Ирина Дудина
Пение птиц в положении лёжа
О ЖЕЛАНИИ РАЗВЕСЕЛИТЬ ДРУГА
У моей подруги была собачка. Страшная такая дворняжка. Правда, от сытой жизни её плебейская шкурка стала как бархатная. Но лаяла она отвратительно. Проникала сквозь уши куда-то в подкорку. Эта мерзкая привычка издавать звуки громче необходимого выдавала в ней низкое происхождение.
Простолюдина от аристократа отличает отсутствие чувства меры; запредельность самовыражения по пустому поводу.
Подруга решила развеселить собачку. Стала с ней бегать по длинному коридору. Бежит – та догоняет, противно лая. Подруга сильно обогнала зажиревшую собачку, спряталась за угол. Когда та добежала, наконец, до угла, недоумевая, куда делась хозяйка, подруга неожиданно выскочила с пугающим криком: «А-а-а-а!» Собачка не ожидала, присела, обоссалась.
Желаешь развеселить друга – будь готов подтереть за ним.
О ТОМ, КАКИМИ СПОСОБАМИ МУЖЧИНЫ ПЫТАЮТСЯ ПОЗАБАВИТЬ ЖЕНЩИН
Один красавчик, чтобы развеселить, брал в руки литой железный топор. Потом он делал страшные глаза, начинал бить этим топором себя в грудь и по животу. Плашмя. Показывал, какой мощный у него пресс. Тело его отзывалось на удары гулким, пустотным звуком, как африканский какой-то барабан. Да и он сам издавал при этом громкие, пугающие воинственные вскрики. Здорово это у него выходило.
Другой мужчина, пожилой, полный писатель, решил меня позабавить другим способом. Охая, кряхтя, рассказывал, что ему предстоит сделать имплантацию зубов. Наконец момент настал. Заходит после процедуры, речь невнятная, вокруг глаз – чернота после наркоза. Говорит: «Хотите посмотреть?». Я говорю: «Нет, не хочу!» – «Давайте, покажу!» Я: «Нет, нет, увольте, что вы…». А он уже раскрыл рот у меня перед носом – ужасная, окровавленная пасть с торчащим железным штырём снизу. Позабавил, бля.
Третий, йог Гриша, вскричал после купания (конец июля, первый раз за всё жаркое лето): «Как прекрасно! У меня раскрываются все чакры, я чувствую, уже раскрылись, все, до единой. Сейчас я даже сделаю мостик! Чувствую необычайную гибкость в спине!» – «Не надо, Гриша, в другом месте, в другой раз!» – стала я его отговаривать, предчувствуя нехорошее. «Нет, подстрахуй меня!» Я с ужасом убежала в кусты, якобы, переодеваться. Сама подсматриваю. Он стал крениться головой назад. Опасно крениться. Рот безобразно раскрылся, по лицу побежали разнообразные морщины от натуги, кожа побагровела и посинела. Это вызвало необычайный интерес у пожилого пузатого грузина поблизости, судя по всему, ровесника Гриши. Добрый грузин, знойный волосатый толстяк с лысиной, мирно кормил персиками только что искупавшихся своих дочерей, примерно 6 и 8 лет. Установление Гриши на мостик заинтересовало человека. Он искренне болел всей душой за Гришу. Но Гриша безобразно рухнул на мураву, больно ударившись. Когда Гриша заметил, что меня нет рядом, что непонятно для кого он так прикольно корячился, добрый грузин показал ему пальцем на тот куст, где я укрылась. Я вышла и сказала: «Браво, браво!» – больше мне нечего было ему сказать.
Ещё один интеллектуал был тоже йог. Мастерски принимал разные позы. И крокодила принимал, и лотоса принимал. Однажды, на пляже, решил продемонстрировать своё мастерство. Заложил одну ногу за ухо, потом другую. Тут плавки его подвели. Треснули по швам от чрезмерного напряжения мышц. Особенно шокировал шов, разошедшийся спереди по центру.
