Иван Васильевич Шмелев
История села Мотовилово. Дневник. Тетрадь 13
Санька и Наташка. Сладкие свидания
Савельевы, всей семьей сидя за столом, ужинали. Под окном слышался ядреный девичий смех, явно и настойчиво вызывающий жениха Саньку на улицу. Поняв, что так весело и задорно смеется Наташка, не доужинав, накинув пиджак на плечи, Санька поспешно выскочил из избы. Отец с матерью, поняв, что Санька так торопливо мог выйти из-за стола только по вызову невесты, а кто она невеста они не знали, и только потом узнали, что это Наташка.
– С кем это ты тут была? – перво-наперво спросил Санька Наташку, как только выскользнув из сеней.
– Ни с кем! – задорно смеясь, ответила Наташка.
– А мне показалось, что вас тут было двое, – дознавался он.
– Конечно, двое. Я да тень моя! – улыбаясь ответствовала она.
– Со своей тенью-то, вроде, в смехе заниматься нет никакого смыслу, – ревниво не отступал любопытствовать он.
– Ну, куда пойдем? – спросила Наташка Саньку, стараясь сбить его с ревностных мыслей.
– Как куда? К вам в огород философствовать, – улыбнувшись, отозвался Санька, взяв ее под руку.
Тайком пробравшись в огород, они уселись на заветной скамеечке, завязав меж собою задушевный, любезный разговор, перемешивая его обоюдно трепещущими поцелуями. Неудержимо жгёт любопытство Наташкину мать Авдотью, ей упорно хотелось знать, с кем и как проводит ее доченька Наташенька вечера. Зная, что ее доченька с женихом на пару потайно скрываются в их огороде, Авдотья, на раз обуреваемая жгучим любопытством, скрытно выйдя из ворот двора, пробираясь по колючим зарослям полыни и крапивы, припав на корточки, воровски подкрадывалась к влюбленной паре чуть ли не вплотную, с бабьим любопытством вглядывалась в тень вечернего сумрака, выставляла ухо вперед, прислушивалась к задушевному разговору влюбленной пары. И когда у влюбленных разговор доходил до взаимного случайного поцелуя, Авдотья отступала, снова закрывала настороженное ухо платком и пятясь назад, снова уползала во двор. И снова забравшись в пододеяльную теплынь, восторженно шептала на ухо своему Емельяну: «Наташенька с Санюшкой сидят рядышком, влюбленно воркуют, как голуби на крыше! Их теперь водой не разольешь!» – высказываясь о своих тайных наблюдениях, делилась мнением с мужем Авдотья. Емельян, – «а ты сходи, да полюбуйся, неужели тебе не любопытно, как они там воркуют. Ты поди да тайком и прильни хоть к тыну, и всё разглядишь и услышишь. Я-то уж досыта нагляделась на любовное воркование. А как дошло у них дело до поцелуев, не выдержала, удалилась, хотя и подпирало меня любопытство дознаться, а что же дальше-то у них будет. Не выдержала, ушла». Не хотелось было Емельяну вставать с постели и идти в огород и наблюдать за любовными действиями дочери в паре с женихом, но Авдотья его подстропалила и любопытство пересилило безразличие. В отличие от Авдотьи Емельян не полз, как она на карачках, а зайдя со стороны озера, он просунув голову сквозь стеблей прогорклой прошлогодней полыни, росшей у забора вплотную, притаённо вглядывался в сгустившуюся темень позднего вечера и, завидев сидящую пару на лавочке, вслушивался в их разговор. От взбудораженной в стеблях полыни едкой пыли колко щекотало в носу. Чтобы удержать предательское чихание, он пальцами туго перехватил переносицу. Наглядевшись и наслушавшись, Емельян шёл в избу. И лежа в постели, он, нащупав губами теплое ухо жены, нашептывал ей:
– Ну, я и нагляделся на любовную картину. Налюбовался на Наташку с Санькой. Я украдкой прислонился к дыре в заборе, всмотрелся, вслушался и ни гугу!
– Ну, а что дальше-то? – с любопытством дознавалась Авдотья у мужа.
– Гм, что дальше-то бывает. Когда в укромном месте у влюбленных дело доходит до горячего поцелуя! Как стали они целоваться, я и ушел, а что дальше у них было, я не знаю, да и меня это не интересует! И это не мое дело! – с некоторым раздражением, но равнодушно и невозмутимо закончил Емельян. – А теперь, давай-ка лучше спать.
