Иван Александрович Мордвинкин
Обмен
Написано по мотивам истории,
рассказанной мне
читателем из Донецка Дмитрием Б.
Владик умер не полностью. Поэтому вознесся на небеса не по-настоящему, то есть, не на том свете, а на этом. В спецрейсе самолета "Донецк-Москва".
Уже через неделю передовые советские врачи вернули ему определенность – он остался по сию сторону бытия.
– Это чудо, это не мы вас вытащили, – отнекивался седой профессор. – Мы свое из упорства делали, а не из веры. А по логике вам не должно быть в живых, не бывает такого в подобных случаях.
А еще через месяц он сидел на родном деревенском крыльце дома своего отца Захара Прокопенкова и смотрел на верхушки деревьев далекой лесополосы, из-за которой каждый день, какие только он помнил, восходило солнце. Смотрел и не понимал, зачем ему было умирать. И зачем оставаться жить. Потому как уже не однажды внезапная смерть захватывала его, хотя и безуспешно пока. Но цеплялась каждый раз ловчее и крепче.
Вначале он родился без малого мертвым, но был сохранен аппаратами Донецкой областной больницы. Потом его, когда он уже ходил своими ножками, вынули из пожара в чудесные последние мгновения, после коих балки горящего дома рухнули.
А когда Влад подрос, он и сам руку приложил – однажды был до бессознательного ударен током от электроподстанции, в которой ему хотелось набрать красивых проводов с разноцветной изоляцией. А в другой раз под ним проломился лед, и холодная вода потянула его в свои недра силою течения.
Будто было на нем великое проклятие. В которое, впрочем, он никогда не верил.
Во все те разы удачные совпадения спасали его от гибели, но не спасали его души от исступления. Ибо многими этими случаями он растерял нужную детям беззаботность и вырос человеком, ожидающим подвоха от жизни, вечно хотящей выскользнуть из его тела.
Когда он вернулся из армии, успешно выполнив понятную воинскую обязанность, перед ним смутной далекой лесополосой, за которою прятались все великие смыслы, встало не солнце. А встал именно этот вопрос – зачем?
Так он и отсидел дозволенный законом месяц отдыха, бесцельно разглядывая даль. Иногда рядом садился отец, поглаживал себя по пушистой лысине и тоже молча смотрел едва голубоватыми, выцветшими глазами на мутный горизонт, вслух вздыхая о прожитом. Вслед за Владиком, который бессловесно вздыхал о предстоящем.
– Все оно для чего-то такого, – говорил Захар, сильно "окая", и добавлял: – Человек сильней любой штуки, какою бы оно его не закрутило.
Постепенно мелкая суета заполнила пустоту, как ловко она это умеет, и Владик погрузился в обыкновенное. Он устроился в колхоз, рулил стареньким трактором Т-40, таскал по непроездной дороге телегу с молочными флягами. Дома он тоже отдавался будничному, помогал матери бороться с алгеброй и геометрией ее двух дочерей – младших Владовых сестер. Или с отцом ладил сарай, выводил на луг быков, потому что мать с сестрами их боялись.
Вечерами же он брел в конец огорода к тихой узенькой речушке. Там он садился на скрипучий мосток, сколоченный когда-то отцом, и бессмысленно забрасывал удочку в темную воду. От поплавка водным эхом разбегались круги, колыхали стеклянно-ровную поверхность и шевелили отражение старой вербы, растущей на том берегу. И ему казалось, что верба сгибается вопросительным знаком, вторя кукушке, взывающей из сумерек:
– За-чем? За-чем?
Захар, мужик простой и скроенный грубо, чуя в сыне неопределенные и неясные сомнения и понимая их причину, лишь молчал многозначительно.
Сядет, бывало, рядом, глянет искоса, будто обдумывает и вот-вот выскажется, и… промолчит. Потрет только по плечу дружески и погрузится в думки, от напряжения грызя собственную щеку изнутри или, как двоечник у доски, ломая пальцы на руках с таким напряжением, что те трещат громче дров в печке.
Но, если Владик тут же глянет на него, тому ничего не останется, кроме как сказать что-нибудь, что есть в голове словесного. И он говорил:
