Ирина Дудина
Пение птиц в положении лёжа
О ВЛИЯНИИ ИСКУССТВА НА ДУШУ ИНТЕЛЛИГЕНТНОГО ЧЕЛОВЕКА
Мы с другом – математиком, аспирантом университета, юношей начитанным и образованным, знатоком и любителем древней китайской литературы, обошли весь Эрмитаж. Все закоулки – особенно мой любимый третий этаж и отростки, нашпигованные древностями, первого. Голова распухла. Ноги гудели. Я чувствовала себя лучше, чем мой кавалер. Любимое моё лакомство – лакомство глаз. Всё тело своё я любила, и глаза баловать – тоже.
Вышли на улицу молча. Я, поделившаяся с другом лакомством, спросила: «Ну как?» Предвкушала восторги, горячее спасибо за открытие неизведанной досель сладости и кайфа.
Он сказал, чуть картавя по-ленински: «Да-а. Вот бы всё это взорвать!»
О ГЛАВНОМ ВОПРОСЕ ЖИЗНИ
Лет от семи до семнадцати главным вопросом, затмевавшим всё для меня, покрывающим своим флёром всю вселенную – внутри и снаружи, был вопрос о смерти. Как может быть «Я», для чего? Для чего всё, если есть смерть?
Потом – любовь. Есть ли кто, кроме «Я», достойный любви?
Потом – проблема «Другого». Того, что другие тоже есть. А как жить с ними – непонятно.
Сейчас – творчество. Дать принести плоды вызревшей лозе. Крутишься, вертишься, зарываешь талант в землю. А он всё равно почему то развивается. Вылезает, выпячивается. Требует материализации. Пепел Клаасса какой-то. Вроде – сгорел, а всё равно лезет и стучит в сердце, как в дверь.
И всё время– проблема пола. Как быть, если девочкой «Я» уродился.
ОБ ОДНОКЛАССНИКАХ ЧЕЛОВЕКА, ДОСТИГШЕГО ВЫСШЕЙ ВЛАСТИ
Когда Владимир Путин стал президентом, мне начали бурно звонить подруги. «А ты знаешь, что твой Иванов – одноклассник и чуть ли не близкий друг детства Путина?» «А ты знаешь, что Петров – одноклассник Путина? И Милкин Сидоров – тоже?» Выяснилось, что трое знакомых – одноклассники президента.
Мы предались воспоминаниям о том, как пуля пролетела у виска, но не задела. Как линия судьбы шла рядом, но не пересеклась.
Мы тогда работали с Руру уборщицами пляжа. Девичья прихоть . Очередной побег за глотком свободы – из свинцовых вод Финского залива у посёлка Солнечное.
С граблями, под клики белых чаек, в одной упряжи с пожилыми леди в серых отрепьях, мы мерно шелестели мелодичными палочками сухого тростника, занесённого осенними штормами на берег, сгребали его в большие кучи. Вот, оказывается, отчего пляж – «Ласковый». Такой младенчески чистый…
Коварные старушки подсунули нам самый тяжёлый кусок пляжа. Приказали – к следующему утру убрать! Приедут обкомовские чины, проверять песок на ощупь.
Наступила белая светлая ночь. Конь ещё и не валялся. «А, ерунда. Сейчас пойду, мужиков каких-нибудь приведу. Они нам быстро всё сделают». Пошла. Привела. Всё сделали. Оставив след на всю жизнь. Как некие слизняки оставляют неизлечимые полоски на всю длительность жизни зелёного свежего листа на кусте. Забыть можно, лишь когда лист пожухнет и отвалится.
Один был Иванов. Другой Петров. Третий – сын тогдашнего ректора университета.
Они уже выпили. Романтично, с видом на просторы майского свежего залива.
У Иванова было лицо молодого черепа. Ранняя лысина. Смуглый широковатый лоб. Золотистые глаза василиска. Длинные чёрные кудри до плеч позади лысины. Хищный благородный носик донского казака.
