Иван Васильевич Шмелев
История села Мотовилово. Дневник. Тетрадь 13
Отъезжая в лес Семион, доложил своей старухе Марфе: «В лесу, где гульбище, я углядел кучку тонких сосёнок на жерди, для городьбы. Поеду, привезу, что чего дасться!». И, запрягши свою кобылёнку, он поехал. Забывшуюся в пути лошадёнку, чтобы поскорее миновать с осуждением глядящий на него нарядный народ, Семион ободрил ударом кнута. От внезапности кобыла испугалась, скакнув бросилась в галоп. Хозяин от рывка чуть не слетел с телеги, невольно укачнувшись в задок. Нарубив с воз жердей, Семион погрузил их на телегу и стал выезжать из чащобы на дорогу. Стоят у самой лесной дороги две сестры-березки, их белые стволы, покрытые глазасто-усатой корой-берестой, нежно ласкают глаз. И нужно было Семиону с возом проехать между ними. Не рассчитал он, задел осью телеги за одну березку-красавицу, содрало осью молодую, еще не очерствевшую и не почерневшую кору, из раны детской слезой потёк березовый сок. Семион, выехав на дорогу, остановил лошадь. Отыскав пустотелую, прошлогоднюю былинку и обломав ее концы, сделал из нее трубочку. Припав на коленях к ранке березы, он с наслаждением напился вкусной, приятной на вкус жидкости. «Вот благодать-то! – проговорил Семион для себя и сев на воз, тронул лошадь, – но-о! милая, поехали!»
Отпраздновав Пасху, после Радоницы, на Фоминой неделе, мужики поехали в поле сеять поздние яровые хлеба – гречуху и просо. Поравнявшись со своим загоном, на котором Василий Ефимович перед Пасхой посеял овес, он решил проверить всходы. Остановив лошадь и по-молодецки спрыгнув с телеги, шагнул на загон. Нагнувшись, он отодвинул рукой в сторону ком земли. Под ним обнаружился молодой желтоватый, горбато-изогнутый росток овса. Оттесняя прошлогоднюю, безжизненно потемневшую поросль корней, росток упористо устремился вверх, стараясь выползти своим горбом из недр темноты наружу, на свет божий. Слегка крякнув от удовольствия, что всходы хороши, Василий Ефимович снова вернулся к телеге, на которой дремотою клевал носом после «ночного» Ванька, сел на телегу и нокнул на серого. Доехав до загона, который уперся концом в болото, «Ендовин», отец принялся за пашню, а Ваньке он дозволил доспать в телеге, так как Ванька эту ночь пас лошадь «в ночном». Улегся Ванька на мешках с семенами, укрылся чапоном и в случайную дырку в чапоне, увидел, как отец, заслышав колокольный звон из села, призывающий стариков и старух к обедне, приостановив работы, сняв с головы картуз, благоговейно и широко перекрестившись, проговорил: «Благовествуй, земли радость велию, хвалите небеса Божию Славу». «А я и забыл, что нынче какой-то праздник», – подумал про себя отец и снова за плуг. Силится Ванька заснуть, но комар, зачуяв Ванькин теплый дых, под чапаном забрался туда и тонюсенькой балалаечной струной надоедливо звенит над ухом не дает Ваньке забыться. А ночью-то, будучи в ночном у реки Сережи, Ванька не выспался, да в ночном-то не заснешь, живо за ноги зацепят и поволокут по кочкам, как это принято и как уже это случалось с некоторыми сонурами. Да еще и соловей, примостившись в прибрежных, урёмных кустах, всю ночь громко и голосисто напевал, не давал забыться. Отец разбудил Ваньку, когда он кончил пашню. Да Ванька и сам проснулся, заслышав, как отец, закончив пахать, подъехал с плугом к телеге и Серый гремя удилами припал к кормушке с овсом в задку телеги. «Ну, Вань, я закончил пахать-то, сейчас буду рассевать гречу, а ты вставай, разламывайся, зацепляй борону и будешь боронить за мной», – дал задание отец Ваньке и насыпав из мешка пол лукошко зерна-гречухи, принялся к рассеву. Ванька, изгоняя из себя дремоту и зябкую дрожь, зацепив валёк постромок за борону, поехал за отцом следом. Отец размашисто и мерно рассевал зерно, идя вблизи межи загона. Зерна гречухи, вырываясь из захватистой отцовой горсти, с чвыканьем задевали о висевшее у него на плече лукошко и подобно дробным струям из лейки падали на черную, только что вспаханную землю. Ванька, едя с бороной, заделывал это зерно в глубину этой отливающей глянцем земли, чтобы зерно-семя попало в благоприятную среду почвы и, дав росток, проросло, выцветилось, созрело и дало благоденствующий плод для пищи сеятелям.