А Санька с Наташкой, сидя на заветной лавочке, любезничая упивались взаимной сладкой негой и млели в обоюдном возбуждении.
– Полюбился ты мне, и я сама себя сберегла для тебя! – взволнованно шептала она ему на ухо.
– Что-то мне показалось сыростью запахло, не ужели перед дождем! – слушая льстивые Наташкины слова, проговорил Санька.
И вправду, вскоре весенний теплый ветерок буйно прогулялся по поверхности озера, налетевши на деревья, взбудоражив листву, которая трепетно затрепыхалась, издавая шумный шелест. Ветви и сучья пружинисто закачались, издавая чуть слышимый скрип.
«Пойдем отсюда, ато как бы дождик не замочил», – вставая со скамейки проговорила Наташка. Санька побрел за ней. От ветра и надвигающегося дождя, который вот-вот засорит из плывущей с запада тучи, они спрятались в мазанку. Первый раз несмело и совестно, а во второй без стеснения Санька, раздевшись, бесцеремонно лег в постель. Чуть ли ни догола разобравшись, к нему прилегла и Наташка.
– Заворожил ты меня, – припав губами к его уху, льстиво шептала она, прильнув и тесно прижавшись к нему. Он робко, ощупью рукой скользнул по ее груди.
– А где у тебя брошка-то, которую я тебе дарил, потеряла? – не находя других слов, спросил Санька.
– Я дарёные вещи, как свой глаз берегу, – самоуверенно и с любезностью к нему отозвалась она.
А он еще уверенней облапив её, рукой долез до грудей, выдержанно стал шарить по женской мякоти.
– Какой ты досужий, чего ты ищешь? – млея в сладострастной истоме, с нежностью спросила она.
– Вот тебя всю обыщу, найду – скажу! – захлебываясь от избытка чувств, изнывая в трепете, глотая спазму, прошептал он.
– Только чтобы все между нами было по совести! – предупредительно проговорила она. – И все наши с тобой обоюдные секреты держи в тайне, никак Федька, все разболтал, – некстати вырвались предательски слова у нее.
Услышав упоминание о Федьке, у Саньки сразу настроение упало. Рука, властно лежавшая у нее на груди, ревниво обмякла, помлекла и застыла в бездействии. Момент для наслаждения невольно был упущен…
Слюбились, сжились, вплотную впились друг в друга Санька с Наташкой, и дело сказала Наташкина мать, что их теперь водой не разольешь! Местом свидания – сад-огород, прогулка с наслаждением – берег озера, а место для обоюдного излияния любовных страстей – мазанка с Наташкиной постелью в ней. Много раз Санька пребывал в этой мазанке, много раз их тела сплетались воедино во взаимном трепетном поцелуе и обоюдном наслаждении после его… Провожая домой Саньку, Наташка наказывала ему: «Чтобы людям не взамет, ты воротами-то не ходи, а калиткой». И Санька каждый раз тайно пробираясь к ней не улицей, а своей потаенной тропой позадь огородов по трясинному берегу озера, влечённо устремлялся к этой калитке в огородном заборе, через которую можно незаметным нырнуть в огород, где она его поджидала или же он, маскируясь кустами малины и ветвями черемухи, поджидал ее. Но вскоре и эту калитку он отверг как непригодную из-за того, что она предательски скрипела. И он проделал в заборе потайной лаз, оторвав широкую доску у забора, каждый раз приставляя ее на место, маскируя лазейку крапивой и зарослями полыни. Маскируясь вечерним сумраком, Санька норкнул в проулок. В переулке он ощутил влажную прохладу, исходящую от озера. Дойдя до места, где прибрежная тропинка кончалась, а дальше нужно добираться по влажному трясинистому прибрежью, он с осторожностью вступил на зыбкую заросль тростника и палочника. Под его ногами зыбилась трясина. С предосторожностью он торопно пробирался вперед, боясь задерживаться на одном месте. Опасливо озираясь вокруг, он расчетливо вступал на крепкие, зачерствелые от солнца места трясины. Слева от него, в трясине зияла прорва, наполненная черной водой. Он остановился в нерешительности и раздумывал, куда дальше шагнуть. Трясина, не выдержав его тяжести, прорвалась под его ногами, и он ухнулся в воду, погрузившись в нее по колени. Едва выбравшись из этой бездны, весь мокрошенек и дрожа от холода, он поспешно подался к заветному лазу. В вечернем полумраке он по-воровски отставил в сторону доску, стал протискиваться через лаз в заборе в огород с боязнью как бы не напороться на Наташкиного отца Емельяна, который как вора может угостить чем-нибудь так, что забудешь сюда и дорогу! Но такого еще ни разу не случалось. Лезя через дырку в заборе, Санька в темноте стукнулся обо что-то коленкой, морщась от боли злобно выругался. По-петушиному подняв коленку и обняв ее руками, он запрыгал на одном месте, прихрамывая потащился к скамейке, где укрывшись свисающими ветвями черемухи он присел, выжимая намоченные брюки и разглаживая зашибленную ногу. Наташка долго не заставила себя ждать. Тайно, но шумно пробираясь по колючему малиннику, она спешила к нему. Перво-наперво их трепещущие губы сомкнулись в пылком поцелуе. Его правая рука легла ей на мягко-упругую грудь, а левая неудержимо ползла книзу:
– Да, погоди, ты вроде весь мокрый! – останавливая его порывы, отстраняла она его руку.
– Не весь, а только по коленки! – уточнил Санька своё обмочение.
– Давай выжму, – предложила свои услуги она.
– Да, я уж выжимал, половину воды выжал, а остальное-то на мне от горячей любви к тебе высохнет! – улыбаясь ответил он.
– А я видела, как ты в проулок-то юркнул! Я давеча взглянула вдоль улицы-то и в вечерней полутьме заметила, как через дорогу в проулок метнулась чья-то фигура, а хвать, это ты! – рассказывая ему о поджидании его, она весело заулыбалась, и он засмеялся, и оба разразились притаённым веселым хохотом.
– Хоть и гоже мне тут с тобой, а меня всё же дрожь одолевает, штаны-то всё еще не высохли! – пожаловался он ей.
– Так пойдем в мазанку, там все потеплее! – пригласила она его.
Отперев замок и открыв дверь, она нырнула вовнутрь мазанки и растаяла в темноте. Оттуда пахнуло и обдало всего Саньку сладковатым бабьим теплом и запахом, притязательно манящим его последовать за нею. Нацеловавшись до насыти и пригревшись у теплого Наташкиного тела, Саньку потянуло в сон. А она ему в ухо лила свою сладостную речь, восторженно лепетала о своих любезных к нему чувствах.
– Ну, ты своими разговорами и укачала-убаюкала меня, так что я и не заметил, как заснул и ничевошеньки не помню, о чём ты мне рассказывала. Да, бишь, помню, ты мне про свой сон рассказывала, твоё последнее слово «вместе гуляли», меня совсем ухайдакало! – улыбаясь сказал он.
– Как жаль, что я ещё один сон заспала и никак не могу его вспомнить. А то бы еще…
И она весело рассмеялась, от чего ее насыщенные негой щеки трепетно дрожали и он, улавливая их губами, припадал к ним в нежносладостном поцелуе.
Чтобы не потерять свой внешний вид перед Санькой и не потерять перед ним своего наружного внешнего завлекательного обличия, Наташка изысканно наряжалась, и павой проплывала по улице, нарочно замедляя ход, когда проходила мимо его дома. И чтобы вызвать на себя Санькино внимание, она кивком головы, и как бы делая вид, что отгоняет от себя мух, жестикулируя руками, вызывала его на улицу. И все эти проделки, как считала она, никто из людей не замечает. Это всё было предназначено только для него. Нафуфыренная, нафтулив на себя черную сатиновую юбку, поверх белой кофты напялив на себя синюю фланелевую накидку, на ногах модные со скрипом туфли, наодеколонившись, пройдет по улице, как под грамотой распишется. Одним словом, завлекательная женщина – настоящая сельская Афродита!