ОБ ОБЩЕНИИ ПРИ ПОМОЩИ ЯЗЫКА
Был мой день рождения. Пришло много гостей. Кто-то привёл друга – аспиранта Университета. Татарина, с кольцом на чёрном пальце. Ездили на катерах на форты. Я так устала дико, пока все играли в мяч на пляже, я забралась в дачный дом и заснула. Просыпаюсь: татарин в дверях. Двери запирает изнутри. Я поняла, к чему это. Пытаюсь отвлечь разговорами. Он – молча бросился на меня, намотал на свою руку мои волосы, запрокинул голову; сам, здоровый мужик, подвернул мне руки под спину, ноги раздвинул коленями. Я себя почувствовала курёнком– гриль, готовым к обжарке. Сверху приплюснул всей своей жаровней килограмм девяносто – руки не выдернуть, ноги не сдвинуть. Хотела закричать, звать на помощь, или просто высказать всё, что думаю – он мне в рот засунул свой толстый язык, как кляп. Ещё немного, и порвёт мне то, что не хочет его приглашать к себе. Поняла: единственное спасение – впустить. Сдалась в плен. Испытала все те удовольствия, которые были доступны нашим прапрапрабабушкам в глубине веков, когда с ними забавлялись монголо-татарские мужики, не знавшие слов любви.
Впрочем, я испытала дикий кайф. Хотя в нём нет ничего удивительного. От цивилизованного человека – цивилизованный кайф, от дикого – дикий. Любовь как слияние языков – поглотить предмет обожания полностью, слиться с ним как с пищей хищник. Когда мой рот был освобождён от затычки, я высказала ему всё, что о нём думаю. Он весь задрожал и сказал, покрывшись потом, то, после чего я замолчала. Я ушла из домика, забралась в ивовый куст на берегу моря. Меня всю трясло от унижения. Тело моё унизило меня при помощи татарина.
ОБ АГОНИЗИРУЮЩЕЙ СОБАЧКЕ
На другой стороне улицы лежала на спине собачка. Грязно-белая, в кудряшках , в розовом собачьем пальто. Лежала и дрыгала лапами, как будто куда-то бежала. Переворачивалась на бок, замирала, и опять начинала дрыгать лапками, будто какая-то сила не позволяет ей перевернуться и встать на ноги. Когда кто-то подходил, удивлённо на неё поглядывая, она чуть-чуть поворачивала голову, и опять, будто пытаясь перевернуться на живот и встать, начинала семенить в воздухе лапами.
«Подыхает!» – подумала я. Вдруг собачка перевернулась наконец-то, отряхнулась, и очень бодро, помахивая хвостом от удовольствия, побежала куда-то целенаправленно. Наверное, у неё просто спина сильно чесалась.
ОБ ОСКОЛКЕ ОЗЕРА КОЦИТ
Лицо у неё было бледное и одухотворённое. Лицо нежной петербургской чукчи. Её мать была великолепная кореянка, маленькая, экзотическая, нарядная, как фарфоровая китайская куколка. А отец – породистый альбинос, в юности прекрасный, как Аполлон, и как Аполлон, жестокий. В роли Марсия выступала Религия. Именно с неё он живьём сдирал кожу. Несчастного гордого красавца угораздило вызубрить марксистскую философию и стать преподавателем кафедры научного атеизма. Отец, больше похожий на прекрасного поэта из Серебряного века, пытался и на своём месте в советском пекле быть изящным и необыкновенным, чего стоила только его романтическая женитьба на прекрасной кореянке. Скорее всего, его мечтой было бы жениться на негритянке, чтобы уничтожить свою белоснежную кровь: подчернить свои золотые кудри и глаза цвета весеннего неба. Но негритянок в то время не водилось, и он удовлетворился Азией.