Солнышко уже высоко поднялось над горизонтом. Ласковые лучи нежно обогрели Ванькино тело, он перестал вздрагивать и весело зашагал в сторонке от бороны, держа вожжи в руках, время от времени покрикивал на Серого: «Но-но, тяни, вот я тебя!». А Серый, хотя и второпях, но успевший нахватываться овсеца из кормушки, бодро ушагивал по вязкой, комьистой земле, напористо тянул постромки, которыми через валёк прицепленная борона, впившись зубьями в почву, разрыхляя гладила и выравнивала бугристую поверхность пашни, заделывая зерно на нужную глубину. Над головой, в недосягаемой для глаза голубой и по утреннему нежной небесной высоте пел, заливаясь своей неугомонно-переборчатой песенкой жаворонок. Эта песенка жаворонка вселяла в душу каждого пахаря и сеятеля бодрость, веселие и великую радость в созидательности его трудной, но зато благодарственной работы.
Отец, подойдя к телеге, стал очередно пополнять семенами лукошко, а Ванька поехал в дальний конец загона. Подъезжая к концу загона, Ванька заметил: ястреб хищно погнался за сравнительно малым по сравнению с ним беззащитным жаворонком, который, видимо, устав в очередном полете в поднебесье, отдыхал, а кровожадный ястреб тут, как тут, варварски погнался за ним. Чтобы помешать и не дать разыграться надвигающейся трагедии, Ванька, схватив ком земли, бегом пустился наперерез разбойнику-ястребу, спугнув ястреба с погони и отпугнув его от маленькой птахи. Жаворонок, видимо, поняв, что человек пошел в его защиту, шмыгнул в заросли прошлогодней травы на рубежке совсем недалеко от Ваньки. Серый, завидя, что молодой хозяин внезапно бросив вожжи побежал в погоню за хищником, понимающе остановился, видимо и он сочувственно созерцал на защитительный поступок Ваньки.
Вскоре сюда, смежно с Савельевыми, приехали для сева своего загона Федотовы: Иван с Ванькиным сверстником Санькой. Их загон уже был вспахан, и они приехали его засеять тоже гречухой. Иван стал рассевать, а Санька, как и Ванька принялся боронить. Саньке, чтобы не отставать от Ваньки, понукал, надсадно дергал за вожжи, старался всячески встормошить лошадь, чтоб не отставала от Серого. Но Федотова лошадь, слегка припадая на правую переднюю ногу, напрыжисто тяня постромки, не могла угнаться за Серым. А Санька с досады всё тормошил и тормошил ее: «Ну, ну!». «Совсем издергал лошадь-то, или ты хочешь, чтобы она совсем изустав встала? Видишь, она и так старается, перемогает!» – с упреком закричал Иван на Саньку, заметя как он безжалостно дергает вожжами и без надобности кричит на лошадь.
