Иван Александрович Мордвинкин
Обмен
И в этой тишине из Влада вырвалось само собою, да при том голосом тонким и по-смешному дрожащим, отцовское:
– Все оно для чего-то такого!
И все обернулись на него, даже мать оторвалась от успокаивающих ее плеч и рук и посмотрела с удивлением и какой-то нестерпимой надеждой.
И Влад испугался ее взгляда, потому что не мог ей ответить отцовской твердостью. Он стал искать для нее ответа в уме, глядючи в могилу, в которую за брошенной землею уже не было видно гроба, и потому казалось, что отец не умер, а стоит где-то рядом и трет его по плечу.
А раз там не было отца, то в могиле и ответов не обреталось.
– Аминь, – сказал ему батюшка запоздало и дотронулся до того самого плеча. Но не так, как отец, а совсем издалёка, откуда-то из чужого и странного бытия.
"Аминь," – кивнул ему Влад молча и отпустил слезы излиться куда захотят.
И они скапнули в могилу.
С тою же надеждою к Владику прижались его сестры, которые еще были детьми, хотя и подростками, и наперекор всем называли его Славкой. Они ткнулись лбами в его спину и плечо и испуганно там задрожали. Теперь уж они совсем осиротели, потому что отец умер, а мать сейчас не могла осушить их слезы. Потому что ее душа источала уже не слезы, а какую-то душевную кровь.
Влад не привык кого-то утешать. Но он подумал, что теперь с этими сиротами никто не помолчит и никому они не нужны во всей этой бесконечной пустоте. И он развернулся к ним удобнее, обнял их обеих в обхват и задрожал вместе с ними, стараясь не плакать с голосом, чтобы не напугать их еще больше.
С тех пор Владик уже сам сиживал на крыльце, но далекое виделось ему смутным. А потому оно собиралось в душе мутным комом и давило на грудину, садня там какую-то ранку. И ему хотелось убежать из дома, чтобы не видеть отцова крыльца. Не видеть его стола посреди прихожей и под тем столом фигурных ножек, которые отец вырезал раскаленной струной. Не видеть сложенной им печки, раскрашенного им забора. И даже его мосточка у реки.
Со смертью отца у него будто заузилась дорога: раньше он мог, если захочет, хоть в бездну сброситься. Хотя и нету таковых в степи.
Но теперь он должен был тянуть сестер и разболевшуюся мать. Пусть и не работой, потому что смерть сделала его совсем слабым, но каким-то уверенным молчанием, устремленным вперед со всею твердостью. А они глядели на него, как будто сами посмотреть вперед не могли. И Славка был для них потребен, как бинокль или как закопченное стекло, через какое глядят на солнце.
Сам же Владик не знал, куда глядеть умом, а потому привычно прислушивался к отцу и воображал, что тот его слышит, или что душа его витает где-нибудь в облаках и смотрит на него с самого верху синего воздуха.
От такой маяты он подумывал продать большой отцовский дом и обменять его на три маленьких – два сестрам, а один ему с матерью.
И мать согласилась на такой обмен. Но вскоре привычная страна распалась и вступила в новое, непонятное уже по-иному и непривычное. Колхоз распустили, и земли по обе стороны от новой границы поросли бессмыслицей, засевающей почву бесплодной сорной травой.
За руль трактора Влад сесть уже не мог: врачи назначили ему пенсию по инвалидности.
Целые годы учился он жить бескровно – без отца и без здоровья.
Колхоз растворился в прожитом, красные лозунги на Доме культуры заменились цветными вывесками. А земли постепенно засеялись тем, что дороже продавалось.
Мало-помалу Владислав, как теперь его называли, вернулся к работе: он приучился делать много коротких передышек, чтобы растянуть силы на весь день, и тем укрепился. Даже приловчился незаметно для других притворяться здоровым.
Уже и сестры его возросли и Славик раздал их по замужествам. И мать, силою общих попечений, окрепла и примирилась с жизнью.
А еще через годы он снова столкнулся с тем батюшкой, который теперь уж начал седеть. В тот день начальник отправил Влада в деревенскую церковь, больше похожую на простой дом с неуместным самодельным куполочком. Здесь надвигался престольный праздник, но прихожан в этой церкви было меньше, чем икон на стенах, а работы больше.
