер в шахтах и т. д. Так он поступает и здесь, в случае с жилыми помещениями горнорабочих.

«В оправдание недостойных жилищных условий», – говорит в своём официальном отчёте д-р Саймон, медицинский инспектор Тайного совета, – «ссылаются на то, что шахты обыкновенно эксплуатируются на арендных началах; что продолжительность арендного договора (в каменноугольных шахтах по большей части 21 год) слишком коротка для того, чтобы арендатору стоило устраивать хорошо приспособленные жилища для рабочих, ремесленников и т. д., которых привлекает предприятие; если бы даже он и захотел быть щедрым в этом отношении, то земельный собственник разрушил бы его планы. Он постарался бы немедленно получить чрезвычайно высокую добавочную ренту за ту привилегию, что на поверхности построено приличное и комфортабельное селение с жилыми помещениями для рабочих, извлекающих его подземную собственность. Эта запретительная цена, если только не прямое запрещение, удерживает и тех, кто иначе был бы склонен строить приличные жилища… Я не буду вдаваться в рассмотрение вопроса об основательности этого оправдания, а также вопроса о том, кто нёс бы в конечном счёте добавочные затраты по постройке приличных жилых помещений: земельный собственник, арендатор копей, рабочие или общество… Но поскольку позорные факты, которые разоблачаются в прилагаемых отчётах» (д-ра Хантера, Стивенса и др.), «действительно существуют, необходимо принять меры для их устранения… Правами земельной собственности пользуются здесь таким образом, что совершают большую общественную несправедливость. В качестве собственника недр земельный собственник приглашает промышленную колонию для работы в его владениях, а потом в качестве собственника поверхности делает невозможным для призванных им рабочих найти удовлетворительное жилое помещение. Арендатор копей» (капиталистический эксплуататор) «денежно нисколько не заинтересован в том, чтобы противодействовать такой двойственности, так как ему хорошо известно, что если притязания земельного собственника непомерны, то последствия падут не на него, что рабочие, на которых падут они, слишком невежественны для того, чтобы знать свои права на здоровье, и что ни самые отвратительные жилища, ни самая гнилая вода никогда не послужат поводом для стачки».^[1174]

d) ВЛИЯНИЕ КРИЗИСОВ НА НАИБОЛЕЕ ВЫСОКО ОПЛАЧИВАЕМУЮ ЧАСТЬ РАБОЧЕГО КЛАССА

Прежде чем перейти к собственно сельскохозяйственным рабочим, я покажу ещё на одном примере, какое влияние оказывают кризисы даже на наиболее высоко оплачиваемую часть рабочего класса, на его аристократию. Напомним, что 1857 г. принёс один из тех крупных кризисов, которыми каждый раз завершается промышленный цикл. Следующий кризис пришёлся на 1866 год. Уже предвосхищенный в собственно фабричных округах хлопковым голодом, который перегнал много капитала из обычной сферы вложения в крупные центры денежного рынка, кризис принял на этот раз преимущественно финансовый характер. Сигналом его начала послужил крах в мае 1866 г. одного из огромных лондонских банков, за которым быстро последовало крушение многочисленных спекулятивных финансовых обществ. Одной из крупных лондонских отраслей производства, которые постигла катастрофа, было железное судостроение. Магнаты этой отрасли промышленности в период подъёма не только перепроизвели свыше всякой меры, но кроме того и взяли на себя по контрактам обязательства о выполнении огромных поставок, рассчитывая на то, что источник кредита и впредь будет течь с прежним изобилием. Теперь же наступила страшная реакция, которая как в этой, так и в других отраслях лондонской промышленности^[1175] продолжается до настоящего момента, т. е. конца марта 1867 года. Для характеристики положения рабочих приведём следующее место из подробного сообщения одного корреспондента «Morning Star», посетившего в начале 1867 г. главные центры бедствия.