Лето, озеро, идиллия. Ребята рыболовы
Наступило лето, весна с ее буйным цветом прошла. Природа во всю ширь набирала силу. Деревья оделись в свои зеленые пышные наряды, буйно поперла трава. В поле, отправившись от весенней спячки и весенних заморозков, в рост пошла рожь, вытянувшись в трубку, обещала скоро заколоситься. По вечерам из поля в село доносился дробный висвист перепелки: «Подь-полоть!». На деревьях в скворечниках появилась хлопотливо-суетливая жизнь: скворчата, высунувшись из отверстия своего домика, с томомоканьем поджидая от своих родителей очередного приноса жратвы, суетливо возились в гнезде. А взрослые с особым азартом летая с пашни, в клюве приносили им червей и букашок. Пока скворчата были еще совсем малы, их родители, соблюдая чистоту в гнезде, в клювах своих относили «пакетики», на лету бросая их вдали от гнезда. Сейчас же, когда скворчата подросли, они стали самостоятельно подбираться к отверстию, выставляя из него свои гузнышки, вычвыкивали из себя все лишнее наружу, обмарывая сам скворечник. Галка-хищница, усевшись на крышку скворечника, выжидающе подкарауливала, не высунется ли из отверстия глупец-скворчонок, чтоб схватить его и уволочь в свое гнездо на завтрак своим большеротым прожорливым галчатам. Василий Ефимович с интересом наблюдая за всем этим и не расслышал, как его просила Любовь Михайловна отнести кадушку на озеро для замочки:
– Кадушка в уторах прохудилась, надо замочить. Отнеси-ка ее на озеро, сунь под мостки, пусть замыкает, – повторила она свою просьбу.
– Давай, отнесу! – он взял кадушку на плечо и пошел к озеру.
У самого берега озера воробьи и голуби справляли свой утренний туалет, зайдя по грудку в воду, воробьи судорожно трепыхая крылышками, взбрызгивая ее, создавали своеобразный душ. Чтобы не спугнуть и не полюбоваться идиллией, Василий, поставив кадушку на землю, стал наблюдать. Тушная свинья с отвисшимися сосками, устроив у самого берега в жидкой грязи ложе-ванну, с блаженством, содрогающе всем телом хрюкала и барахталась, полоская в взбаламученной жиже, принимала грязевые ванны. Около нее с видным недовольством, то и знай взвизгивал поросенок, который, видимо, в обиде на мать, беспокоился из-за того, что свинья своим барахтаньем никак не давала ему улечься рядом. Свинья то и дело приподнималась на передних ногах, поднимала свою перемазанную в маслянистой грязи морду, как бы показывая свою физиономию, хвалилась: «Поглядите-ка на меня, какая я красавица».
Поместив кадушку под мостки, Василий Ефимович пошел домой. У окошка хлопотали ребятишки. Панька, Ванька и Санька собирались в лес, к реке Сереже ловить рыбу. Они, отремонтировав сак, изготовляли ботало.
– Это вы куда собираетесь? – спросил Василий.
– На Сережу, рыбу ловить! – за всех ответил Панька, как старший.
– Ну, только смотрите, всю рыбу там не выловите. Оставьте на раззавод! – пошутил Василий.
– Нет, всю рыбу мы ловить не станем, мы только гольцов и плотичку! – отозвался Санька.
Дойдя до леса, ребятишки прислушались к громкому пению зяблика, принюхались к душистому аромату пригретой солнцем сосновой хвои. По песчаной земле, сплошь усыпанной колючими сосновыми шишками и хвоей, ребята передвигались медленно, ёжались от болезненных уколов босых ног. «Ребята, я гнездо нашел!» – вдруг закричал Панька, неся в руках ботало. Все сбежались к можжевеловому кусту, под которым у гнилого пенька было обнаружено Панькой гнездо. В гнезде было пять, видимо только что вылупившихся желторотых птенцов. Они были еще голые, слепые и беспомощные. Широко разинув свои розоватые с желтоватыми окрайками рты, они инстинктивно просили пищи. От гнезда ребят отвлекла изысканно нарядная, увиденная ими впервые, птица. Она сидела, в высоте на кусту одиноко росшей на поляне березе и громко напевала свою своеобразную песенку «фи-тиу-лиу». Ребята, притаившись в кустах, наблюдали за птицей с разинутыми ртами. С большим интересом разглядывали ее желто-черный наряд оперения, стараясь не пошелохнуться, боялись, как бы она испуганно не улетела. Вешние воды подмыли, подточили, подмыли крутой берег потока Воробейки, где она около гривки соснового леса, прозванной «Лашкины грядки», изогнулась излучиной. Тут образовался крутой обрыв. В ямы водотёка, наполненные водой ещё с водополья, с низовьев реки Сережи зашло много рыбы. Ребята и занялись здесь рыбной ловлей. В сак им зачастую попадалась плотва, и вьюны не миновал сака, и большеглазый, краснопёрый окунь, а наливов так вообще ловили руками.
