Игорь Кочкин
Бела + Макс. Новогодний роман

Дальше последовала пулемётная очередь на иврите вперемежку с руским матом.

– Если честно – хочу дастаркан^[6] с мантами, шашлыком и ведром портвейна, как раньше! Помнишь? Люська вот трубку из рук вырывает. Да отстань ты, в конце концов!

Да, всё знакомо. Всё как прежде. И звонок левитинский, и сумбурный разговор. И голова моя вроде бы стала яснее.

– Думаешь – ностальгирую? Сопли распустил? – Левитин разразился смехом. – Нет никакой ностальгии! Думаешь, мандражирую перед Будущим? Нет этого! И ничего нет.

«А что тогда есть?» – хотелось спросить мне. Кроме Настоящего, которого нет?

– А что там по этому поводу писано в умных книгах? – сказал я вслух.

– В еврейских? Ты имеешь в виду Книгу книг?

– Нет. Я о тех книжках, которые никогда не были самыми издаваемыми.

В трубке зашумело-забулькало.

– Ясен пень: подключился МАССАД! – не удержался, чтобы не покуражиться, Борька.

Шумело-булькало в трубке секунд тридцать.

Значит, и отвечать на свой же вопрос мне самому – поднапрягись, Макс!

И я поднапрягся, обнаружив в самых потаённых тайничках мозговых файлов следующее: «Само наше существование проходит в атмосфере несуществования… Тем или иным путём мы ввергнуты в асат»^[7].

– Слушай! – как будто с того света, выплыл опять голос Бори.

Я сразу догадался, о чём пойдет речь.

– Бросайте всё нахрен! И к нам! Хоть на неделю! Хоть на день! А?.. Ну, обойдётся вам эта поездка в полторы тысячи баксов, всего-то. Не обеднеете.

Я хотел было развеселить Борьку сообщением о моей двадцатипятидолларовой зарплате в редакции толстого минского журнала и непоняткой насчёт гонораров: будут они или нет – поди угадай. В прошлые, алма-атинские времена мы, возможно, и не обеднели бы. А сегодня почему бы Левитину самому не прилететь самолётом в Минск?

Он (так показалось) будто услышал несказанное. Услышал через тысячи километров:

– Понимаю, базар жок^[8]: миллион всяких «но» сильнее наших желаний. А может, плюнуть на всё? И вместе на пару дней в Алма-Ату?

Ещё одна авантюра в духе Левитина!

– Мы и вы: вместе. К лешему деньги!

Пауза в разговоре.

На том конце провода было слышно, как идёт перепалка (не на жизнь – насмерть!) между Борькой и его женой.

– Базар жок! – оборвал на полуслове сам себя он, нервно похохатывая. – С наступающим! Время, сам понимаешь, шекели отщёлкивает – и не поговорить толком. Всё! Целуем!

В трубке – короткие гудки: поговорили.

Оставалось только тупо смотреть на телефонный аппарат: что не успел я сказать, что надо было непременно сказать?

Вот об этом обязательно надо было намекнуть Борьке: беда наша не в том, что нам «посчастливилось» жить в эту «замечательную» эпоху, а в том, что оказались мы не в том месте, где следовало оказаться.

Нижеследующий абзац может быть представлен только в скобках:

(Кроме того, не помешало бы напомнить старую истину: мы все ввергнуты в асат^[9].

Как давно это случилось? Когда Библия стала самой издаваемой в мiре книгой, тогда и начался раскардаш, переросший позже в полный асатовский раскардаш.

Не забуду – обязательно напомню об этом в другой раз.)

Ещё надо было добавить (без скобок) цицероновское: «Где хорошо, там и Отечество». Это для пущего форса, чтоб уж у Левитина (по полной программе) крышу снесло.