Второй – Петров- смесь молодого Никиты Михалкова и митька Шагина в тельняшке. А может, кота Матроскина в той же русской национальной одежде. Большелобый, картавый, омерзительно, запредельно наглый, полосатый. Было видно, что это человек, владеющий запредельной степенью свободы в человеческом стаде обывателей и быдла. Все выглядели как бы четвероногими по сравнению с ним, большим и двуногим.
Третий, Лёша, милый тонкий интеллигент, в пиджаке и чуть ли не при галстуке, но с расстёгнутыми манжетами, был уже в дугу пьян. Но держался на ногах, был романтичен и корректен.
Они терпеливо взяли в руки наши грабли, Алёше досталась лопата, и стали убирать пляж. Иванов аккуратно грёб тростник и замаскировавшиеся под него хабарики, с вкраплением пробок и огрызков. Петров отлынивал, отвлекаясь галантной беседой. Алёша вырывал ямки и закапывал кучки дерьма глубоко в песок. Делал он это, надо отдать ему должное, удивительно интеллигентно, со сметкой рационализатора и изобретателя, проявляя недюжинный глазомер. Периодически он воздевал глаза к прозрачному беззвёздному небу: «Бедная мама, если бы ты видела, чем сейчас занимается твой сын!». Или это не он говорил, а Иванов – не помню, но кто-то из них произносил это.
Через пару часов пляж был убран. Мужчины достали портвейняшку и Фауста – так назывался любимая доза Петрова – красное дешёвое вино в крупной чёрной бутылке. Молодые люди зашли в нашу хибарку. Петров уложил как-то своё крупное тело молодого моржа на девичью узкую кроватку моей Руру.. Иванов и Алёша присели вежливо у столика.
Наша девичья задача состояла в том, чтобы ложными посулами отвести пьяных мужчин подальше в тёмный лес от нашего светлого гнезда. Мы предложили пойти на дачу к папе Алёши, которая была где-то неподалёку. Они согласились. По дороге сильно липли, воняя портвейновым перегаром. Липли к значимым и незначимым частям тела. Мы их похлопывали, одёргивали, но завлекали дальше, в глубь леса. Вдруг из сумерек белой ночи вышел милиционер во всей амуниции. Сделал под козырёк. «Куда идёте», – спрашивает. Мы, по девичьи измученные свалившейся на нас обузой, попросили почти по-детски: «Заберите их от нас, пожалуйста!» Призыв был понят буквально. Милиционер что-то передал по рации. На следующем повороте дорожки засверкала и заулюлюкала милицейская машина с клетчатыми окнами для перевозки опасных двуногих. Пьяный Иванов вдруг проявил удивительную прыть. Он метнулся к берёзе, спрятался за неё, стройную, но покачивание за стволом его выдавало, потом, как заяц, запрыгал бешено и скрылся во тьме. Алёша был беззащитен и доступен. Его погрузили и увезли.
Нам было немного стыдно. Было видно, что эти парни не причинят нам вреда, особенно Алёша. И ему то досталось больше всех. В дальнейшем узнали – увезли в вытрезвитель, обдали ледяным душем, после чего он заболел воспалением лёгких, а также на работе и от папы был страшный скандал. Мы вернулись домой, в домик. Нашу безопасность сопровождал молоденький милиционер Федя.
Дома ждал сюрприз. На девичьей постельке Руру спал и храпел богатырским сапом Петров. Федя пытался его разбудить палочкой. Безрезультатно. Оставил в покое.
Светало. Захотелось, почему – то, поужинать. Федя одел передник на форму и стал чистить картошку. Фуражки не снимал.
Вдруг раздалось поскрёбывание в дверь. В болотной тине, весь грязный, в дверях стоял Иванов. Увидев милиционера, он весь как-то размягчился и стал делать что-то вроде книксена. Оказывается тогда, во тьме, он как змей уполз по мелким придорожным канавам на хорошей скорости от властей, а теперь, к утру, по какому-то внутреннему компасу, как птицы летят на юг, причалил сюда, в нашу хибарку. Место встречи изменить нельзя… Оказывается Иванову было чего бояться. Он недавно вышел из тюрьмы. Сидел три раза. За сбитую насмерть его машиной старушку-алкоголичку и – два раза за побег. По неврастении бежал два раза, чуть ли не за неделю до освобождения.