Данте считал, что самых отпетых грешников черти помещают в жутко холодное озеро Коцит, что-то вроде омерзительной вечной мерзлоты. Я думаю, люди все при жизни размещены по кругам ада. И самых гордых воинствующих атеистов влекло и приковывало к духовной мерзлоте и мерзости.
От этого брака воинствующего безбожника – красавца и пылкого экзотического цветка родилась дочь. В её сердце как бы при рождении попал осколок из озера Коцит, и из всего мира ей досталось несколько человек, которых она считала за людей, все остальные жили за ледяным колпаком для неё, и не было ничего, что заставило бы её увидеть в призраках, населявших пространство за ледяным колпаком, живых людей и услышать их вопли.
О ПУТИ В БЕССМЕРТИЕ
«Нет, весь я не умру», – сказал Гриша, когда ему исполнилось 46. Когда ему исполнилось столько, ему стало грустно. Он понял, что надежд на женитьбу и продолжение рода, как это принято у простых людей, у него стало меньше. До этого он заботился о себе, реставрировал те части тела, которые начали ветшать, сохранял и сберегал себя «на племя», по собственному выражению.
Он пошёл в натурщики. «Нет, весь я не умру», – сказал он, позируя в разных позах многочисленным студентам и студенточкам. Гриша на одной ноге, Гриша на двух, Гриша лежащий, присевший. Привставший. На корточках. С шестом. С поднятой рукой. С опущенной. Грише удалось воплотиться, со всеми своими впадинками и бугорками, растительностью и отсутствием оной, в сотнях вариантах и в сотнях экземпляров. Причём, копии и образы свои ему кормить было не нужно – что весьма удовлетворяло такого экономически несостоятельного мужчину, каким был Гриша. Сотни нетленных Гриш населяют теперь Землю… Он передал им всё – свой костяк, мускулатуру, огонь в очах, характерные позы и жесты. Вот только петь и играть на гитаре, как это умеет делать Гриша, они не могут.
О РАЗОБЛАЧЕНИИ ТАЙНЫХ ПЛЮСОВ И МИНУСОВ
Немолодой художник пригласил меня на нудистский пляж. Было понятно зачем. Хотел на голую посмотреть. Себя показать .
Не хотела потакать лёгкому пути к обнажённой натуре. Говорю: «Давайте просто погуляем».
Вёл по лесу, по песчаным холмам. Среди холмов – двое голых мужчин. Понятно. Ведёт к нудистскому пляжу. Ладно, веди.
Море – красивое, плещется, сверкает. Голые лежат, стоят, играют в мяч. В основном мужчины. Женщин мало и они полуодеты – в трусах, но без лифчика, или наоборот. Художник лёг, скинул штаны, быстренько. О! Теперь понятно, почему рвался на нудистский пляж. Ему есть что показать. Свой плюс. Весь смуглый, стройный. Красивые ноги. Жира нет. Рубашку, правда, не снимает. На бритую голову одел косынку. Пошёл купаться. В рубашке. Наверное, не хочет показывать таящийся под рубашкой минус. Высокий, стройный пират. Седина сбрита под ноль.
Я раздеться отказываюсь. Думаю, ну пусть хоть одна из немногочисленных дам занудится до конца. Не люблю быть первой. Крайней. В середине приятней.
Ушёл, купается, гад, в рубашке. Думаю, ладно, порадую. Разделась. Пришёл –приятный сюрприз. Он лёг рядом. Я засмущалась. Прилипла к песку. Пингвин робко прячет тело белое…
Рядом парочка. Крупный, холёный мужчина и его подруга – крупная, аппетитная, здоровая женщина. Судя по загару на попках – загорают здесь часто.