Мой отец, отличный службист (без пафоса: готовый жизнь положить за Отечество; «есть такая профессия – Родину защищать»^[10]) последние семь лет кряду при каждом удобном случае талдычил:

– Вот ты мне скажи: тебе при Союзе, при том самом «зловещем» брежневском «застое» было плохо? War es schlecht für dich?^[11]

Он нервничал, смешно, как дирижёр, размахивая руками. Просто так от него было не отстать. А ещё труднее – не втянуться в дискуссию, чего он, собственно, и ждал, предвкушая удовольствие, когда с улыбочкой, стуча себя в грудь, начнет сыпать аргументами: «Демократию хотели? Пожалуйста, получили! Только не власть народа, а клептократию! В аккурат дебил на дебиле сидит и дебилом погоняет: дожили… Все эти новомодные «измы» – либерализмы, пацифизмы, антисемитизмы, толерантизмы – это ловко (искусно!) расставленные капканы для вас, дурней… Свободы хотели? Вот она, вожделенная «свобода»! Держите меня семеро! Да, раньше порядок был! Сегодня – ворюга на ворюге! И управы ни на кого не найти: дожили. Да, раньше все были сыты! Обуты и одеты! А сегодня? Да, лучше за колючей проволокой с «ненавистными коммунистами», чем с Горбачёвыми и Ельциными и с такой «свободой», будь она неладна!..» И так далее, до бесконечности.

Однако чтобы разговор завязался, его надо было как-то начать. Нужна затравка. Поэтому отец и пытал:

– За других не спрашиваю. За себя ответь: тебе при Союзе было плохо?

Да, мне при Союзе было хорошо. Конкретно мне, моей жене, моим детям, моему окружению (Борьке в том числе). Плохо не было.

Более того: не случись революций и перестроек, я преспокойненько бы довольствовался тем, что есть и дальше, лениво (возможно, чуть быстрее, чем другие) двигаясь вверх по служебным лестницам. (Может, мне везло?)

Я делал то, что умею, и мог позволить себе не делать того, чего не хотел. Я был в меньшей степени, чем кто-либо, зависим от обстоятельств, кроме как от самого себя: как трудился, так и получал. (Опять везение, удача?)

Да, мне при Союзе было хорошо. К чему лукавить? Мне и после развала Союза, когда грянул передел всего, что можно было поделить, было (вроде бы) неплохо.

– А что ж это ты, раз такой умный, подался тогда из Алма-Аты? – не забывал забросить крючок с наживкой отец. – От большого благополучия? Или от переизбытка свободы?

Я мог бы сказать, что имел достаточно оснований, чтобы не «податься» из Алма-Аты. И ничего – не сгинул бы. Я мог бы, в конце концов, сказать, что кроме меня и Белы есть ещё и наши детки, которых мы родили.

Они очень виноваты в том, что появились на свет в Алма-Ате, а не где-то в другом месте? Оставив их жить там, я должен был закрыть глаза на то, что они никогда не будут людьми первого сорта, как прежде: Казахстан стал государством для казахов! Все остальные могут принять это как данность или валить, куда хотят.

Я мог бы привести ещё с десяток аргументов. Но произнеси я хоть полслова – и отец принялся бы рубить с плеча:

– Что? Устали от нормальной жизни, где признавались интересы не меньшинства, а большинства? Разве это не было благом для всех живущих в СССР?

– …

– Прежняя жизнь была реальностью, а не иллюзией, как теперь.

Я мог бы поумничать про советские «плюсы» и «минусы» при Ленине, при Сталине, при Хрущёве, при Брежневе, чтобы не промолчать и соблюсти протокол диалога.

Я мог бы сказать, в конце концов, что только рабам можно дать свободу. Свободному человеку свобода – зачем?

Но отец бы не растерялся. Он нашёл бы, чем ответить: каким хлёстким примером и какой звонкой словесной оплеухой. Он бы (в лучшем виде) устроил мне ликбез!

Вот-вот, именно Борькины слова «про ликбез» я чуть было не упустил.

Я (вроде бы) сделал полный отчёт нашего телефонного разговора, как по стенограмме. Однако эта частичка его едва не подзатерялась. Чуть было не подзатёрлась.