Федя не был строг к Иванову. Но торжественная проверка документов всех присутствующих состоялась. Вскоре они оба чистили картошку.
Тут проснулся и Петров. Он изумлённо, как крупный кот смотрит на обнаглевшую мышь, уставился на Федю, размахивающего ножиком недалеко от него. Но взгляд его скоро смягчился. У Петрова не было конфронтации с властью. Только с засасывающей окружающей жизнью.
При более ближайшем знакомстве выяснилось, что любимое хобби Петрова – спаивать сынков высокопоставленных родителей – директоров, секретарей райкомов и т.п. Он липко вступал с ними в дружбу, а потом по-гусарски предлагал им выпить – кто кого перепьёт. Раньше у мужчин для этого были дуэли. В восьмидесятые – водка. Для могучего, чуть ли не двухметрового Петрова, хорошо упитанного сердобольной матушкой, бутылка водки была что слону дробина. Для худосочных, мелких, изящных отпрысков номенклатурной элиты – смертельная доза. Я видела одного молодого человека из хорошей семьи, который , подружившись с Петровым, допился до такого состояния, что не мог говорить – пускал пузыри, как младенец, и лежал, как полено. Таким способом, очевидно, Петров боролся с существующим строем. Губил под корень номенклатурную молодёжь. Подрывал генофонд номенклатуры. Но не всё коту масленица – несколько раз в сильном подпитии терял почти готовую кандидатскую диссертацию по химии. Вроде бы так и не стал кандидатом наук, несмотря на свои выдающиеся способности.
Среди одноклассников он слыл лидером и самой яркой, неординарной личностью. У него был злой, острый язык, быстродействующий ум, феноменальная память. Он мог наизусть бесконечно читать стихи. Из его метких фразочек я помню одну. Бригадирша над уборщицами пляжа обрадовалась бесплатной рабочей силе, которую привлекли девушки. Она воскликнула: «Физический труд украшает человека!» На что он ответил угрюмо: «А умственный – что, не украшает, что ли?». Мне это понравилось тогда.
Несмотря на подростковую иерархию самцов в школьном стаде, где доминировал Петров, Иванов был из этой компании человеком наиболее выдающимся. Рафинированно утончённый, почти женственно утончённый, с выразительной мимикой пожилого актёра в свои 30 лет, он обладал тонким вкусом и яркими художественными способностями, которые как-то не бушевали в нём, а тихо сияли инфернальным светом. Он никак не мог поверить в себя как в художника, и пьяному общению с разнообразными людьми разнообразного пола, возраста и социального положения посвящал большую часть своего времени. Творчество жизни стояло у него на первом плане. Как натура чрезвычайно одарённая, он вскоре стал другом или собутыльником (разобрать трудно) многих выдающихся людей. В его богатой биографии, кроме двух бегств из зоны, попытки стать выдающимся модельером, яхтсменом и т.д. был факт работы могильщиком на кладбище. Эта кратковременная работа нанесла на его облик какой-то лёгкий танатологический флёр. Друзья его звали Чёрт. Хотя, несмотря на черты чёрного человека, в нём имели место золотистые тона свободного, тонкого человека. Его тонкость не выдерживала грубых объятий реальности. Жизненно необходимую защитную дистанцию помогали держать водочные заливки и растушёвки. В юности яркий, античный красавец, Иванов одним из первых среди школьников начал открывать для себя материки и островки сексуальных радостей, причём любознательности его не было предела (нам нет преград – как пелось в популярной в те годы песенке). Судя по всему, даже в смысле половых признаков эротического объекта.