Тюр-лю-лю. Звонит радиотелефон. Голый мужчина достаёт его из отдельно лежащих штанов. Беседует о чём-то деловом. «Да, отвезти. Да вы что? Немедленно. Да, 10 тысяч. Нет» и т.п. Видно, мужчина – директор. Решает деловые проблемы. Тюр-лю-лю. Опять телефон. Директор снимает трубку. «Да. Аллё. Главного бухгалтера? Сейчас». Передаёт трубку голой даме. «Да. Платёжные ведомости? Хорошо» и т.д. Деловые вопросы решены. Офис переполнен солнцем, морем, голыми мужиками. Большинство тихо дремлет. Скучно. Стыдно. Рядом перед глазами части тела маячат.
У меня от смущения активизируется речевой центр. Я говорю, говорю. Начинаю читать стихи. Художник, очевидно, туговат на ухо, просит – читай медленно, громко, выразительно. Кругом все тихо дремлют. Шумит жёсткая трава на дюне, плещется синее море. Я читаю. Громко. С выражением. Как радиоприёмник. Стихи о метаморфозах одуванчика. «Вчера блондином шелковистым ты был. Сегодня – весь седой. А завтра – лысый» и т.д. (см. «На пиру у Флоры»). Директор с бухгалтершой заслушались. Два мужика за кочкой – тоже. Третий за кустом раскрыл глаза и перевернулся на живот. Всем по кайфу. Хорошо. Иду купаться. Прыгаю, ныряю в волнах.
Возвращаюсь. Все подглядывают. Особенно директор. О, им пора. Одеваются, прощаются как с друзьями. Уходят. Художник говорит, пока меня не было, подходили, знакомились (или подползали? Или, как черепахи, приподнимали головы, разговаривая?). Сказали, что мы им понравились, и они предлагают загорать вместе в следующий раз, вчетвером.
СТАРИКИ И МОРЕ
Шестидесятилетние дамы, с сутуловатыми спинами, в глухих купальниках, предавались на пляже тем же всеобщим радостям – солнцу, морям, красотам, что и люди помоложе. Точно так же, когда юными полнокровными и полноправными на пиру жизни, со своей никому ненужной свежестью и совершенством, излучали в пустое пространство свой юный аромат, чрезмерный, дурманящий голову им самим и безразлично любующимися окружающим, подобно чрезмерно прекрасным магнолиям и олеандрам.
Что делать? Что делать, если футлярчик теряет привлекательность, изнашивается, выглядит старомодным посреди народившегося нового?
Ближе к девяти, к тому моменту, когда солнце постепенно тонет в своей же золотой и розовой дорожке посреди бирюзового пенного, на берег начали стекаться все – мужчины, женщины, старики и дети, собаки и младенцы с сосками и голыми попками. Особенно много было стариков – таких вот футлярчиков. Пятидесяти-, шестидесяти-, семидесятилетние дамы и их мужья, целомудренно облачённые в купальные костюмы.
Раздался хруст гальки – это по берегу шёл сгорбленный, морщинистый старик в трусах, сильно опираясь на палку, но при этом передвигаясь весьма быстро и целеустремлённо. В другом месте я видела старика, погрузившегося в пену прибоя по пояс, прямо с костылём. Он сидел, уткнув костыль в гальку на дне, а прозрачная вода билась об него и колыхала его, цепкого и устойчивого, подобно крабу.
Народ сидел, лежал, плавал – и все лицом к румяному шарику солнца, этакому Колобку, поющему завораживающую свою песнь под аккомпанемент играющего на космическом рояле моря. И я поняла – нет, не человек влечётся к морю, этот жалкий хрупкий сруб, подверженный отрухлявливанью и амортизации в деталях и в целом. К морю влечётся его вечно юная душа, неизменная от рождения, а тело – на поводу у неё, хитросплетающейся с окружающими стихиями. Душа, подвижная, как мотылёк, несётся к морю словно на огонь, а тело, неуклюжее, неповоротливое и скрипучее, тянется, привязанное к ней, как дурацкий воздушный шарик.
