Ирина Верехтина
Воспоминания о юности
Часть 2. Ирма
Платили в собесе копейки, в издательстве Вика получала гораздо больше и привыкла каждую неделю ходить на выставки и театральные премьеры, а отпуск проводила на море. Теперь о море пришлось забыть. В издательстве Вика общалась с интересными, незаурядными людьми – писателями, художниками, переводчиками. Да и с коллегами «по цеху» было о чем поговорить.
На новой работе был совсем иной контингент. Здесь любили бразильские сериалы и обсуждали до хрипоты телевизионное ток–шоу «Что, где, когда» (по мнению Вики, постановочное и примитивное), а театрам предпочитали магазины.
– А на журфаке чему учат? Какие там предметы? – спрашивали Вику.
– Не предметы, а дисциплины. Лингвистика, история искусств, логика, эстетика, философия, современный русский… – перечисляла Вика.
–А русский-то зачем, у вас там что, неграмотные учились?
Вика рассмеялась:
– Да это не тот русский, не школьный.
– У вас там все «не то», сплошная заумь, в жизни не пригодится! – подвели итог сотрудники. Спорить с ними Вика не стала: зачем?..
Викиным теперешним сотрудникам не нужна была этика (которую они путали с эстетикой), они не интересовались живописью, никогда не были в консерватории, не читали даже знаменитую «Монахиню» Дени Дидро (Вика как-то обмолвилась, и ее подняли на смех: читаешь всякую дрянь, покупала бы лучше любовные романы, там такие сексуальные сцены, зашибись!), а в существование второго тома «Мертвых душ», который Вика обожала и над которым смеялась до слез, вообще не поверили: «Гоголь его сжег, это в учебнике написано. Ты даже этого не знаешь. А еще журналистка!»
Вика пыталась сказать, что второй том существует, что он восстановлен, и можно взять в любой библиотеке… Но никто ей не поверил. Она словно оказалась в вакууме, где нечем было дышать, нечем было жить. Вместо живых людей ей приходилось работать с пенсионными делами. Дела стояли на полках – и молчали. А ей так хотелось общения! И когда выдавалась свободная минутка – то есть все было подобрано по журналам и расставлено по полкам – Вика наугад брала с полки пенсионное дело и погружалась в чтение.
И однажды прочитала на обложке знакомую фамилию: «Петерсон Ирма Генриховна. Пенсия по случаю потери кормильца на ребенка Косова Константина Сергеевича». Адрес Вика помнила наизусть…
С Ирмой они учились на одном курсе, хотя она была старше Вики на десять лет. И вот – пенсия на ребенка, их с Сережей сына! Но почему она до сих пор Петерсон? Почему не Косова? И почему пенсия – по случаю потери кормильца?
На Вику нахлынули воспоминания…
На редакционно-издательском факультете отделения журналистики их было семеро – семнадцатилетних, поступивших в вуз после окончания школы. Остальные были гораздо старше, имели за спиной полиграфический техникум и несколько лет работы в издательствах, журналах, газетах. Маленький кружок Викиных ровесников как-то сразу сплотился и сдружился. Исключая Ирму. Она была немногим старше их, но не настолько, чтобы отнести ее к разряду «тетенек», как они прозвали студенток возрасте от двадцати трех до тридцати. А как еще их было называть вчерашним школьницам? Между ними была пропасть: в двадцать три года они уже окончат институт, а этим под тридцать, а туда же – первокурсницы!
И только Ирму они приняли в свой круг безоговорочно.
– Сколько тебе? Девятнадцать? Двадцать? Двадцать один?..
– Двадцать один, подтвердила Ирма, усмехнувшись. Усмешка показалась девчонкам высокомерной, как и сама Ирма – надменная, как английская королева, и изящная, как фарфоровая статуэтка.
Ирма знала себе цену, хотя ничем не подчеркивала своего превосходства. Впрочем, его и не нужно было подчеркивать. В компанию ее приняли, но дружить с ней не получалось ни у кого, кроме Вики. Уже тем она отличалась от них – наивных и восторженных первокурсниц, ничего еще не пробовавших в жизни, что была замужем. Точнее, собиралась замуж (в их компании еще никто не собирался). И с удовольствием делилась подробностями личной жизни. – Мой Сережа… мы с Сережей… Сереже не нравится это платье, и я его не надену, хотя мне жаль… – рассказывала Ирма. Сережа был для неё средоточием жизни, и она ни от кого не скрывала, что у них с Сережей – «отношения».