Оглоблины. Дети проказники
Беззаботно живет супружеская чета Оглоблины. Кузьма, сдав свой надел земли исполу Степану Тарасову, беззаботно лежал по веснам избытно в постели. Иногда ради шутки подходила к нему его жена Татьяна и как школьница декламировала:
– Что ты спишь мужичок, ведь весна на улице?
– Я вовсе не сплю, а читаю! – отзывался он.
Кузьма до самозабвения увлекался чтением книг. Брал он книги в библиотеке избы-читальни. Санька Савельев как избач и библиотекарь, отмечал при случае: «Самый активный книгочёт в селе Оглоблин Кузьма!». Одна книга при чтении так заинтересовала Кузьму, что дочитавшись до особо занимательного интересного места, впав в сильное волнение от прочитанного, рассмеявшись, он несколько раз бросал книгу к порогу, а потом снова поднимал ее и с хохотом удовольствия продолжал чтение снова. От книги пахло своеобразным запахом залежалости, а грязно-масленые пятна на истертых и замусоленных уголках листов книги свидетельствовали о том, что ее прочитало множество чтецов, и Кузьмы не миновала. Подстать Кузьме ему, и жена Татьяна угодила. Не отличавшаяся особой заботой о хозяйстве, семье, и детях, она целыми уповодами была готова проговорить, побеседовать с подругами, послушать и разузнать о свежепоступивших сельских новостях. А дело говорится: две бабы затевают базар, а подойдет к ним третья, открывается ярмарка! Повстречалась как-то Татьяна на улице со своей закадычной подругой, как тут же между ними завязался захватывающий души разговор, захлестнулась обоюдолюбопытствующая беседа. Татьяна возвращалась с озера с полными ведрами воды на коромысле, а её подруга только что направлялась за водой. Подруга рассказывала, а Татьяна молча внимательно слушала росказни о сельских новостях. Подруга, рассказывая, увлеченно так широко размахивала руками перед Татьяниным лицом, что та опасливо пятилась, и пока подруга изливала перед ней бесконечную речь, Татьяна допятилась чуть ли не до самого своего дома… После этого давненько не виделась Татьяна с этой подруженькой, а вот сегодня под вечерок снова свиделись в переулке около озера. Татьяна возвращалась с озера с водой, а подруга шла на озеро полоскать белье. Проговорили близь часу. Они бы еще увлечённо побеседовали, но, как назло, неумолимо надвигались сумерки, и сгущающаяся темнота предательски стала скрывать друг от дружки лица собеседниц. А, не видя лица собеседника, это что за беседа! Да тут еще в дело собеседниц сунулся муж Татьяны Кузьма. Не дождавшись Татьяны с озера и узнав, что она заболталась с подругой, и утружено переминаясь с ноги на ногу, перемещая при этом коромысло с полными ведрами с плеча на плечо, жалеючи жену, он вынес было скамейку для ведер, чтобы Татьяна не утруждала себя под тяжестью ноши во время собеседования. Но, Татьяна, поняв шутливый замысел мужа, жеманно улыбнувшись, попрощалась с подругой и побрела домой. Бабы взаимно разошлись, так и не утолив жажды познания всех сельских новостей и происшествий. Много Татьяна народила своему мужу Кузьме детей, что ни год из-под ее подола на свет божий выползало по ребенку, мальчики впомесь с девочками. За пятнадцать лет совместной
жизни она наметала ему десять детей: семь мальчиков и три девочки.
Иногда в беседе с бабами Татьяна жаловалась на свою судьбу:
– Дети, да дела совсем заполошили, силушки моей не хватает!
– А ты бы, Татьян, поговела и не кажонный год родила, – посоветовала ей Анка Крестьянинова.
– С моим-то мужиком рази поговеешь! Он то и знай ко мне лезет, своё требует! – откровенничала перед бабами Татьяна.
– А ты помажь ему брылы-то своей смазкой, он и не полезет! – под общий смех баб поучала Татьяну Дарья Федотова.
– Вот, ты, Татьян, много народила детей-то, а они не больно-то тебя иссосали, все время ты в пухловатом теле держишься! – Не без зависти заметила Любовь Михайловна.
– Я к пище не разборчивая, – ответила Татьяна.
– Зато и Кузьма не нахвалится своей женой перед людьми: У меня благоверная жена Татьяна хороша – одно загляденье!
Как уже известно, первого ребеночка Татьяна заспала, а с третьим по счету Тимошенькой беда случилась. Зимой ребятишки с горы катались, и догораздил кого-то черт на гору бочку бездонную прикатить. И соблазнили бесенята Тимошеньку залезть в бочку и прокатиться в ней с горы. То ли царем его избрать обещали, то ли еще что, только Тимошенька по глупости своей согласился и залез в бочку, а ребята-враженята и толкнули ее с горы-то. Бочка с горы с грохотом покатилась, подпрыгивая на бугорках, загремела, а когда, скатившись с горы, остановилась, она словно замерла. Тимошеньку всего избило, личико и рученьки все в ссадинах, из ран сочилась кровь, вытащили его полумертвого, а в ночи он умер. Но и без Тимошеньки у Оглоблиных шестеро: есть и отроки, есть и малыши. Самый малый, Федяшка, на болезненных ножках подошёл к матери и стыдливо оглядываясь на сидящих на завалинке баб, шепнул ей на ухо:
– Мам, а-а, какать! Мам, тлать!
– Вали тут! – разрешила ему мать высвободиться прямо тут перед сидящими на завалинке.
Федяшка, опроставшись, что-то болезненно захныкал.
– Ребенка запичкали сладостями, с него золотуха не сходит! – пожаловалась бабам Татьяна.
– А ты возьми его на руки, укутай и побаюкай, он и уснет, – порекомендовала Татьяне Дарья.
Зато куда ни глянь, везде Оглоблины ребятишки. Немножко поодаль от беседующих на завалинке сопливый карапуз Петька монотонно и плаксиво упрашивал своего старшего братишку Гришку:
– Гриньк, а Гриньк, отдай кружину! Какую ещё тебе кружину? Такую, какую ты у меня взял, и не отдаешь. Мама-то тебе что сказала: «Греха не делай, отдай», а ты греха делаешь, не отдаёшь». Отдай! – настойчиво требовал возвращения пружики Петька.
– Да куда она тебе нужна, эта самая твоя кружина, да вовсе не кружина, а пружина! – грубо наступая на братишку сопротивлялся Гришка.
– Я из нее ружье сделаю или бурарайку! – с замыслом мастера гнусавил Петька.
– Больно сопли у тебя толсты балалайку-то сделать!
– А вот и нет никаких соплей! – шмыгнув рукавом под носом, сказал Петька.
– Куда ты их дел?
– Вот, я их на рукав повесил, теперь и бурарайку сумею сделать! Сделаю и буду играть на ней. Трынь-брынь, – изобразив у себя на руках балалайку, Петька продемонстрировал на ней вообразимую игру, потрясая кистью правой руки.
– Угости пирожком-то, отрежь краешек, – попросил все тот же Петька у Паньки, который вышел из своего дома с концом пирога.
– Вот сначала скажи, сколько тебе лет, потом и дам.
– Пять, а если с зимы считать, то десять, – отчитался Петька.
Куда ни глянь, везде Оглоблины ребятишки. Себе собак позавели, целыми днями бегают, гоняются за ними, играют, дерутся, плачут, кричат: «Цыган! Цыган!» – то и знай, слышится призыв собаки. «Мама не велела Цыгана дразнить и не велела без толку его донимать!» – силясь всех перекричать визгливо орал Петька. Вооружившись палками, ребятишки, забавляясь играют, то начнут этими палками, ударяя по коровьим лепешкам, друг друга жидким навозом обливать, обрызгивать с ног до головы, то, этими же палками начнут каждую мусорную кучу, как куры копошась, перешобалтывать, после их на земле или в траве хрен, какую нарядную стекляшку или гвоздь обнаружишь, все подберут. А однажды три малыша забрались в ящик-рундук, куда мусор из изб бабы выносят, и давай там шебутиться. Пылища из рундука летит, словно вихрь из него наскочил.
