Иоланта Ариковна Сержантова
Отсебятина
Совестно
Идут высокие спелые травы к распахнутым настежь воротам зимы по тропинке осени. Подхваченный ветром, лёгок их шаг. Пушистые шапки спелых колосьев то вздымаются вверх, оказываясь на виду, то опадают, будто канут в пучину, но движение, устремление их к цели столь явно, что ни действительная их слабость, ни то, что они не в состоянии стронуться с места и остаться собой, не та преграда, которую невозможно преодолеть.
Неисчислима их армия. Под её заступничеством – леса и все его обитатели, обитель жизни, существо её существования…
– Что вы, право, батенька! Столь высокопарный слог нейдёт к вам. Будьте проще. Ну, подумаешь, – подул ветерок, потрепал сухие травы по нечёсаной макушке. Он-то недолго поиграет сорванным с их шеи монистом листвы, да бросит, а вы уж и в слезах, и в ажитации. Выпейте чаю с валериановыми каплями, поспите до обеда. Нервный вы какой-то сделались, не нравитесь мне последнее время.
– Признаться, я подчас сам себе не рад. Кажется, и совесть чиста, и при деле, а как задуешь свечу ввечеру, чтобы ложиться, даже глаза закроешь, закружится прошлый уже день перед внутренним оком, сомкнётся над головой трясина сновидений, но вместо заснуть, – словно холодной водой кто сбрызнет, и лежу, щурюсь в потолок, моргаю, силюсь рассмотреть хотя бы что, дабы развлечься. Встать не решаюсь, жаль беспокоить домашних своим топотом.
– А думается о чём, дорогой мой?
– Не могу сказать. Как бы и вовсе ни единой думки, ибо не вспомнить никак, да только кажется, что нападают они роем, жалят, непокоем делятся.
– И больно жалят?
– Не особо. Так лишь после, как уж поднимешься поутру, будто искусанный весь, тело словно комарами исколото.
– Может ложе у вас неудобное или перина нечиста?
– И кровать хороша, и матрац почитай всё лето на солнышке жарился? С совестью, верно, что-то не так.
– Мнительный вы, не иначе. У другого на совести чистого места не найти, вся в пятнах, не то людское обличье, не то леопард перед тобой, а спится тому сладко, ибо чувствуется себя вправе делать любое, что в ум взойдёт. И поперёк ему никто не смей, ни словом, ни делом!
– Ну и как, неужто не перечат?
– Себе дороже! Поедом съест! Обругает! Застыдит так, что ещё после будешь у него прощения просить и уговаривать, дабы сделал он, как сам того хочет!
– Нет… Я так не могу. Совестно.
– Оно, может, и совестно, да легче эдак-то жить. Он и по тем вашим травам в мохнатых шапках протопчется в сапогах, не заметит. А то вовсе – скосит и продаст себе в барыш.
Покуда эти двое рассуждали об совести, травы скинули бараньи шапки, кланяясь ветру, да с этим и полегли. Не для почитания жили они, не напоказ, но всякому знать надобно, перед кем шапку ломать, а подле которого держать её на голове двумя руками, дабы ветром лихим не сорвало.
Отсебятина
Утренняя заря или вечерняя. Коли не думать про стороны света, время суток и глядеть не дольше мгновения, так и не угадаешь, что есть что, – день ли грядёт, либо ночь спускается по ступеням сумерек. Это как с жизнью, – есть только то, что теперь, в это самую минуту, и ничего боле.
Возрадуешься солнышку, оно сполна твоё, не заметишь его, вот и обойдёт светило тебя сторонкой. Других, приметливых, – и обогреет, и укажет им дорогу на тёмном нашем пути, почтит обыденность, а тебя-то ровно и не случилось. Ни в тот день, ни в тот раз, ни в тот час.
Разве не обидно? Ещё как! С досады напортачишь в судьбе больше положенного на твою долю.