Ирма была удивительно хороша собой, да что там хороша, – очаровательна! Легкая, изящная, как фарфоровая балеринка из старинной табакерки, она обладала к тому же необычной внешностью: огромные, в пол-лица, глаза, капризно изогнутые губы, не вяжущиеся с чертами ее полудетского лица, и длинные иссиня-черные волосы (Вика знала секрет: Ирма красила волосы штемпельной краской. Обыкновенной штемпельной краской для печатей, которая продается в канцтоварах, восемь копеек пузырек. – «Она хорошо держится, только под дождем смывается, и я всегда зонтик таскаю! Зато цвет офигенный. Скажешь кому-нибудь – тебе не жить!» – пообещала Ирма Вике.
– У тебя фигура просто класс! – восхищались девчонки. – Ты, может, гимнастикой занималась?
– Танцами, но это так, непрофессионально. Это хобби. – отмахивалась от расспросов Ирма.
Ирму отчислили из выпускного класса хореографического училища, что-то случилось с ногами, стало больно – от резких движений. Ирма терпела и занималась через боль, никому не говорила. Но боль с каждым днём становилась сильнее. Рентгеновский снимок показал воспаление сустава, и Ирму отчислили за профнепригодность. Об этом знала только Вика – одна из всего курса.
Откровенность Ирмы объяснялась просто: они с Викой жили на одной улице, через два дома друг от друга. Когда Вика болела, Ирма приносила ей тетради с лекциями, Вика переписывала (на экзаменах их «гоняли» по лекционному материалу, спрашивали до мельчайших подробностей), а Ирма сидела, помешивая ложечкой кофе.
Кофе в Викиной семье всегда подавали с пирожными. Вот и сейчас на столе перед Ирмой стояла тарелочка с эклерами (Викина мама пекла их сама, и получались лучше ресторанных!) Ирма к пирожным не притрагивалась, пила только кофе.
– Не любишь? – огорчилась Вика. – А какие любишь, корзиночки? или наполеоны?
– Не знаю… – Ирма пожала плечами. – Я от них отвыкла давно, столько лет было нельзя, вот тогда хотелось. А теперь можно, но как-то все равно. Ты не увлекайся, подруга, в них знаешь сколько калорий!
Вика ее не поняла – она в свои восемнадцать уминала все подряд…
Вика любила эти посиделки с Ирмой: они рассказывали друг другу обо всем, делились самым сокровенным, не боясь, что об этом станет известно на факультете: обе умели хранить чужие тайны. Вика побывала у Ирмы дома и познакомилась с ее мамой, Виолеттой Германовной – чопорной, холодно-вежливой дамой, словно сошедшей со страниц старых дореволюционных журналов, которые Вика любила листать, сидя в читальном зале Исторической библиотеки, где они собирали материал для курсовых по русской литературе…
– Мама у меня полька, – рассказывала Вике Ирма. – А у отца намешано всяких кровей: латыши, поляки, австрийцы… Он с 1909 года, на десять лет старше мамы, и она во всем его слушалась, даже когда он был не прав (девять плюс десять – это будет девятнадцатый год, а сейчас у нас семьдесят девятый – соображала Вика. Значит, Виолетте Германовне шестьдесят, вот никогда бы не подумала!)
– Значит, ты поздний ребенок. Тебя мама в сорок лет родила?
–Почему поздний? И не в сорок, а в тридцать три. В тридцать три – это поздно? – простодушно ответила Ирма. И – попалась!
– Так значит, тебе двадцать восемь?!
– А что, не тяну? – улыбнулась Ирма.
– Не тянешь, – выдохнула Вика. – Ты и на двадцать не тянешь! И как это у тебя получается…
– Я по жизни такая, – рассмеялась Ирма. – Поймала ты меня, подруга…
– А отец… ушел от вас?
– Папа умер два года назад.
– Прости, – сказала Вика.