О СМЕЮЩЕМСЯ ДЕМОКРИТЕ И ПЛАЧУЩЕМ ГЕРАКЛИТЕ
В нашей семье я – Демокрит, а матушка – Гераклит. Несмотря на свою склонность к чёрному беспросветному нытью по поводу своей чёрной беспросветной жизни, люблю повеселиться. Обожаю развеселить знакомых. Чтобы увидеть хихикающими или рыдающими от смеха. Говорят – смех продлевает жизнь. А слёзы, брызжущие из глаз от смеха?
Матушкина коронная фраза: «Чего смеёшься? Плакать надо!» Атомы и пустота, и никого больше. Чему Демокрит радовался и над чем смеялся? Наверное, над тем, что сам себе режиссёр, сам себе хозяин среди всей этой пустоты и бесчувственных атомов.
Мне же ближе всего был плачущий почему-то Гераклит. Огненный космос, управляемый ребёнком, играющим в шашки – это, действительно, слезу вышибает. Хотелось бы кого из взрослых. И чтобы не так жарко. Из четырёх стихий я предпочла бы воздух, Анаксимена, стало быть. Вздох – выдох, смех как сотрясение воздуха, как насыщенная живостью пустота.
О ТИХОМ ЧАСЕ
Самая ужасная пытка моего детства – тихий час. В детском саду. В пионерском лагере. Дома.
Кто, за что придумал эту пытку детей? Я помню, как мучительно проводила своё детское наказание, рассматривая до дури знакомый потолок и крашенные глянцевой краской унылые стены. Стены, отражающие блеск зимнего дня за окном или мутно жёлтых скучных ламп. Я помню, как с лёгкой завистью посматривала на спящую девочку справа, и как скрашивал мою детскую тоску не спящий мальчик слева. Говорить запрещалось, и мы смотрели в глаза друг другу, и что-то показывали друг другу тайно от нянечки.
Какая злобная ленивая баба придумала, что дети днём должны спать, и ночью должны спать, и вообще, лучше бы им спать побольше, не просыпаясь, давая отдых взрослым, давая им самих себя в безраздельное пользование.
Что-то нарушилось в людском племени. Общение с собственными детьми стало восприниматься как пытка, обуза, мучение, лучшее спасение от которого – сон объекта педагогики. То ли дети перестали играть сами с собой и друг с другом, нудно требуя развлечений от взрослых. То ли взрослые настолько потеряли непосредственность и игривость, что требование игры с ребёнком вызывает в них неловкость и досаду.
Недолюбили их. И им, ставшим родителями, хочется кокетства, внимания к себе, взрослых забав и бесед – за ширмой от всепоглощающих детей. А няни, мудрые народные профессионалки, повывелись. Всеобщий плач по Арине Родионовне. Несколько поколений, взращенных без детских профессионалов – и вот вам результат…
Даже за хорошие деньги трудно найти надёжную няню. Может попасться полукриминальная стерва, которая будет давать ребёнку снотворное, чтобы поменьше работать и побольше отдыхать самой.
О ВСТРЕЧЕ НОВОГО ГОДА
Какой-то нервный стресс охватывает население в канун Нового Года. Дурацкая атмосфера всеобщих соплей и мандариновых шариков посреди ежовых колючек, присыпанных бутафорским снегом из блёсток, компенсирующим хиленькое отсутствие зимы настоящей. Народные массы настроены на обязательное ночное счастье и мясное переедание – во дни тяжкого православного поста перед русским Рождеством. Что-то не срабатывает. По крайней мере, у меня. Ёлка (колючее агонизирующее существо с очаровательным запахом) всегда даётся мне, остальное – в виде встречи с принцем, эротических и пьяных приключений – не очень.