«В восточной части Лондона, в округах Поплар, Миллуолл, Гринвич, Дептфорд, Лаймхаус и Каннинг-Таун, по меньшей мере 15 000 рабочих с их семьями, в том числе более 3 000 квалифицированных механиков, находятся в положении крайней нужды. Их сбережения исчерпаны вследствие шести-восьмимесячной безработицы… Большого труда стоило мне протискаться к воротам работного дома (в Попларе), потому что он был осаждён изголодавшейся толпой. Она ожидала талонов на хлеб, но время их раздачи ещё не настало. Двор образует большой квадрат с навесом, который тянется вокруг его стен. Большие кучи снега покрывали камни мостовой посредине двора. Здесь небольшие площади были отгорожены, подобно загонам для овец, ивовыми плетнями; на них в хорошую погоду работают мужчины. В день моего посещения загоны были настолько засыпаны снегом, что никто не мог в них сидеть. Тем не менее под защитой выступа крыши мужчины занимались дроблением камней для мостовой. Каждый, сидя на большом камне, тяжёлым молотом раскалывал обледенелый гранит, пока не набьёт 5 бушелей щебня. Тогда его дневная работа кончалась, и он получал 3 пенса, а также талон на хлеб. В другой части двора стоял жалкий деревянный домик. Открыв дверь, мы увидели, что он заполнен мужчинами, прижавшимися друг к другу, чтобы согреться. Они щипали паклю и спорили друг с другом, кто из них при минимуме питания может проработать дольше всех, потому что выносливость была здесь делом чести. В одном этом работном доме получали поддержку 7 000 человек, в том числе многие сотни таких, которые за 6 или 8 месяцев перед тем имели наивысшую в нашей стране заработную плату за квалифицированный труд. Их число было бы вдвое больше, если бы не то обстоятельство, что многие из них даже по израсходовании всех своих денежных сбережений всё же избегают помощи прихода, пока у них ещё остаётся то-нибудь для заклада… Оставив работный дом, я прошёлся по улицам с одноэтажными, по большей части, домами, которых так много в Попларе. Моим проводником был член комитета безработных. Первый дом, в который мы вошли, был дом одного металлиста, не имеющего работы уже 27 недель. Я нашёл его со всем его семейством в задней комнате. В комнате ещё оставалась кое-какая мебель, топилась печь. Это было необходимо для того, чтобы защитить голые ноги маленьких детей от холода, – день был ужасно холодный. В тазу против огня лежала пакля, которую жена и дети щипали за хлеб из работного дома. Муж работал в одном из вышеописанных дворов и получал талон на хлеб и 3 пенса в день. Теперь он пришёл домой обедать, очень голодный, как сказал он нам с горькой усмешкой, и его обед состоял из нескольких ломтиков хлеба, намазанных салом, и чашки чаю без молока… Следующую дверь, в которую мы постучались, открыла женщина средних лет, которая, не говоря ни слова, провела нас в маленькую заднюю комнату, где молча сидела вся её семья, устремив глаза на быстро гаснущий огонь. Такое горе, такая безнадёжность были на лицах этих людей и в их маленькой комнате, что я не хотел бы ещё раз увидеть подобное зрелище. „Они ничего не заработали, сударь, – сказала женщина, указывая на своих детей, – ничего в течение последних 26 недель, и все наши деньги вышли, все 20 ф. ст., которые я и отец отложили в лучшие времена, надеясь перебиться с ними в плохие времена. Вот посмотрите“, – почти диким голосом воскликнула она, доставая банковскую книжку со всеми её регулярными записями внесённых и взятых обратно денег; по ней мы могли видеть, как маленькое состояние началось с первого вклада в 5 шилл., как оно мало-помалу выросло до 20 ф. ст., а потом начало таять, с фунтов стерлингов до шиллингов, пока последняя запись не сделала книжку стоящей не больше клочка чистой бумаги. Эта семья получает один скудный обед в день из работного дома. Следующий наш визит был к жене одного ирландца, который работал на корабельной верфи. Мы нашли её больной от недоедания, она лежала в одежде на матраце, едва прикрытая лоскутом ковра, потому что все постельные принадлежности были заложены. Несчастные дети ухаживали за ней, но было видно, что сами они нуждаются в материнском уходе. Девятнадцать недель вынужденной праздности довели её до этого положения, и, рассказывая нам историю своего горького прошлого, она вздыхала так, будто утратила всякую надежду на лучшее будущее… Когда мы вышли из дома, к нам подбежал какой-то молодой человек и просил нас зайти в его дом и посмотреть, нельзя ли что-нибудь сделать для него. Молодая жена, двое красивых ребят, куча квитанций ссудной кассы и совершенно голая комната – вот всё, что он мог показать нам».