– Ничего. У меня… с родителями сложные отношения.
Каждую зиму Ирма болела ангиной, и Вика стала в их доме частым гостем. К ее приходу Виолетта Германовна накрывала в комнате дочери маленький столик – и исчезала. На столике в изящных вазочках – абрикосовый конфитюр и Викино любимое курабье. Сливки в нарядном сливочнике. Серебряные витые ложечки. Чашки из тонкого фарфора, похожие на драгоценные цветы… Все в этом доме было словно из прошлого века! Особенно нравились Вике салфетки с затейливой ручной вышивкой «ришелье».
– Сколько же труда вложено! Это мама твоя вышивала?
– Мама. А это я, – Ирма распахнула дверцы шкафа, и перед изумленной Викой предстало расшитое блестками старинное бальное платье.
– Бальное! Настоящее! – восхитилась Вика. – Красота какая… А куда же в нем? Его же никуда не наденешь!
– А это мы в училище устраивали вечера… У вас в школе были вечера?
– Да-аа…(Вика не любила вспоминать о школьных вечерах, с подвыпившими развязными мальчишками и непременной потасовкой в конце).
– Вот и у нас были. Мы с девчонками брали в костюмерной платья, расшивали блестками и танцевали менуэты. Весело было! – вздохнула Ирма.
– Менуэты – это как? Покажи! – потребовала Вика, и Ирма, встав с кровати, неуловимым движением выпрямила спину, присела в изящном реверансе (Вике на миг показалось, что на ней не длинная ночная сорочка, а бальное платье!) – и нырнула обратно в постель. – Все, хватит с тебя. Я болею… По телевизору посмотришь, на «Культуре» – безапелляционно заявила подруге Ирма. Вика восхищенно вздохнула: «Здорово!».
– Да… Танцевали менуэты, мазурки… И к каждому вечеру – новые платья! Мальчишки тоже изощрялись как могли: парики, камзолы… и туфли с золотыми пряжками! – вспоминала Ирма.
– А померить можно? – попросила Вика.
– А ты влезешь? Я и то в него теперь не влезаю… Если только выдохнуть.
– А ты выдохни! – загорелась Вика.
Ирма влезла в платье «на выдохе», и Вика торопливо застегивала многочисленные крючки на спине. Платье сверкало, блестело и переливалось в огнях хрустальной люстры – света должно быть много, предупредила Ирма, и они зажгли все: люстру, торшер настольную лампу и бра. И в сиянии света, отражаясь в огромном стенном зеркале, перед Викой предстала спящая красавица. Или это была – Жизель?
Пока Вика размышляла, спящая красавица стала красной, как помидор, и молча показала Вике – расстегни! Вика возилась с крючками, которые никак не желали расстегиваться, а Ирма нетерпеливо топала ногой: она была уже багровой.
– Фууу-х! – выдохнула Ирма. – Я думала, задохнусь! Дышать-то нельзя, по швам треснет, я ведь не такая, как тогда была. Поправилась с твоих эклеров…
Вика взглянула на красную и сердитую Ирму, которая стала самой собой, а минуту назад была спящей красавицей. На выдохе. – И обе прыснули…
Ирма страдала хроническим насморком и на лекциях шмыгала носом, как маленькая. Весь «молодняк» дружной компанией сидел во втором ряду (в партере, как выражалась Ирма), и всякий раз, когда Ирма утыкалась в носовой платок, преподаватель не мог удержаться от улыбки: уж очень комично она выглядела – в стильном макияже и с сопливым носом.
– Ты почему шапку зимой не носишь? И колготки под джинсы не надеваешь!– накинулась на нее Вика. – А… – отмахнулась Ирма, – не люблю. Все равно ангины мне не миновать, я вечно цепляю. Меня родители в детстве закаляли, сколько себя помню, вечно простужена и в соплях. Врачи говорят, стенка горла стала такая тонкая, что мне даже горло полоскать нельзя, только персиковое масло закапывать, как грудному младенцу.
– Зачем же тогда – закаляли? – недоумевала Вика.