Сидоров, с внешностью голливудского героя, был отмечен паталогической любовью к здоровому образу жизни. У него была дача в Репино. Это его и погубило. Он весь растворился в красоте дюн, сосен, шелесте волн, вскриках чаек над плоской волной. Вечно на велосипеде, или на голове среди толпы пляжных зевак, он и после сорока выглядел свежим и крепким, как двадцатилетний юноша. На инаугурации президента именно его несоветская приятная внешность украшала узкий круг одноклассников, допущенных до всенародного показа. Остальные, более яркие и близкие некогда, были признаны несмотрибельными. А жаль. Ухоженное ботаническое чудо выглядит эффектнее среди зарослей дикого бурьяна. Телевизионщики упустили шанс показать весь социальный срез поколения, пришедшего к власти.
Сидоров так и не придумал, чем заниматься в жизни, кроме спортивных и йогических радостей, бега по песчаной косе и купания в осеннем ледяном заливе. Подрабатывал пением в роли седьмого козлёнка в Консерватории. Потом перешёл в серые подкулисные тени миманса в Мариинском. С одной стороны – повышение, с другой – нет. До сих пор любит оккультизм, йогу, тантру и всё экзотическое, простой наивной любовью простого крепкого парня
Тень Путина витала невдалеке в то время. Я спросила у Иванова, есть ли у него какой-нибудь хороший друг, приличный молодой человек, и не познакомит ли он с ним меня, приличную девушку, достойную лучшего, чем запах перегара. Он сказал, что есть. Очень хороший. Делающий успешно карьеру. Вроде бы не без помощи сил КГБ, узревших талант в худеньком юноше. Петров как-то пригласил зайти красавицу Руру. к Путьке. Она брезгливо сморщила носик: «Наверное, какой-нибудь алкоголик вроде тебя. Не хочу».
Путин стал президентом. Петров, подшитый алкоголик, наконец совсем ушёл из жизни красавицы Руру, даже в качестве тени отца её ребёнка. Зато активизировался Сидоров. Стал позванивать. Говорит: «Лена я знаю, ты любишь Славу (любишь Славу – ??? любишь славу – …). Это такая яркая, неординарная личность. Самый крутой из наших одноклассников. Я блёклая тень рядом с ним» – и т.д.
Руру изумилась. Боже, за 17 лет ничего не изменилось! Ничего, несмотря на все надкусы судьбы. В лысых, седых мужских головах всё та же иерархия самцов, где главной яркой личностью был Петров, перепивший всех и упавший, но ещё дышащий боец на поле брани. А скромненький, положительный Путя, как не был первым в их глазах тогда, так и остался на том же месте в их душе, несмотря на то, что взлетел, выше некуда. Хоть президентом стань, хоть Нобелевским лауреатом, хоть кем – мужская русская голова закостеневает в 13 лет. И никакая пышущая жаром реальность не способна расплавить железобетонные балки грубого возраста.
Недавно видела Иванова. Седые распушённые волосы и такая же борода до груди, как тройное облако окружает луну, окружали его бледно-жёлтое весёлое лицо с молодыми золотистыми глазами василиска. Он шёл по Невскому, в жёлтых вельветках, которые безумно шли ему, – всё такой же признак несбывшегося хорошего художника. Он шёл, привлекая всеобщее внимание своей выдающейся внешностью, абсолютно свободный человек в своей духовной ойкумене. Из уст его лился елей, изыски ума сверкали точными блёстками. Потом, в гостях, он униженно стал выпрашивать деньги у хозяйки, у меня, нашёл мятые бумажки в кармане. Ушёл. Принёс дешёвый шкалик. Что-то вроде тройного одеколона. Жадно выпил. Глаза покрылись плёночкой, как у засыпающего цыплёнка. Забормотал что-то агрессивное, потом совсем уж невнятное. Заснул на диване в кухне у знаменитого писателя.
Я подумала, что если бы у Путина не было такой кристально чистой воли, он мог бы тоже расслабиться, отрастить вокруг лысины длинные седые патлы и отпустить тощую бородёнку до ключиц. Выглядел бы не менее экстравагантно. И эффектно. Но он этого себе не позволяет.
О ГАДАНИИ ПО КАЛЕНДАРИКАМ
Купила десяток календарей на Новый год.