– У меня Гнедой, видимо, где-то на гвоздь наступил, на переднюю ногу жалуется, прихрамывает, – повстречавшись в рассеве, – проговаривал Иван Василию – А все равно тянет, и на пашне не встает и вон на бороньбе ходит! Видимо, сытый конь, хоть в воду, хоть в огонь! – довольно заулыбавшись с гордостью добавил Иван
– Да, бишь, ты шабёр слышал, вчера у Николая Ершова лошадь прямо в борозде издохла? – извещая Василия, сказал Иван.
– Нет, не слыхал, – отозвался Василий.
– А я сам был очевидец, вчера пахал у самой Баусихи, загоны у нас с Николаевым в один рубеж торцами, и вдруг слышу, Николай тревожно закричал во всё поле: «Помогите!» Я подбежал, а чем поможешь? Николаева лошадь с плугом прямо в борозде рухнула на землю, угодив спиной в борозду, задрав кверху закомелистые ноги. Блеснув светлыми, отполированными об землю подковами, она забилась ногами, вопросительно тараща глаза на хозяина, как бы просила о помощи и тут же издохла. Оторопевший от неожиданности, убитый горем Николай, хлопотливо бегал вокруг, расстроенно приговаривая: «Вот еще не было печали – черти накачали!» Но все это впустую!
– Ладно, хоть на последней борозде и на последнем загоне, – только мог и вымолвить утешительные для себя слова Николай. «Ну, ладно Николай Сергеевич, особенно-то не расстраивайся, не убивайся, рассевай просто-то, а мы тебе забороним», – с поддержкой вызвались собравшиеся вокруг лошадиного трупа мужики. «Спасибо на добром слове, мужики-односельчане!» – словесно поблагодарил Николай мужиков за поддержку в постигшем его несчастье…
– Ну, у него-то заборонили загон-то? А то бы, и я помог, – сказал Василий.
– Заборонили, в обиду не дали, – ответил Иван.
– А восей-ка зимой-то, в лесу-то, у Степана и вовсе вон что получилось, убило лошадь, да и только, – вспомнив о случившемся в лесу проговорил Василий.
– У Степана-то было две лошади-то, одну убило, вторая-то осталась, а у Николая-то одна была! – отозвался Иван.
– Ладно, хоть под конец сева! – заметил Иван.
– Ведь Николай-то сейчас полесчиком заделался, может, ему и лошадь-то не надо? – подметил Василий.
– А как обойдешься без лошади-то, ведь всё же хозяйство, пашня, сев, сенокос и возка, дрова. Нет, в нашем крестьянском без лошади деле никак не обойтись! – заключил Иван.
– Еще два загона посеем мы с Ванькой и все, можно сказать и весенний сев закончен, кроме, конечно картошки, – облегченно вздохнув и довольно улыбнувшись, проговорил Василий.
– И мы с Санькой также! – отозвался Иван, после минутного отдыха, снова надевая лукошко на плечо и снова зашагав рассевая.
А Ванька с Санькой, как бы соревнуясь в труде, ревниво стараясь перегнать друг друга в бороньбе, торопливо ушагивали по забороненной части загонов, подражая взрослым, приказно покрикивали на своих лошадей: «Но! Но! Потягивай! Вот я тебя, ленивая!»