– Я слабенькая родилась, часто болела, вот они и решили… клин клином вышибать. У меня даже зимнего пальто не было, всю зиму в куртке ходила… Папа говорил, нечего ее кутать, ребенок должен быть легко одет и больше двигаться. Движение – это жизнь… А сам в дубленке!
– А мама, как же твоя мама позволяла?
– Ой, она меня еще ругала! Замерзла, значит – плелась нога за ногу, пробежалась бы бегом и согрелась. А нас в училище знаешь как гоняли, с утра и до самого вечера… Домой иду, ноги не слушаются, будто не мои, побежишь тут бегом… А до метро не близко. А коленки знаешь как замерзали! Я их вообще не чувствовала. Зато в кармане всегда носовой платочек с кружевами – сопли вытирать. Мамочка заботилась, вышивала.
– А как же ты?…
– Жива, как видишь, – усмехнулась Ирма. – Зато температуру легко переношу, привыкла.
Больше Вика вопросов не задавала. Виолетту Германовну она возненавидела так же сильно, как любила Ирму – заносчивую, высокомерную гордячку Ирму, которую невзлюбил весь факультет, что, впрочем, нисколько ее не смущало.
Зимой Ирма схватила воспаление легких и попала в больницу. Вика поехала к ней (адрес больницы ей дала Виолетта Германовна, ехать было далеко – в Сокольники, о чем ей сообщила заботливая мама Ирмы). Увидев Ирму, Вика по-настоящему испугалась: от подруги осталась одна тень. Она уже шла на поправку, когда ей назначили физиотерапию, а это в главном корпусе, объяснила Ирма. Больничные корпуса соединялись между собой переходами. Переходы были длинные, и по ним приходилось долго идти, а идти ей было тяжело. По улице получалось ближе, и свежим воздухом дышать полезно, решила Ирма. И – с температурой – ходила каждый день на процедуры, до главного корпуса и обратно, в тапочках и наброшенном на плечи пальто. И заболела еще тяжелей, чем раньше. Кашляла она непрерывно…
– Это ничего, я вытерплю, я терпеть умею… Вот только температура держится – тридцать девять и три, уже две недели не опускается, я так устала от нее! – пожаловалась Ирма, не любившая жаловаться. И Вика испугалась.
– А что же твоя мама, с врачом говорила?
– А что – мама? Говорит, что я сама виновата. Простудилась на сквозняке, вот и лежи теперь, лечись. Говорит, что ж я могу сделать, если ты такая доходяга… Я не люблю, когда она приезжает. Привезет всего… заботливая, сволочь!
Вика с тревогой смотрела на Ирму. Теперь, пожалуй, она и без выдоха сможет надеть платье для менуэтов… Вика крепко поцеловала подругу в щеку. Щека была горячей.
Приехав домой, с порога бросилась к телефону.
– Это издательство «Наука»? У вас работает Сережа Косов, только я не знаю, в какой редакции… Могу я узнать его телефон? Мне очень надо!
– Вам Сергея Рудольфовича? – подобострастно переспросили в трубке, – соединяю.
– Сережа! Ты знаешь, что Ирма в больнице? Что ей очень плохо! И никому нет до нее дела! – со слезами выкрикнула Вика, до боли сжимая в руках телефонную трубку. – Сделай что-нибудь, Сережа! Пожалуйста! Поговори с врачом, может, ее в другую больницу перевести? Ей все хуже и хуже, а Виолетте наплевать!»
– Как в больнице?! В какой? Адрес, адрес больницы давай! – заорал Сергей Рудольфович. – Ты не реви. Все будет хорошо, я тебе обещаю, слышишь? Все, я поехал! Я тебе позвоню. – И первый повесил трубку.
Вика успокоенно вздохнула. Сереже хотелось верить, и она поверила: все будет хорошо…
В институте Ирма появилась через месяц – бледная, с огромными глазами на похудевшем лице, все такая же неприступно красивая. В перерыве ее обступили однокурсницы. – Ну, как ты? Что с тобой было-то? А похудела как! Одни косточки! Досталось тебе… – жалели Ирму девчонки.