Зависть к чужому топоту, к ржанию и громкой музыке убивает удовольствие от менее откровенных в выражении своих чувств друзей. Кажется, что там – за стенами- веселее. Несколько лет младенчества детей, когда всю ночь они просыпались и не могли заснуть от царящего вокруг грохота и шума, и сердце матери не билось в унисон со всеобщим праздником, а сжималось и страдало от потревоженного сна маленького дитяти, ставят под сомнение требование обязательности новогоднего веселья. Чужой пир, на который дают полюбоваться в замочную скважину телевизора, заставляет почувствовать всю ничтожность человеческих усилий побывать на истинном празднике жизни. Крошечные квартирки, требующие сна дети, вялые гости, отсутствие бального платья – трудно, трудно вписаться в установленное веселье.
Веселье исподтишка, вопреки всем – приятнее русскому сердцу. Веселиться всемирным стадом – что-то есть в этом унизительное. Наверное, поэтому русские любят старый Новый год – попраздновать тогда, когда все спят.
Мой самый весёлый Новый год не был связан ни с чем традиционным. Мы собрались на затхлой даче в скучном сталинском стиле у друга в Репино.
СОН ПОД КРАСНЫМ ФЛАГОМ
Мы собрались на даче у друга в Репино. Дача в Репино – звучит гордо. Но удовольствие ниже среднего. Добиться хотя бы плюс десяти градусов так и не удалось. Гости – юноши и девушки ближе к тем, «кому за 30», в ватных штанах и шапках ушанках (из новогоднего бального гардероба у них были только блёстки, намотанные на голову или плечи) – всю ночь отчаянно боролись с зимней стужей при помощи горячительных напитков, которые не горячили, и барахтанья в тающих сугробах посреди почернелых елей. Самое весёлое было под утро, когда усталость начала валить с ног. Выяснилось, что у хозяина всего два спальных места. Одно, хозяйское,– интимная лежанка возле печки в отдельном кабинете, на которой можно спать вдвоём, тесно обнявшись, и второе – раскладной диван, на котором могут заночевать остальные восемь человек.
Так и сделали. Улечься всем можно было лишь при условии, что все ложатся на бок. Улеглись. Животом к спине новогодующего товарища. Спрессованность спасала от крепчающего холода. Одеял в доме не оказалось. Чтобы как-то согреть открытые в холод бока, использовали нашедшееся в кладовке бархатное красное знамя с какой-то золотой надписью – то ли «Да здравствует КПСС!», то ли ещё какой. Восстановить трудно. Знамени на всех не хватало, и мы его перетягивали с края на край.
Когда все уставали спать на одном боку, кто-то давал команду перевернуться на другой бок. Во время переворачивания крайние члены спального коллектива падали с дивана. После кряхтенья, поругиваний и барахтанья под знаменем сон всех восьмерых восстановливался. За ночь было несколько команд. Я думаю, вряд ли когда это красное знамя нашло себе столь полезное для людей применение. А может, это был тайный подарок Санта-Клауса, позаботившегося о том, чтобы мы не околели от холода при помощи лоскута, сильно напоминающего его рабочий костюм.
О ЖЕЛАНИИ ВЫСПАТЬСЯ
Родился ребёнок. Убаюкала, укачала, в кроватку положила. Легла. Через пять минут – детский плач, подъём. И так десять раз за ночь. Говорю мужу: «Иди спать на диван. Зачем мучаться вдвоём. Тебе утром на работу». В семь утра смотрю на часы – а может, и не надо вовсе ложиться? Зачем?
И так три месяца. Пошла погулять с коляской. Иду, и как бы сплю, наподобие лошади, которая спит стоя.
Позвонила своей любимой, доброй, мудрой бабушке. Говорю: «Бабушка! Что это? Я три месяца не спала. Так, часик – два за ночь. Меня качает. Когда всё это кончится? Когда он даст мне выспаться? В каком возрасте?» – «А никогда, милая. Уж коли стала матерью, о сне забудь. Выспишься ужо только в могиле».
Действительно, зачем тратить время на сон? Настанет момент, когда отоспишься за все бессонные ночи, сладко вытянувшись.