– Это чего вы тут делаете? – спросил их Кузьма, заметив столб поднятой пыли.
– Тут ценные вещи должны быть, мы вчера тут колесико от часов нашли, – высунув из рундука свою сопливую, всю в пыли рожицу пролепетал Петька.
– Вот постреленок, только вчера в бане был, был бел-белёшенек, а нынче уж стал черным-грязнюшенек, как арап весь испачкался. Прямо беда с вами проказниками! Одним словом, вы у меня растете какие-то супостаты, нахлебники, досужие, как бесенята, все вам надо, все вы везде суетесь! – не столь в укор, сколько ради шутки пожуривал Кузьма своих непослушных ребятишек-баловников.
Чувствуя полную вольготность и не уём, от отца и матери, ребятишки безудержно вольничали и дома, и на улице. То сидя на мостках на озере, опустив голые ноги в воду, начнут ногами воду бултыхать, брызги поднимать и воду взмучивать, не давая бабам белье прополоскать, и никакие их уговоры неймут. То в чужой лодке, катаясь по озеру, накатавшись, начнут ее болтыхать до тех пор, как она наполнившись водой, под их общий веселый смех и улюлюканье, затонет, а они испуганно бросятся вплавь к берегу. То целыми днями топырясь на ходулях ходят, хохочут и плачут от долгождатия очереди походить на них. То всей шумной ватагой убегают в поле, на задворки, на гон, и там мычась, запускают в воздух змея. То заберутся на деревья и, набрав там березовых сережек, жрут их, и зеленой жвачкой дурачась, любезно пырскают в разнаряженных девок. А то еще те же малые сопливые ребята-желторотики, повиснув на крясла загороди, с большим интересом наблюдают за случкой лошадей. То они показательно нанизывали хлеб на рыболовный крючок, привязанный на нитку для приманки, ловили кур и уток, потом в лес и жарить.
– Кузьма, нет ли у тебя случайно завалящей лягушки под дёготь. Моя-то вся исхудилась и дёготь из нее весь вытек, а собрался телегу подмазать, – с просьбой обратился к Кузьме Степан Тарасов, придя к нему как сполульщику в части обработки земли.
– Где-то вроде была, отец-то мой покойник, Дорофей Игнатьич, запасливым был. Поищу, найду, дам. Для хорошего человека г-на не жалко, – охотно отозвался на просьбу Кузьма.
– Ну, как живете, не поругиваетесь? – как бы попутно спросил Степан Кузьму.
– Ругаться-то не ругаемся, а сразу затеваем драку. Кто первым в волосы вцепится, тот и герой! – весело улыбаясь, шутливо отозвался Кузьма. – А вообще-то мы со своей Татьяной живем дружно, в нашу драку чужой не ввязывайся, изволтузим так, что до дому дошпрынкает! – самодовольно смеясь добавил он.
– Да вот сейчас ругаю я его, заставила ухват на новый черенок пересадить, ребятишки играмши переломили, а он топор в руки взять не смыслит! – жаловалась Татьяна на Кузьму Степану.
– Да они чертенята весь топор-то иззубрили, а середку-то совсем выщербили! – заглазно ругал он детей, иззубривших топор.
– А ты, не шалберничай, а поточи топор-то. Чай смыслишь! – досадливо ворчала на мужа Татьяна.
– А ты ладно приказывать-то и мужика учить. Вы бабы-то хоть и умнее нас мужиков себя считаете, а все равно вы у нас на нижнем этаже проживаете, все равно мы вас возле себя кладем! – хохоча проговорил Кузьма. – Ишь, бедры-то распустила, небось с другим мужиком ты бы такие не отрастила, – с некоторым укором козырнул Кузьма словами, чтобы не поставить себя в неловкое положение перед Степаном.
– Какой ты у меня Кузьма неряшливый, все штаны изъелозил и рубаху всю перепачкал, хоть на изнанку выворачивай, – переводя разговор на другую тему упрекнула Татьяна Кузьму в неряшливости.
– Это я вон, пока лягушку искал, извозился! – оправдывался он. – Эх, я еще бы когда-нибудь напоследок, гульнуть бы что ли? – ни с того, ни с сего вырвались слова на пожеланье выпить у Кузьмы.