В гостях говорю: «Давайте погадаем». Разложила веером кверху циферными попками. Приятельница–художница вытащила строгую собаку овчарку. Её друг, скромный, розовый, как девушка, молодой человек, – гордого орла. Мне досталась собачка в шляпке за компьютером. Обратный адрес – гав-гав-собачка-ру. Все остались довольны.
Ко мне пришли гости. Предложила погадать. Красавице Руру достался красный мерседес. Она взвизгнула тихо от радости. Моему К. , обезьяне по гороскопу, досталась лысая обезьяна, кусающая сук, на котором сидит. На нём было написано: «Всяк сверчок знай свой шесток». Он обиделся почему-то. «Нет, говорит. Я другой хотел вытащить календарик. Вон тот». Вытащил – на нём две обезьяны. Надпись: «Отвечай за свой базар». К. согласился его взять. Пришёл Гусев, муж Руру. Я ему: «Поздравляю с Новым годом! Вот тебе календарь. Один остался». Протягиваю тот, где про сверчка и шесток. «А чего, – говорит. – Давай. Спасибо!»
О ГАДАНИИ НА СВЯТОЧНОЙ НЕДЕЛЕ
Подруга Руру говорит: «Надо погадать». Недавно вышла замуж за Гусева, с которым прожила 16 лет. С шестой попытки дошли до ЗАГСа оба.
Утром звоню ей. Она, расстроенная:
–Фу, какой сон приснился. Легла спать. Расчёску под подушку положила. «Суженый, ряженый, приди ко мне. К бедной невесте…»
–Ну и кто пришёл?
–Кто? Кто? Гусев! На тракторе. Как будто едем вместе по грязному полю. Трактор трясётся, брызги летят. Гусев весь залеплен солярой…
На этом Руру не успокоилась. Решила ещё раз испытать инфернальные силы. Может, что перепутали там, по ведомству раздачи судеб. Может, что не так? Опять положила расчёску и совершила все ритуалы. «Суженый, ряженый, приди к бедной девушке…»
Звоню:
–Ну как?
–Ну, опять сон. Стою у шикарного казино. Кругом все нарядные, шикарные. Подъезжают кадиллаки, лимузины. Я тоже кого-то жду, шикарно одетая, в вечернем платье. Машины подъезжают, толпа редеет. Я одна осталась. Смотрю, кто из-за угла выедет.
–Ну и кто?
–Подъезжает Гусев на тракторе. Весь грязный, в соляре…
ПЕРВОЕ ПУБЛИЧНОЕ ЧТЕНИЕ СТИХОВ
Володя Горький пригласил меня на день рождения своей жены. Чтобы я почитала свои стихи и повеселила гостей его жены. Он пригласил меня как лакомый кусочек, облизываясь и маслянясь глазками.
За большим столом сидело много гостей. Я опоздала, и, чтобы скрыть неловкость, лихо выпила рюмку водку. От неё меня неожиданно развезло. У меня самой замаслились глазки и мозги, очевидно, тоже. Как будто заржавелое смазали маслом. Горький требовал стихов немедленно. Галина сдерживала его натиск, ей хотелось накормить.
Я, в некотором тумане, осмотрела аудиторию, которую предстояло обольстить. Всё сплошь чопорные дамы, тихие мужчины. Один Горький, как и положено Владимиру, был живее всех живых. Он любил всех этих чопорных дам, подруг его жены, всех по очереди, добиваясь от них сдержанных улыбок. Все они были состоявшиеся женщины, педагоги, врачи, искусствоведы, все они были любимого размера и любимой конфигурации Горького. Тонкие, высокие, слегка восточного типа, с восточными носиками и чуть миндалевидными глазами. Принцессы Тамары. Впрочем, все они были похожи на его жену, как и подобает близким подругам, но она была лучше. Мужчины были слишком тихи, на их фоне Горький блистал и фонтанировал, как Сатир. Он говорил: «Чем больше импотентов, тем меньше конкурентов».
Еда была удивительно вкусная. Чудесная жена Горького была потрясающим кулинаром. Народ молча, как бы урча и облизываясь, ел и ел, ел и ел.