Санька-избач. Работа во дворе
Сашка Савельев, еще на Пасхе, принял дела в избе-читальне и стал избачом. Бывший до него избач Анатолий Зарецкий, с нетерпением ждал Сашкина возвращения с курсов. Это он, Зарецкий, посодействовал Саньке попасть на эти курсы с тем расчетом, чтобы к весне Санька возвратившись из Нижнего Новгорода с дипломом об окончании курсов, принял от него дела. Сам же Зарецкий, поработав на селе наркультработником, насмотревшись на деревенскую жизнь, решил снова вернуться в город. При сдаче Зарецким, Санька принял само здание избы-читальни, книжную библиотеку, радиоустановку, скамейки, сцену с занавесью и малокалиберное ружье. Отец с матерью с большим довольством приняли Сашкино назначение быть избачом. «Вот, Санюшк, ты зацепился за эту должность, теперь держись этого места, все же и жалованье хорошее и почет от народа!» – с довольной ухмылкой наказывала ему мать. И отец поучал: «Вот ты, до какого чину допятился, почтенным начальником в селе стал, хорошей должности и жалования приличного достиг. Только зря-то не зазнавайся и с честью береги свое достоинство!» – назидал отец Саньку. «А с людьми-то поочестливей будь, не груби и не отказывай в помощь, когда к тебе кто-то обратится» – поучительно добавляла и мать. В Санькины обязанности входило не только культурное просветительство народа в виде внедрения в массы книг, журналов и газет, просмотров кинокартин и спектаклей, но он должен оказывать людям помощь в разных хлопотах, особенно вдовам и сиротам. Он должен написать тому или иному лицу заявление в суд или еще куда, смотря по обстоятельству дела обратившегося к нему с просьбой. В его обязанности также входило и выхлопотать алименты с того, кто покинул своих детей, ушёл из семьи, оставив своих детей полусиротами. Бывали случаи, Санька, прогуляв всю ночь с невестами, беззаботно долго спал по утрам, а имеющие в чем-либо нужду люди чтобы застать избача дома рановато приходили в дом Савельевых и ждали. Мать, сочувствуя просителям, частенько подходила к постеле Сашки и будила его.
– Санюшк, тебя там ждут люди, вставай!
– Не дадут выспаться, вот высплюсь, встану, приду! – с недовольством бурчал Санька, переворачиваясь в постеле на другой бок и глубже укрываясь одеялом.
– Бывало помещик Кощеев Григорий Григорьич так не спал, а ты…, – с возмущением упрекал отец Саньку, входя в положение того или иного просителя и с недовольством высказывал упреки Саньке. – Иди, там тебя люди дожидаются!
После этого Санька нехотя поднимался в постеле, позевывая, руками делал гимнастические упражнения, и с недовольством бурча в адрес просителей, шел к умывальнику. Умывался, чистил зубы и долго натирал свое упитанное тело махровым полотенцем. «А, ты, Сань, повежливее обращайся с людьми-то, больно ты грубо поступаешь, как-то срывка, всё равно что с дуба рвёшь!» – назидательно поучала его мать. Недовольным Санькиным избачеством был один брат Минька. С тех пор как Санька уехал на курсы, он бесповоротно решил отделиться от семьи этим же годом. А теперь, когда Санька совсем «вылез» из-за токарного станка, Миньке одному приходится стоять за станком и одному производить каталки. Хотя Ванька и помогал в выточке мелочи, но это не в счет. Санька, хотя и получал жалованье 20 руб., но в семью он отдавал всего лишь половину, а остальные деньги тратил на себя, на культурную свою одежду, косметику и на литературу. Отец, хотя и рад Санькиной должности, но он никак не мог сжиться с его чтением и культурой. Между отцом бывали частые перебранки, особенно это случалось за столом во время обеда. Отец частенько укрощал Саньку за его культурные слова и критические высказывания по вопросу привычек и вообще бытового уклада сельской жизни. «А ты не гмыкай, а говори толком, объясняй, чтобы всем понятно было! – с упреком осаждал отец Саньку во время его речи. – А то побывают в городе, малость навидают и начинают кобениться и баить как-то свысока, а надо баить по-нашему, по-простому», – поучал отец Саньку. А если Санька не унимаясь и не стращаясь отца все же не отступая гнул свою линию и, логично доказывав свою правоту, приводил убедительные примеры, отец и тут не сдавался: «Ой, ты уж чересчур загнул!» – отговаривался он от Саньки. А когда в споре, видя, что его берет, отец говорил: «Что, правда-то глаза колет!» – и заканчивая спор с Санькой, почти всегда отец заканчивал общепринятой поговоркой в адрес Саньки: «Эх ты, культура, без порток, а в шляпе!» – и всех раньше выходя из-за стола набожно молился, благодаря за обед стряпуху.