Сорвавшись с перламутровой створки ракушки луны, розовая жемчужина солнца сияет живым теплым светом на шее рассвета. Краше её только улыбка любимого тебе в ответ, взгляд собственного ребёнка, прищур матери под козырьком мятой ладони через окошко.
И пускай это было уже упомянуто не раз, – что ж с того. Счастья не бывает чересчур, даже если умеешь уважить всякое на него указание, видимый едва намёк.
Утренняя заря или вечерняя? Какая разница! Лишь бы сбились они со счёта и сбывались, как можно дольше. Рассветы непохожи один на другой, каждый новый закат старается выказать свой собственный характер. Нам ли с ними тягаться. Мы просто люди, успеть бы найти своих, своё, раздать данность и ещё добавить немного сверху. От себя.
Не короче жизни
Скачет белка с ветки на ветку, как указатели часов с деления на деление. И стрелки дрожат, и ветви, и капли дождя на них, а белка, знай, отмахивает времечко от себя хвостом, будто сор. И в том самом мусоре и дупло её с бельчатами , и зимние стужи, и летний зной, и мамкино тёплое брюшко с каплями вкусного молока.
Мысь6 серая вся, подстать пасмурному дню, коли б не ждать белки, да не знать про её житьё-бытьё, так и не заметишь, решишь – померещилось, моргнулось не вовремя.
Точно в такие вот, насквозь мокрые дни, вспоминается, как лихо перемогали мы усталость и простуду в геологической партии, сплошь состоящей их комсомольцев и беспартийных.
Потроша витой, поросячий хвостик чеснока и закусывая им же, вечерами мы делились друг с другом планами переустройства мира на сочинённый только что манер.
Извинь, что выписывалась регулярно и без счёту «для протирки оптических осей», точно такой же использовали в те годы лёгководолазы для дезинфекции загубников, стоял в громадной бутыли, подпирая угол жилого вагончика и подозрительно скоро испарялся даже при закрытом горлышке.
Для сугреву, от простуды, извинь был хорош и так, а к выходному дню приготовляли нечто более изысканное, а именно – хлорофилловку, добавляя в жидкость для цвету и вкусу всякой травы. Обыкновенно рвали любую, что произрастала поблизости и попадалась под руку.
В те дни под руку некстати попался зверобой, чем изрядно подпортил не только праздничный день, но и всю последующую рабочую неделю. Как оказалось, сия волшебная травка ведёт себя неоднозначно, попадая в мужеский организм, разгоняя в нём неведомые доселе страсти. А так как геологическая партия не подразумевала в своём составе дам, то справляться с создавшимся двусмысленным положением пришлось сугубо мужским способом. Сперва все передрались по выдуманным наспех причинам, после побратались с невиданным доселе жаром, а так как забыться сном никто так и не смог, отправились к речушке, что находилась верстах десяти от лагеря. Река была достаточно холодна, дабы суметь спустить излишек заячьей крови7 бродившей в нас, но кроме стыда, снедавшего после довольно долго, мы запомнили на всю жизнь… то чувство всесилия и беззаботности, которое питает человечество в пору его взросления и невольно простирается на вечность.
И несмотря на то, что мы повели себя не как учёные мужи на полевых работах, а как воспылавшие к одному предмету юнцы, смущение и замешательство, с коим шёл под руку тот день, кажется теперь одним из тех, которые, как скоро не пролетал бы, остаются с человеком навсегда.
А долго ли то «навсегда» или коротко… Не короче жизни, по-крайней мере, или чуть длиннее, иногда…
Ужин седьмого ноября…
Застолье после демонстрации седьмого ноября… Это вам не банальный семейный ужин после долгой прогулки в выходной день, хотя и в нём немало приятности. То трапеза, когда нехитрый винегрет и сытые хлебным мякишем биточки с мятым картофелем лишь малая уступка физиологии, для подкрепления сил после марша под знамёнами родной страны. Не хотелось расставаться, понимаете ли, друг с другом, рушить чувство единения с миром, с гражданами той необъятной страны, где все равны и горе, и в радости…
Приятный детскому уху скрип воздушных шариков, запах согретого рукой деревянного древка маленького флажка, на котором, также, как и на большом, что несут, упершись в плечо, старшие товарищи, – звезда и скрещенные в нерушимом единстве молот и серп. Совсем рядом, из соседней нестройной, но дружной колонны демонстрантов, запевают «Там вдали за рекой…»8 , и ты подхватываешь песню звонким от волнения голосом, но замолкаешь, смутившись вдруг, и тут же слышишь, протестующее многоголосие: «Пой же, не останавливайся! Чего ты! У тебя хорошо получается!»