– Да вот, от воспаления легких лечили, – рассказывала Ирма. – А у меня от лекарства отек легких начался. А никто и не думал! Если бы не Сережа, я бы умерла в этой больнице. Кашель был страшный, температура под сорок, и не опускалась… Сережа приехал и потребовал сделать повторные снимки, и выяснилось, что у меня не воспаление, а отек! Сережа с главврачом поругался и из больницы меня забрал. На руках до машины нес, я идти не могла…. Увез меня к себе, сам уколы делал, бульонами с ложечки кормил и черной икрой, а иначе бы я не выкарабкалась, – еле слышно закончила Ирма.
Она говорила без своего всегдашнего высокомерия, без выкрутасов и эмоций рассказывая о том, как чуть не умерла в Сокольнической больнице и как Сережа ее спас. (Вовремя Вика ему позвонила! А Виолетта Германовна почему не позвонила, почему она ничего не делала, чтобы спасти дочь?)
– А что же твоя мама? Переживала, наверное, с ума сходила!
– Не переживала. Она и не знала ничего, я ей вообще не говорила, сказала, что меня выписали и что я поживу пока у Сережи. Она не возражала.
Девчонки сраженно молчали…
– Когда же вы поженитесь с твоим Сережей? – спрашивали Ирму.
– Сережа тоже пристает, когда да когда… А зачем? Разве штамп в паспорте что-то меняет? Сережа меня любит, и больше мне ничего не надо.
В то время гражданские браки не были столь «популярны», как сейчас. И назывались иначе, с выраженным эмоциональным негативом, – сожительством. А гражданский муж именовался сожителем, что в сущности верно. Это считалось неприличным, особенно если тебе восемнадцать лет. Или двадцать один, как Ирме. Брак должен быть официальным, со штампом в паспорте, даже если он «ничего не меняет».
Однокурсницы очень удивились бы, если бы узнали, что Ирме не двадцать один, а двадцать восемь (хотя она выглядела на восемнадцать). Об этом знала одна Вика – из всего курса. Их с Ирмой дружбу осуждали. Вике пытались открыть на Ирму глаза. – Посмотри, с кем ты! Она же никого не любит, только себя. И своего Сережу. И чего, дураки, не женятся? Все у нее не как у людей: замуж она, видите ли, не хочет! С мамой хочет жить. Ну, ты и подругу себе нашла! С ней же не пойдешь никуда: все на нее будут пялиться, а на тебя никто и не глянет! Ей в театральном учиться, а не на журфаке. А самомнение какое… Как ты с ней ладишь, с ней же никто не может…
О том, как она «ладила» с Ирмой, Вика никому не рассказывала (девчонки и не догадывались, как много они «потеряли»). Из института они всегда возвращались вместе: пешком по Садовому кольцу – до станции метро «Красные ворота», которая тогда называлась «Лермонтовской», потом на электричке от Ярославского вокзала, потом на автобусе…впрочем, они шли пешком. По дороге болтали обо всем на свете, и им было весело. Как-то раз они обсуждали художественный фильм – как всегда, споря до хрипоты, с взаимными обвинениями и пререканиями (по-другому у них не получалось: обе были завзятыми спорщицами и за дорогу успевали несколько раз поссориться и помириться).
Электричка отправлялась через две минуты, и они решили пройти по платформе до первого вагона. Здесь пора сказать, что занятия на вечернем факультете кончались поздно, в десятом часу, поезда в это время шли полупустые, в головном и последнем вагонах еще сидели пассажиры, в остальных – никого. Они с Ирмой решили, что успеют добежать по платформе до первого вагона (идти по пустым вагонам было страшно, да и небезопасно), но бежать получалось плохо: Ирма была в стильных сапогах на высоченных шпильках, а платформу покрывал подмерзший лед, незаметный на черном асфальте. Ирма неслась стрелой, Вика старалась не отставать, удивляясь, как она в них бежит и не падает. Вдруг с грохотом закрылись двери и электричка уехала. От неожиданности Ирма шлепнулась. Вика усмехнулась, ощущая в душе непонятное злорадство.
Пришлось возвращаться обратно (а ведь почти дошли!), переходить на другую платформу, снова идти до головного вагона по скользкому асфальту. И ждать следующего поезда, который отправится неизвестно когда. Ветер больно стегал по лицу колючими льдинками, залезал под пальто ледяными пальцами, пробирая насквозь.