После обеда Василий Ефимович вышел во двор. Он с интересом стал наблюдать за курицей, которая старательно, неторопливо и досадно ростилась. Её громкое и нудное коканье раздражающе действовало на нервы хозяина. Курица неторопливо, с расстановкой вышагивала по двору, направляясь к поленнице дров, где она молчком, без кудахтанья приумолкла и потайно уселась на свое гнездо чтобы снестись. «Курица-то должно быть с яйцом», помыслилось Василию Ефимовичу, слегка раскачивая воротный столб, подгнивший снизу. Почти у самых ног хозяина громко запел петух. В драке одолев соседского кочета, он с самодовольным видом протрубил победу. Во двор, после сытного обеда просвежиться вышли, и братья Минька с Санькой. «Ребята, давайте-ка сменим воротный столб, и вместо него поставим вот тот дубок, он долежался до своего времени, пригодился. Вот мы его и поставим вместо гнилого-то, а ворота на него перевесим», – сказал сыновьям отец. Братья оба подошли к дубку, лежащему у забора двора, не торопясь, прицеливаясь с какого конца к нему лучше приступить для подъема. «Тут дивиться нечему, беритесь оба за комелек, а я один возьмусь за вершинку, и дело с концом! Взяли!» – без промедления скомандовал отец и они дубок моментом перенесли к воротам. Отец с Минькой, вооружившись топорами, принялись за обтеску дубка, а Санька участливо наблюдал за их работой. На звук-то топора, из избы, повышла-то чуть ли не вся семья. Выбежали Васька с Володькой, вышла и мать.
– Вась, на-ка двугривенный, сбегай в потребилку и принеси кусок серого поганого мыла и коробок спичек, да беги прытче! – посылая Ваську в лавку, наказывала мать.
– Погоди, мам, я разуюсь и побегу, век меня никто не догонит! – с места сорвавшись бегом пыхнул Васька.
– Эх, бишь, я и не знал, что сегодня, что в кустарке деньги давали, вы оставайтесь, доделывайте, а я побегу, авось застану! – вспомнив, что сегодня в промартеле выдают зарплату за сданные в нее каталки, отец ушел в контору артели.
Над входом на крыльцо двухэтажного дома Садовых, что стоит на улице Слободе, красуется вывеска, которая гласит: «Мотовиловская кустарно-токарная промысловая артель по производству детских каталок (тележек) и других деревянных изделий». Василию Ефимовичу в конторе артели в ожидании очереди для получения денег пришлось задержаться долго. Кроме его там несколько человек, у которых очередь по принципу алфавита тоже еще не подошла. Мужики, беседуя, курили, неторопливо рассказывали о сельских новостях. Прислушиваясь к рассказам, Василий Ефимович тоже не спешил домой. Благо дело-то субботнее, банное. Пока отец отсутствовал браться, обтесав дубок, подняв вставили его в освободившуюся от старого столба яму. Вся семья повымалась в бане. Поздненько пришел и отец:
– Эх, на улице-то, блаженная тишина! Ветерок стих, никто нигде не шагнёт, и никто не щеберкнет!
– Нынче суббота, никто на праздник-то не гуляет! Вот и тишина! – проговорила бабушка Евлинья. – Ступай в баню! – добавила она.
Весна, цветение. Наташка и зеркало
Весна в полном разгаре, прилетели ласточки, вслед за ними, не задерживаясь с прилетом, пожаловали и стрижи. Одна ласточка, видимо, в поисках подходящего места для постройки гнезда, кружась и щебеча около Савельева дома, вдруг влетела в настежь открытое окно верхней избы. Она полетала, покружилась в избе над потолком, и, видимо, не найдя места, с щебетом выпорхнула снова наружу. А по селу от садов, огородов и палисадников разносится пьянеющий и дурманящий молодые головы аромат цветущих вишни, яблоней, сирени и черемухи…
– Крайняя-то к бане яблоня что-то у нас не цветет! – сокрушенно жаловалась Дарья Федотова своему Ивану.
– Видно, зимой-то зазябла, вот и не цветёт, – отозвался Иван.
– Она, наверно, совсем погибла, ты спили ее! – предложила Дарья.
– Спилить недолго, вот возьму ножовку в руки, и дело с концом.
Иван, вооружившись ножовкой, вышел в огород. Подойдя к нецветущей и безлиственной яблоне, он рукой покачал ее, проверяя её жизненность. «Нет, от нее толку не будет, она совсем обмертвела!» – подумал Иван и крикнул Дарье:
– Я пилю!
– Пили, пили! – дала согласие Дарья.
Яблоня, треснув в подпиле, хряснула и безжизненно повалилась на землю. Из пенька засочился сок. Мухи как будто и ждали этого, моментально налетели и, осев свежий срез, принялись сосать сладковатый сок. Разработав спиленную яблоню на дрова, Иван, пополнив поленницу, сказал, шутя:
– Дарья, а ведь в огороде-то посветлело!
– Чай она вон какая была и немало свету загораживала, – отозвалась Дарья.
А без ущерба прозимовавшие деревья все полнее и могущественнее набирали силу: оделись густой нежно-зеленой листвой, которая с каждым днем становилась все гуще и гуще, так что к половине мая в кронах деревьев, в густоте листвы могла уже беззаметно спрятаться стая воробьев. Куры увлеченно копошатся в куче мусора под охранным надзором петуха, который стоя несколько в сторонке от артели кур зорко следит не появится ли откуда разбойник-ястреб. А зачуя, что в воздухе «пахнет» опасностью, петух издает своеобразный сигнал, извещающий увлекшихся в разгребании кучи кур, как бы говоря на языке людей: «Воздух!» Испуганные куры бросаются врассыпную, прячась в укромные места, в подворотни. А вокруг по всей природе соблазнительно полыхает весна. Все живое влечет к сближению особей разного пола…
Емельян Петрович Статников со своей женой Авдотьей накануне Николы ушли в Арзамас на базар за коровой. Домовничать осталась одна Наташка. В этот день под вечер Наташка вышла за водой на озеро, благо оно рядом. Когда Наташка, сойдя с мостков с полными воды ведрами на коромысле, и поднималась на пригорок, нечаянным взглядом увидела сзади Саньку. Он шел позадь огородов по приозерной тропинки, возвращаясь из избы-читальни, где он весь день занимался своими просветительскими делами. Они взаимно давно сгорали желанием встретиться и завести разговор о возобновлении обоюдной дружбы, которая была прервана отъездом Саньки на курсы и выходом в это время Наташки замуж. И этот случай для свидания подвернулся. Наташка, заметив Саньку, нарочито замедлила шаг, и чтобы привлечь к себе его внимание, она призывно поскрипела ведрами. Он все понял.
– Наверно, тяжеленько в гору-то? – первым заговорил Санька, торопно приблизившись к ней для начала сдержанно прикашлянув.
– Ничего, я привыкла, – тоном, склонным к желанию завести разговор.