И с лицом краснее знамени, продолжаешь петь, и чувствуешь, как смыкаются подле людские воды, приникают всё ближе. И от этой, набирающей силу волны, хочется смеяться и плакать.
Так – каждый раз, в каждое седьмое ноября.
Становясь старше, ты говоришь родителям, что пойдёшь на демонстрацию с друзьями, хотя в самом деле – шагаешь совершенно один, ибо жаждешь ощутить это непередаваемое чувство единства вновь. В любом из людских потоков тебя встречают по-родственному, – с улыбкой протягивают цветок гвоздики или просят разрешения приколоть выпущенный специально к этому дню значок, на котором непременный маленький красный бант, отблеском пламени всё тех же знамён, что пылают над городом, стекаются лавой по улицам к главной площади страны. Она не только в Москве. Она – везде, в прямом смысле этого слова.
С трибуны раздаётся «Слава советским труженикам!», и люди, отзываясь сердечным «Ура!» нисколько не лукавят, они именно таковы, ведь это их руками строится страна, её заводы и города, их жизнями заплачено за мирное небо над головой.
А когда остаются позади приветствия, обращённые ко всем, как к тебе лично, пусть они ещё не заработаны, но сказаны, имея в виду будущую честную жизнь, ты идёшь, и рукой, с зажатым в ней красным флагом, прижимаешь к груди воздушный шарик. Ноги гудят непомерно, а привязанный к древку шарик рвётся из рук, торопит, дабы тебе успеть на тот самый ранний ужин седьмого ноября. Без тебя не начнут. Дождутся.
Там собирались все те, с кем теперь ты можешь поговорить только мысленно, и задавая свои бесконечные вопросы, прислушиваешься к скрипу ветвей на ветру, пытаясь угадать ответ…
– Слава… – Несмело шепчут они, а ты отвечаешь, по-прежнему не стыдясь никого:
– Ура! Ура! Ура! – Только слёз теперь куда как больше, нежели радости. Или с годами их всё труднее сдержать? Не знаю. Может быть. Но всё равно, – Ура!
Главное в жизни
Склонившись над немытой давно раковиной, от которой пахло парикмахерской, я считал розовые капли, что бесшумно капали из носу на отбитую местами эмаль. Которую ночь я не спал, пытаясь подготовиться к вступительным экзаменам в институт, и вот – досиделся до того, что почти без остановки носом идёт кровь.
В дверь постучали:
– Есть кто дома?
– Открыто! – Закричал я в ответ и наспех умывшись, вышел навстречу товарищу.
– Опять полотенце жевал? – Спросил он и рассмеялся, чуть скривив от всегдашнего смущения губы.
– Не дури. – Почти обиделся я, и провёл ладонью по лицу, смахнув с него какую-то нитку. – Это я умывался.
– Ишь, какой чистюля! Прямо-таки енот-полоскун. Ну оно, конечно, с голодухи чего только в рот не закинешь, – хоть мочалку, а хоть и полотенце! – Продолжил шутливо издеваться надо мной он, хотя, судя по виду, роль потешного, навязанная жизнью, явно его тяготила.
– Хватит уже, а? – Попросил я.
– Ну, хватит, так хватит. – Охотно согласился он, и сменив дурашливый тон на нормальный, человеческий, спросил, – Готов? Выучил?
– Учил, но провалюсь. Стопудово. Придётся в деревню к бабке ехать.
– Зачем? Коровам хвосты крутить?
– А хоть и хвосты, какая разница. От отца спрячусь там до армии. Сказал, что не поступлю – прибъёт.
– Так от сказал до сделал – дистанция огромного размера, как говаривал кто?!9
– Не знаю. Но у папани близко. Рисковать не стану.
– Ну, это ты зря, риск-дело благородное.
– Не хочу позориться. Лучше сразу уеду.
– Ты это, не дрейфь, паспорт давай.
– Зачем?
– Из моего фотографию на твой переклеим, и все дела. Я за тебя сдам.
– Думаешь, получится?
– Уверен. Я Вальке Веремьеву также помог поступить, а ты чем хуже?
– А сам? Как же ты?! Ты тоже на этот факультет хотел.
– Ну его, передумал. Только время терять. А касательно риска, знаешь, как там дальше?
– Неа.
– Эх ты, темнота. Ни Скалозуба не знаешь, ни этого. Учись, студент, пока я жив! – Не доказано, что риск – благородное дело, но благородное дело – всегда риск. Вольтер сказал, между прочим, в девичестве – Мари Франсуа Аруэ!
– В каком ещё девичестве?
– Да шучу я! Тащи ножницы и клей.
…Именно таким манером, в середине прошлого, двадцатого века, мой отец помог поступить в институт нескольким своим товарищам, а сам пошёл в техническое училище при авиазаводе. Закончив его, стал чертёжником, потом инженером, но не абы каким, на его счету девятнадцать авторских свидетельств от КБ Туполева. И всё – без высшего образования. Выходит, оно не самое главное в жизни, а?!
В своём праве…
Всю ночь небеса изливались на землю дождём. С заметным раздражением хлестали они веником струй по неповоротливым, заросшим её телесам.
– Ох, и запустила ты себя… Да двигайся уже! Не ленись! – Не скрывая досады, упорно терзало небо свободное от запёкшийся, потрескавшейся сукровицы мостовой пространство.
И негодовала земля в ответ, пенилась непокорно, а вскипая, затекала глянцевой грязью под мокрый, стриженый чуб газона и свалявшийся, неряшливый от того шиньон лесных полян.
Сбросив шторы листвы в бездонные корыта луж для, быть может, последней в году стирки, лес стал светлее, просторнее, постижимее стороннему взгляду от того.
Сбросив же шоры, он что-то понял в себе самом, в той чаще, что густо заросла и была опутана плотно суровыми нитками колючего хмеля, ощетинилась колючками шиповника и боярышника. По доброй воле лес не советовал бы туда соваться никому, даже себе. Самоё себя, разумеется, тоже бывает очень жаль.
Должно быть у всякого есть в душе такие тусклые, тайные уголки, мимо которых проходишь, зажмурив глаза, стараешься не думать про них, не помнить, позабыть на веки вечные.
Из главного, что уяснил лес, было то, что он сам по себе неинтересен никому. Это, по чести, и не таилось вовсе, а лежало, как водится, на виду, но ускользало от его внимания. Всем что-то требовалось от него. Кров или защита, пропитание, – да что угодно! Им располагали свободно, без стеснения, как собой, и в тот же час не интересовало никого, – в каком настроении он, о чём думает, желает чего.
Нарочно запутавшись в бороде его травы, клещи поджидали проходящих, выкинув вперёд цепкую руку. Пауки с размахом раскидывали сети поперёк тропинок, просеивая каждый выдох ветра понавдоль них.
Одному однажды сгодилась молодая поросль, другому и зрелый лес, и тот, который пережил сам себя, но всё ещё на своих ногах. Кто-то рыл норы, иные обкусывали молодые побеги и мяли траву, прочие без жалости рвали подстилку, и не удосуживаясь убрать за собой, уходили, оставляя её в полном беспорядке.
За неимением белого, осень потрясала красно-жёлто-зелёным флагом, призывая нерях одуматься. Да кто когда послушал кого-то, кроме себя, а подчас и этого не сумел.