Вот ещё извлечение из одной газеты тори о бедствиях, которые были последствием кризиса 1866 года. Не следует забывать, что восточная часть Лондона, о которой здесь идёт речь, является не только местом, где живут упомянутые уже в тексте настоящей главы рабочие железного судостроения, но и центром так называемой «работы на дому», оплата которой всегда стоит ниже минимума.

«Ужасное зрелище развернулось вчера в одной части столицы. Хотя тысячи безработных Ист-Энда и не устраивали массовой демонстрации с чёрными знамёнами, тем не менее людской поток был довольно внушителен. Вспомним, как страдает это население. Оно умирает от голода.

Это – простой и ужасный факт. Их 40 тысяч… На наших глазах, в одном из кварталов этой чудесной столицы, рядом с огромнейшим накоплением богатства, какое только видывал свет, совсем рядом с ним 40 000 человек беспомощные умирают от голода! Теперь эти тысячи вторгаются в другие кварталы; всегда полуголодные, они кричат нам в уши о своих страданиях, взывают о них к небу, они рассказывают нам о своих нищих жилищах, о том, что им невозможно найти работу и бесполезно просить милостыню. Плательщики местного налога в пользу бедных, в свою очередь, стоят на грани пауперизма из-за требований со стороны приходов» («Standard», 5 апреля 1867 г.).

Поскольку среди английских капиталистов вошло в моду изображать Бельгию раем для рабочих, потому что «свобода труда», или, что то же самое, «свобода капитала», не нарушается там ни деспотизмом тред-юнионов, ни фабричными законами, то следует сказать несколько слов о «счастье» бельгийского рабочего. Наверняка, никто не был более посвящён в тайны этого счастья, чем покойный г-н Дюкпесьо, главный инспектор бельгийских тюрем и благотворительных учреждений и член Центральной статистической комиссии. Обратимся к его работе: «Budgets économiques des classes ouvrières en Belgique». Bruxelles, 1855. Здесь описывается, между прочим, средняя бельгийская рабочая семья, ежегодные расходы и доходы которой вычислены на основании очень точных данных и условия питания которой сравниваются потом с условиями питания солдата, флотского матроса и арестанта. Семья «состоит из отца, матери и четырёх детей». Из этих шести лиц «четверо могут круглый год заниматься полезным трудом»; предполагается, «что среди них нет больных и нетрудоспособных», что не производится «расходов на религиозные, нравственные и интеллектуальные потребности, за исключением самого маленького расхода на оплату мест в церкви», не производится «взносов в сберегательные кассы и в кассы по обеспечению в старости», нет «расходов на предметы роскоши и вообще каких бы то ни было излишних расходов». Однако отец и старший сын курят табак и по воскресеньям ходят в трактир, на что им следует положить целых 86 сантимов в неделю.

«Из общей сводки о заработной плате, получаемой рабочими различных отраслей производства, следует… что высшая заработная плата составляет в среднем: 1 франк 56 сантимов в день для мужчин, 89 сантимов для женщин, 56 сантимов для мальчиков и 55 сантимов для девочек. При таком расчёте доходы семьи составят самое большее 1 068 франков в год… Мы подсчитали общую сумму всех возможных доходов типичной семьи. Но если считать, что и мать получает заработную плату, то мы тем самым лишаем домашнее хозяйство его руководительницы; кто позаботится тогда о доме, о маленьких детях? Кто будет стряпать, стирать, штопать? Эта дилемма каждый день встаёт перед рабочим».

Так получается следующий бюджет семьи:

Годовой расход семьи и её дефицит составляли бы, если бы рабочий получал пищу:

«Из этого видно, что лишь немногие рабочие семьи могут питаться хотя бы так, как арестанты, не говоря уже о матросах или солдатах. В среднем каждый бельгийский арестант обходился в 1847–1849 гг. в 63 сантима в день, что на 13 сантимов больше дневных издержек на пропитание рабочего. Издержки управления и надзора уравновешиваются тем, что арестант не платит за квартиру… Но как объяснить, что большое число, – мы могли бы сказать огромное большинство, – рабочих живёт в ещё более скудных условиях? Только тем, что рабочие прибегают к средствам, тайна которых известна им одним; они урезывают свою ежедневную порцию; едят ржаной хлеб вместо пшеничного; едят меньше мяса или совсем не едят его; то же с маслом и овощами; семья теснится в одной или двух каморках, в которых вместе спят девочки и мальчики, часто на одном и том же соломенном тюфяке; они экономят на одежде, бельё, средствах поддержания чистоты; отказывают себе в праздничных развлечениях, иными словами – идут на самые тягостные лишения. Раз рабочий дошёл до этой крайней границы, самое ничтожное повышение цены жизненных средств, всякая заминка в работе, болезнь увеличивают нищету рабочего и доводят его до полного разорения. Долги растут, отказывают в кредите, одежда и необходимейшая мебель отправляются в ломбард, и всё кончается тем, что семья обращается с просьбой внести её в список бедных».^[1176]