Они понимающе обоюдно встретились глазами, в которых отразилось обоюдное желание возобновить взаимную любовь, прерванную прошлой осенью. Но, разговор их что-то не клеился по первости. Нужные слова не подвёртывались на язык, они молчали. Но и без многословия они поняли друг друга, и чтобы не привлечь внимания посторонних глаз, они понимающе разошлись. Санька направился домой, а она к своему дому. Наташка, поставив ведра в сенях, снова вышла на улицу и с любезностью всмотрелась вслед уходящего Саньки. Она с умилением смотрела на следы его сандалий. Вернувшись в сени, она заперла наружную дверь крыльца и с довольной и счастливой улыбкой вошла в избу. Разобрав постель и оставшись в одной исподней рубашке, Наташка забралась на кровать, утонув в перине, прикрыла себя сатиновым одеялом, в изголовье, уложила две пышных подушки. В этот вечер она спать легла пораньше, чувствуя себя без старших хозяйкой, да и выходить под вечер накануне праздника грешно. Уткнувшись в приятную мягкость обдушенных духами подушек, она вскоре заснула. Сладок молодой женщины весенний сон, когда никто и ничто не мешает. Весенние мухи не кусаются, а мирно летят, пожжуживают в желтоватой весенней ночной избной темноте. На озере в тростниках убаюкивающе пела неугомонная камышовка, напевая сладкие сны молодым, влюблённым, как Наташке, женщинам и девкам, которые, видя во сне любовные свои похождения, тревожно ворочаются в своих нагретых телами постелях. Наташке всю ночь снился сладко-медовый сон. Или свидание повлияло или же весна разбудила в ней буйную кипень во всем ее молодом, требующем любви теле! Всю ночь во сне она видела себя вместе с Санькой, разгуливающую в лучах. Сначала будто они врозь расхаживались по буйной травяной заросли, пахнувшей медом и цветами, потом оба взаимно счастливо улыбаясь сомкнулись в обоюдном объятии и поцелуе. От цветов луга неслись пьянеющие запахи, нежно щекотали в носу, вызывая к любви полные силы и порывов молодые их тела. Инстинктивно их повлекло к зарослям кустов, видневшимся посредине травяного цветущего ковра луга невдалеке от них. Дойдя до кустов, Санька в яростном порыве чувств, не спрашиваясь, рывком повернул её лицом к себе и губы их сомкнулись во взаимном сладостно-трепетном поцелуе. Опьяняющие от прилива сладкой любви, ноги у них у обоих безудержно дрожали, и они оба повалились на мягкость травяного ковра луга. Бурное чувство любви разгорелось во всем Наташкином теле, она, всхлипнув от удовольствия, и проснулась счастливая! Часто дыша от волнения, Наташка, упершись глазами в потолок, долго не могла успокоиться. Ее сердечко сизым голубем колотилось у нее в груди, частое дыхание бурно колыхало ее пышную грудь, то поднимая, то опуская одеяло. Поняв, что это было всего только сон, Наташка раздосадовано тяжело вздохнула, потянувшись всем телом под сладостную позевоту. Немножко успокоившись от навеянного на нее волнения, Наташка с улыбкой на лице, сбросив с себя одеяло, высвободила свое нежное тело из теплоты пуховой перины, по-девичьи порывно соскочила с кровати на пол. В избе было уже совсем светло. Розовато-оранжевые солнечные лучи, тянувшиеся от бокового окна, упирались в дощатую переборку чулана. На стене высветилось тараканьего цвета пятно. После сладкой потяготы с позевотой Наташка заметила на рубашке книзу небольшое темноватое пятно сырости. В лицо ее ударило чувство пристыженности, и она подумала вслух: «Эх, надо рубашку-то сменить!» Плотно задернув занавески на окнах, она, вынув из сундука свежую рубашку и приготовленную положила ее на стул. Она разделась догола. Если бы Наташка случайного не увидела в зеркале, висевшем на стене своего оголенного тела, которое в зеркале мелькнуло большим бело-розовым пятном, то она, возможно бы, быстро облачилась в чистую рубашку. Но, увидев себя в зеркале, невольно ей захотелось полюбоваться собой в отображении зеркала. И она занялась автофилией. Осмотрев окна, хорошо ли они занавешены, она подошла к зеркалу вплотную и стала рассматривать себя с головы до самых ног в зеркальном изображении своего тела. Зеркало хорошо, без искажения, отражало все как есть в натуре. Сперва она осмотрела свои русые волосы, по-девичьи заплетенные в две косы. Около ушей вились маленькие пушистые завитушки… Потом блуждающим взглядом она прошлась по своему лицу: осмотрев лоб, нос, губы, подбородок, губы, щеки, и найдя что это все в вполне приличном состоянии, она взором уперлась в зеркале в свои глаза. Она испытующе заглянула в глубину зрачков круглых, черных с просинью глаз. Глаза и самой ей понравились. Она даже с улыбкой на лице задорно и шаловливо подмигнула сама себе, красиво вздернув своими черными, распростертыми над глазами словно крылья сокола в парящем полете бровями. Закончив осмотр своего слегка овального, с полными, румяными и слегка веснушчатыми щеками лица, она подумала: «Какой же парень не влюбится в меня! Да мне и никакой не нужен кроме Саньки», – мечтательно тут же подумалось ей. С лица она свой взор перевела на нежную, как выточенную из белой мягкой липы шею.