Гуашь небес и птицы тонко прорисованные чёрной тушью поверх… Сумерки то ли стушевались сами, то ль растушевало их мокрым ветром подчистую. Да не почудилось ли перед тем, что звёзды улыбались белозубо сквозь окна в лепнине облаков?.. Может и нет.
Всё же осень, и в своём она праве. Хочет – казнит дождями и держит солнце в сырой насквозь темнице, а коли пожелает, то и его помилует, выпустит на волю, а заодно уж и нас.
Дурак
Мы с товарищем собирались поиграть после школы в футбол, и он зашёл со мной к нам домой, чтобы я переоделся.
– Мне быстро! – Пообещал я, стягивая ученическую форму, и тут…
– Дур-рак! – Смачно, раскатисто и как показалось мне немного грозно выругался приятель, стоя за моей спиной.
– Сам ты… – Рассердился я от неожиданности.
– Да нет, ты меня неправильно понял, прости. Я тут, на подоконнике, увидел цветок, точно такой же был у моей бабушки.
– И… что? – Не понял я.– Это алоэ, кажется, или как-то там ещё, противное растение. Не цветёт, всё в колючках, да если когда не убережёшься, прохватит на сквозняке, соком в нос капают, а он невкусный и жжётся.
– А мне нравится, да и полезное растение, его многие столетником называют, только бабушка моя его чаще «дураком» величала. Так было смешно, когда она, бывало, подойдёт к окошку где стоял цветок, гардину на сторону сдвинет, и с улыбкой тихонько ему шепчет: привет, мол, дурачок.
Протирала каждый его полосатый листочек, убирала сухие, чтоб не мешали ему дышать, так говорила она, а после поворачивала другой стороной к солнышку и спрашивала: «Ну, что, теперь можно и чайку?!»
– С сахаром? – Недоверчиво поинтересовался я.
– Нет, конечно, цветам сахар, кажется, нельзя. Бабушка поливала его спитым чаем.
Кстати же, у бабули он каждый год цвёл. Сперва выпускал отдельный стебелёк, похожий на хвост скорпиона, позже на его конце вырастали розовые острые бутоны, будто маленькие рожки, а там уж и цветы вылуплялись, как птенцы.
– Тоже розовые?! – Удивился я.
– Нет, белые. Небольшие такие. Бабушка очень радовалась, глядя на них.
– Ну, ещё бы!
– Бабушка вообще любила возиться с цветами не только дома. Летом она выращивала в палисаднике георгины, хризантемы, розы, маки, а в пору цветения, нарезала из них букеты и раздаривала проходящим мимо парочкам.
– Продавала?
– Нет, конечно! Я ж тебе русским языком говорю – дарила! Она не торгаша какая-то! Моя бабушка была учителем и даже школой заведовала…
– Директором, значит, работала…
– Тогда директоров не было в школах, заведующие были.
– Да… дела…
– Дела… – Вздохнул товарищ.
– Хочешь, забирай себе этого дурака. – Предложил я. – У нас их много.
– А твои не заругают?
– Не заругают. Отец всё одно грозился когда-нибудь в окно его выбросить, он тут мешается, а в кухне ещё два таких же стоят, простуды моей дожидаются, подлецы.
– Не подлецы они! Дурачки! – Рассмеялся приятель.
– А мне без разницы! – Махнул я рукой. – Забирай!
Когда мы шли к товарищу домой, дабы отнести цветок и оставить портфель, глядя на то, как бережно он прижимает к себе плошку с цветком, как склоняется к нему расцарапанной уже щекой, я почувствовал, что завидую. Впрочем, зависть моя была светла.
У него в жизни, пусть недолго, но была такая замечательная бабушка, которую вспомнят добрым словом не только внуки, а и совершенно чужие люди. Моя же, чего греха таить, – удавится за копейку, а нынче вечером, ещё будет искать повсюду этот злосчастный цветок…
Скажу, что разбил. Бабка продаёт столетник соседкам по листочку, десять копеек за штуку. Отец меня высечет, конечно, бабка наподдаст. Ну, ничего, потерплю, для друга ничего не жалко. Даже дурака.