В самом деле, в этом «раю капиталистов» за малейшим изменением цены необходимейших жизненных средств следует изменение числа смертных случаев и преступлений! (см. «Manifest der Maatschappij De Vlamingen Vooruit! Brussel, 1860», p. 12). Во всей Бельгии насчитывается 930 000 семей. Из них, по официальной статистике, 90 000 богатых семей (избиратели) – это 450 000 человек; 390 000 семей мелкой буржуазии, городской и деревенской, значительная часть которой постоянно переходит в ряды пролетариата, – это 1 950 000 человек; наконец, 450 000 рабочих семей – всего 2 250 000 человек, из числа которых образцовые семьи наслаждаются счастьем, описанным Дюкпесьо. Из 450 000 рабочих семей более 200 000 в списке бедных!

e) БРИТАНСКИЙ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЙ ПРОЛЕТАРИАТ

Антагонистический характер капиталистического производства и накопления нигде не проявляется в более грубой форме чем в прогрессе английского сельского хозяйства (включая сюда и животноводство) и в регрессе английского сельскохозяйственного рабочего. Прежде чем перейти к его современному положению, бросим беглый взгляд назад. Современное земледелие в Англии ведёт своё начало с середины XVIII века, хотя переворот в отношениях земельной собственности, из которого, как из своей основы, исходило изменение способа производства, относится к значительно более раннему времени.

Если мы обратимся к Артуру Юнгу, точному наблюдателю, но поверхностному мыслителю, и возьмём у него данные о сельскохозяйственных рабочих в 1771 г., то окажется, что они играют очень жалкую роль по сравнению со своими предшественниками конца XIV века, «когда они могли жить среди изобилия и накоплять богатство»;^[1177] мы уже вовсе не говорим о XV веке, «золотом веке английских рабочих в городе и деревне». Однако нам нет необходимости возвращаться так далеко назад. В одной очень содержательной работе 1777 г. мы читаем:

«Крупный фермер поднялся почти до уровня джентльмена, между тем как бедный сельскохозяйственный рабочий придавлен почти до земли. Его несчастное положение выступает с полной ясностью, если сравнить условия его жизни в настоящее время и 40 лет тому назад. Земельный собственник и фермер действуют рука об руку для угнетения рабочего».^[1178]

Затем автор обстоятельно показывает, что реальная заработная плата в деревне в период с 1737 по 1777 г. понизилась почти на ¼, или на 25 %.

«Современная политика», – говорит в то же самое время д-р Ричард Прайс, – «покровительствует высшим классам народа; следствием будет то, что раньше или позже всё население королевства будет состоять только из джентльменов и нищих, из вельмож и рабов».^[1179]

Тем не менее, положение английского сельскохозяйственного рабочего в 1770–1780 гг., как в отношении условий его питания и жилища, так и в отношении чувства самосознания, развлечения и т. д., представляет собой идеал, который впоследствии никогда не был достигнут. Его средняя заработная плата, выраженная в пинтах пшеницы, составляла в 1770–1771 гг. 90 пинт, во времена Идена (1797 г.) уже только 65, в 1808 г. всего 60.^[1180]