Любуясь отражением своего лица в зеркале, она мимично упражнялась лицевыми мышцами, игриво скарёжив несколько уродливых рожиц: то вздёрнув кверху нос, она забавно подмигивала сама себе, то надув свои румяные, пышущие здоровьем щеки изображала вариации выражения лица, то спесиво надув губы изображала гневное лицо, то те же губы складывала так, что они готовы принять любовный поцелуй, то дразнительно высовывала язык, то изображала лицом своим беззвучный смех, то угрюмость, то обиду и печаль, а то просто детское веселье. После осмотра лица, пышных рук, грудей, живота, она мельком взглянула на свое лоно и ляжки. А после самолюбования она, глубоко вздохнув, подумала: «Эх, и кому только я буду принадлежать такая прекрасница!» Попятившись от зеркала на один шаг назад, ее взору предстала нежно-розовая, пышная грудь. От избытка чувств и неги, она, сплетенные в замок руки, закинула за голову, полные, по-девичьи тугие, небольшие, словно сделанные из пшеничного теста груди при этом озорно вспрыгнув, расторпорщились вправо и влево от грудной ямочки, представились ей во всей своей красоте. Соски-пуговички посередине коричневых кружочков, задорно указывали в разные стороны. Любуясь и наслаждаясь прелестью своего тела, она сладко потянулась всем телом, словно купающаяся уточка поднимаясь над водой, приподнявшись на цыпочках. Полунагретый избной воздух приятно лизнул в подмышки от чего слегка колыхнулась черная, с коричневым оттенком, слегка кудрявившаяся волосяная поросль. Пахнуло сладковатым женским потом. Она не могла ограничить себя изучающим осмотром той части своего тоскующего об мужчине тела, которую она только что осмотрела, тем более, ей никто не мешал, и никто не подглядывал и время не подгоняло. Она, попятившись еще на два шага назад, переместилась на середину пола избы. В зеркале плавно появилось изображение округлого нетощего живота с ввалившимся вглубь складки кожи пупком. Затем снизу на полотно зеркала выплыл пухловатый треугольник, на котором пыжился небольшой черный хохолок, полузажатый со сторон смыкающимися здесь полными мягкоупругими бедрами. Быстрым взглядом скользнули ее глаза по бело-розовым ляжкам и икрам. Она винтообразно извернулась на носках всем станом на одном месте, и в зеркале появились крутые, полные, похожие на хлебные колобашки ягодицы. От избытка нежности и веяний о счастье мыслей, она, самодовольно улыбаясь, даже позволила себе озорно и шаловливо шлепнуть ладошкой по этим нежным колобашкам своей задницы. От этого озорного поступка она весело рассмеялась и ознобно вздохнув всем телом от холодка, быстро схватив со стула приготовленную рубашку, торопливо стала надевать ее, накинув на голову. Наташкин самоосмотр продолжался не менее получаса. Досыта налюбовавшись собой, она стала собираться к обедне. С колокольни доносился звон большого колокола, призывающий в церковь на богослужение. Разгоняя седую испарину над озером, солнышко постепенно карабкалось ввысь небосклона. Перезвонили к обедне…