–Ну почитай свои стихи, пора, – говорил мне наевшийся уже и сильно залоснившийся Горький, но я чувствовала, что народ не готов к приходу поэта.
Я выпила ещё рюмку. Мне вдруг стало ужасно весело. Я ни с того ни с сего сказала: «А хотите, я вам анекдот расскажу. Ужасно смешной», и я сама по себе захихикала, не в силах удержаться от приятных воспоминаний. Я рассказала про трёх вампиров. О том, как они посетили ресторан. Первый заказал артериальную кровь, второй – венозную, третий попросил крутого кипятка. Первые два вампира спрашивают у третьего: «Ты чего, вегетарианцем стал?» Третий отвечает «Нет. Я заваривать люблю» – и достаёт из кармана женскую использованную прокладку.
Я рассказала, и ужасно развеселилась. Вместе со мной развеселился Володя. Мы с ним хохотали до слёз, поглядывая друг на друга, и опять принимаясь хохотать. Тут я оглянулась окрест. Поняла, что кроме нас двоих никто что-то не смеётся. Что все смотрят на нас настороженно, строго, недоумённо. Почти все перестали вдруг есть. Некоторые встали из-за стола… Володя опомнился, перестал хохотать, сказал: «А за что я люблю Ирочку, так это за её непосредственность…»
Я поняла, что пора отрабатывать свой кусок пирога. Пора читать стихи. Я приосанилась и прочитала:
НА Х.
Хурили хрюкики.
Хурили хрякики.
Хорили хором,
Хомы холмогорные…
И т.д.
Горький подпрыгивал от удовольствия. Его полный животик колыхался. Мне тоже было приятно. Но народ безмолвствовал. Все смотрели на меня строго и укоризненно. Один из гостей, молодой курчавый человек, довольно красивый, вдруг нервно стал постукивать костяшками пальцев по столу. Кто-то из гостей смущённо выдавил: «Зато как много слов на Х. Большой словарный запас. М-да…».
Горький просил: «Ещё, ещё!». Я, несмотря на полный провал, тоже хотела «ещё». Я любила свои стихи в тот момент. Я прочитала про игуану – длинное и красивое. Народ слушал напряжённо, но на лицах ничего не появилось поощрительного. Слова падали в пустоту. Горький, лоснясь от удовольствия и кивая в такт головой, вдруг рассказал о том, как Маяковский читал свои стихи в «Бродячей собаке», как его чуть не побили, а некоторые присутствовавшие мужчины даже повытаскивали из карманов пистолеты. Скандал был ужасный.
Гости строго, в гробовом молчании, выслушали рассказ Горького. Мне ужасно хотелось спасти положение, выдавить улыбку на этом общем, бледном, неулыбчивом лице. Я решила расчленить противостоявшую мне массу, начать обрабатывать толпу по частям. Лукаво улыбнулась курчавому молодому человеку, который барабанил уже ужасно громко, и даже пытался дразнить меня, писклявым голоском повторяя некоторые мои стихотворные строки как бы под столом. Он был похож на внезапно начавшего сходить с ума Буратино.
–Посвящается лично вам, – обратилась я к кудрянчику.
Он распрямился, будто кол проглотил. Распахнул свои серые глаза.
Кудрянь! Кудрянь!
Раскидиста.
Кудрянь.
Задириста, махровка.
Забориста. Неловко. Зря – и т.д.
Молодой человек вдруг скорчился, как будто от колик в животе, что-то громко заговорил. Я не слышала, что, я продолжала читать про «кудрянь». Кудряшкин выскочил из-за стола и убежал в прихожую. За ним побежала Галина, пытаясь его удержать. Он нервно вырывался и натягивал, судя по возне, пальто.
–Ну останься, что случилось?– уговаривала его именинница.
Он нервно что-то отвечал ей, и в тот момент, когда я дочитала стихотворение до конца – о том, как «берёзы дикие, заржав, трясутся и,… выгнув бровки,…к России шёлковой щекою льнут!!!», – в этот момент хлопнула и лязгнула входная дверь. Первый клиент был готов.