Мы уже раньше говорили о положении сельскохозяйственных рабочих в конце антиякобинской войны, во время которой так необыкновенно обогащались земельные аристократы, фермеры, фабриканты, купцы, банкиры, рыцари биржи, поставщики для армии и т. д. Номинальная заработная плата повысилась отчасти вследствие обесценения банкнот, отчасти вследствие независимого от него увеличения цены предметов первой необходимости. Но действительное движение заработной платы можно установить очень простым способом, не прибегая к деталям, которые были бы здесь излишни. Закон о бедных и администрация по его осуществлению в 1795 и 1814 гг. были одни и те же. Вспомним, как этот закон применялся в деревне: в форме подаяния приход дополнял номинальную заработную плату до такой номинальной суммы, которая обеспечивает лишь прозябание рабочего. Отношение между заработной платой, выдаваемой фермером, и тем дефицитом её, который восполняется приходом, показывает нам, во-первых, понижение заработной платы ниже её минимума и, во-вторых, процентное отношение, в котором сельскохозяйственный рабочий слагался из наёмного рабочего и паупера или ту степень, в какой его успели превратить в крепостного своего прихода. Мы остановимся на графстве, положение в котором является типичным для всех остальных графств. В 1795 г. средняя недельная заработная плата в Нортгемптоншире составляла 7 шилл. 6 пенсов, общая сумма годовых расходов семьи из 6 человек – 36 ф. ст. 12 шилл. 5 пенсов, общая сумма её доходов – 29 ф. ст. 18 шилл., восполняемый приходом дефицит составлял 6 ф. ст. 14 шилл. 5 пенсов. В 1814 г. в том же графстве недельная заработная плата составляла 12 шилл. 2 пенса, общая сумма годовых расходов семьи из 5 человек – 54 ф. ст. 18 шилл. 4 пенса, общая сумма её доходов – 36 ф. ст. 2 шилл., восполняемый приходом дефицит – 18 ф. ст. 16 шилл. 4 пенса.^[1181] Следовательно, в 1795 г. дефицит составлял менее ¼ заработной платы, в 1814 г. – больше половины. Само собой разумеется, что при таких обстоятельствах к 1814 г. исчезли и те небольшие удобства, которые Иден ещё наблюдал в коттедже сельскохозяйственного рабочего.^[1182] Из всех животных, которых держит фермер, с этого времени рабочий, instrumentum vocale [говорящее орудие], оказывается таким, которое больше всего мучают, хуже всего кормят и с которым грубее всего обращаются.

Такое положение вещей спокойно сохранялось до тех пор, пока «бурные бунты 1830 г. не раскрыли перед нами» (т. е. перед господствующими классами) «при свете пылающих хлебных скирд, что под покровом земледельческой Англии скрывается такая же нищета и тлеет такое же глухое мятежное недовольство, как и в промышленной Англии».^[1183]

Садлер окрестил тогда в палате общин сельскохозяйственных рабочих «белыми рабами» («white slaves»), один епископ повторил это определение в верхней палате. Э. Г. Уэйкфилд, наиболее значительный экономист этого периода, говорит:

«Сельскохозяйственный рабочий Южной Англии не раб и не свободный человек, он – паупер».^[1184]

Время, непосредственно предшествующее отмене хлебных законов, пролило новый свет на положение сельскохозяйственных рабочих. С одной стороны, в интересах буржуазных агитаторов было показать, как мало охранительные пошлины защищают действительных производителей хлеба. С другой стороны, промышленная буржуазия кипела негодованием против разоблачения земельными аристократами условий на фабриках, против деланной симпатии этих испорченных до мозга костей, бессердечных и важничающих бездельников к страданиям фабричного рабочего, против их «дипломатической рьяности» по отношению к фабричному законодательству. Существует старинная английская поговорка, что если два вора вцепятся друг другу в волосы, из этого всегда получится какая-нибудь польза. И в самом деле, шумный, страстный спор между двумя фракциями господствующего класса по вопросу о том, какая из них с наибольшим бесстыдством эксплуатирует рабочих, и справа и слева содействовал выяснению истины. Граф Шефтсбери, иначе лорд Эшли, стоял во главе аристократическо-филантропического похода против фабрик. Поэтому в 1844 и 1845 гг. он сделался излюбленным объектом для «Morning Chronicle» в её разоблачениях о положении сельскохозяйственных рабочих. Эта газета, в то время самый значительный либеральный орган, отправляла в сельские округа собственных комиссаров, которые, не довольствуясь общими описаниями и статистикой, публиковали фамилии как подвергшихся обследованию рабочих семей, так и соответствующих землевладельцев. В следующей таблице^[1185] приведена заработная плата, получаемая жителями трёх деревень по соседству с Блэнфордом, Уимборном и Пулом.

Деревни эти – собственность г-на Дж. Банкса и графа Шефтсбери. Следует отметить, что этот папа «Low Church»,^[1186] этот глава английских пиетистов, равно как и его сотоварищ Банкс из нищенских заработков своих рабочих прикарманивали ещё значительную часть под предлогом платы за жильё.