Тогда, в гробовом безмолвии, я решила прочитать свое любимое, экзистенциальное, про Кафку.
«Я Кафка. У меня бровка.
Я- синяя морковка.
Я горная орлица.
Я- Максим перепелица!» и т.д.
Тут не выдержала одна строгая дама. Она выгнула подковкой свою прекрасную восточную бровь и спросила у меня, вглядываясь в мои глаза:
–Пааазвольте, а какое у вас образование?
–Три класса церковно-приходской школы, – вдруг ответила я ей совершенно неожиданно для себя буратиньим дурашливым голосом.
Дама, резко распрямилась и вышла из-за стола. Галочка побежала за ней следом.
Даже Горький тут перестал колыхаться от удовольствия. Он недоумённо посмотрел на меня, и сказал:
–Ира, почитай про цветочки! Это, такая, знаете ли, прелесть. Она воспела всякую дребедень, которая под ногами – лютики там всякие, лопухи, нарциссы, ромашки… такая прелесть…
Я мило, скромно улыбнулась, и прочитала про одуванчика.
Всем стало смешно, когда десант парашютистов полетел по небу, гарантируя появление новых блондинов. Особенно смешно стало одной даме напротив. Она вдруг засмеялась особенно громко, так громко, неудержимо. Она вся покраснела, она хохотала истерически, до слёз, ей было не удержаться. Её муж испугался. Он стал обмахивать её платком, зло посматривать на меня, потом, под локоток, вывел свою супругу из-за стола. Так они вдвоём и ушли, дама дико ржала и никак не могла остановиться, она по пути всё оглядывалась на меня, и приступы смеха начинали вновь удушать её. Галочка вновь была вынуждена была сопровождать уходящих. Уходящие, судя по всему, собирались уйти из этого дома насовсем.
Мне стало как-то стыдно. И что я такого сделала? Я оглянулась. Разошлись все. Осталось в комнате нас трое. Я, Горький и его друг, художник Мондагалеев. «Хорощий великий русский татарский художник»,– как его представил Горький гостям. Мондагалеев сурово посмотрел на меня и сказал:
–Ты пишешь плохие стихи. Очень плохие. Я тоже много стихов написал. Но я их никому не читаю вслух. Я работаю над своими стихами. И вообще, надо писать коротко. Как японцы писали. Знаешь, они танки такие писали, из двух строк. Но зато, какая поэзия!
–Вы знаете, я тоже иногда пишу танки. Коротко так, в двух строках. Мне тоже очень нравится этот жанр. Хотите, прочитаю. Посвящается лично вам, – добавила я подхалимски.
Мондагалеев добродушно неожиданно согласился.
–Ну, прочитай!
Я приняла красивую позу и прочитала:
–О, Евфрат! О, нефрит!
Не стоит! Не стоит!
Мондагалеев подпрыгнул, замахал руками, заплевался, кажется, и тоже убежал куда –то. Мы с Горьким остались вдвоём. Диспозиция была, между прочим, неплохая. Мы остались в комнате наедине со столом, ломящимся от яств. В этот день рождения что-то много еды оставалось на столе, что-то больше, чем обычно.
Горький позвал жену неожиданно жалобным голоском:
–Галочка, Галочка, тут Ирина сочинила стишок и посвятила его лично мне!
Галочка появилась в дверях, улыбаясь и проявляя искреннее любопытство.
–О, Евфрат! О, нефрит!
Не стоит! Не стоит!, -вдруг повторил громко Горький мою танку.
Галочка неожиданно покраснела, вспыхнула, и возмущённым голосом сказала:
–А вот это неправда! Вот это – неправда!!!
На этом день рождения жены закончился.
Я сильно страдала целую неделю. Думала, ну что такого я сделала? Я ведь просто хотела всех развеселить… Позвонить боялась. Через неделю позвонил Горький. Сказал, что всю неделю ему звонили гости его жены, расспрашивали, что это такое было? Он им отвечал, что это новая поэзия. Она вся такая.