– Итак, про ликбез! – голосом Левитана вострубил Левитин. – Ты, надеюсь, понимаешь, что, прибыв на историческую родину, было бы опрометчиво не встать на путь ликвидации своей иудейской безграмотности?.. Днями, значит, читаю я Йосефа Телушкина – есть такой равви с «истинно еврейской фамилией» в Нью-Йорке! – что-то типа такого: «где бы ни жили евреи, они совершают меньше преступлений, чем их нееврейские соседи. Похоже, что кашрут цивилизовал их душу». Конец цитаты. Применительно к библейской Персии – вспомнилась библейская Эсфирь. Применительно к Руси – 1113 год. Применительно к США – уничтожение ста миллионов индейцев, работорговля неграми. Применительно к России – 1917 год, Розалия Залкинд (Землячка), Брауде, Е. Бош, Р. Мейзель, Дора Явлинская, Ремовер… Я думаю: а применительно к Израилю что должно было вспомниться?.. На автомате включаю телик, слушаю местные израильские новости. Мне сообщают, что в какой-то там кафешке, где сидела компания молодых людей, еврея, прибывшего на историческую Родину из СССР, убили за то, что он в разговоре не перешёл с руского^[12] на иврит, когда от него этого потребовали!.. Опять беру Телушкина (ведь у меня – ликбез!) читаю: двое евреев идут по пустыне, жара и т. д., и только у одного из них есть вода, чтобы не погибнуть и добраться до ближайшего поселения. Как поступить: поделиться и, вероятно, погибнуть вдвоём? Или не делиться и выжить одному?.. Внимание, «правильный ответ»: не делиться!.. Комментарии нужны?

Сегодня весь мiр заточен на второй вариант: меньше народу – больше кислороду. Для позолоченного миллиарда. В одеждах избранных.

(Любопытно и, возможно, не совсем приятно глазу: а как «позолоченные» будут выглядеть без своих одежд?)

Да что там книжки? Первые лица первой обоймы суперцивилизованных стран на весь мiр трубят о нехватке «кислорода». А что церемониться? Прошли времена, когда об этом громко (чтобы слышно было всем) не трубили.

В СССР вопили об этом – как истошные! – преимущественно на кухнях.

Сейчас можно всё. Мiр стал другим.

По Мэджору, «задача России в современном мире – обеспечение ресурсами Запада, а для этого ей достаточно 50 миллионов» руских аборигенов. Больше не надо.

По Тэтчер (той, что Железная Леди), «России за глаза хватит и 15 миллионов, чтобы обслуживать скважины и рудники…» Она лучше всех знает, что надо северным туземцам, а что – «позолоченным избранным». И чтобы всё было в шоколаде.

Думаешь, меня с перепоя занесло на повороте, в порыве супергуманистических откровений?..

«Да уж, – подумал я, – самое время включить диктофон, чтобы зафиксировать Борькин предновогодний спич».

Я не перебивал Левитина.

– А что Горбатый? – спросил он. – За что он отхватил Нобелевскую премию? Не за кровь, пот и слёзы, которые случились благодаря его «созидательной» деятельности и приближению всего мiра к демократии и свободе? За ЭТО.

– …

– И последнее. Из аннотации к труду Телушкина: «эта книга… может служить великолепным пособием для педагогов». Конец цитаты.

Я не перебивал Левитина.

– У матросов (педагогов) есть вопросы? – произнёс он. – Макс, ты ещё не созрел, чтобы стать «матросом» и передавать свои знания молодой поросли?..

Эх, Левитин-Левитин! Да, мне только и остаётся, как стать педагогом.

Тему первой «матросской» лекции можно обозначить так: «М. С. Горбачёв, апрель 1985 г.». И начать её с эпиграфа из «крылатых» речей генсека ЦК КПСС: «Говорю то, что думаю. Точно так же, когда обо мне говорят, что думают, а даже не думая, говорят. Почему же я, думая, не могу сказать?..» Увертюра в тональность. «Сильная» мысль.

В Алма-Ате (в той, в другой жизни) я уже состоялся как наблюдатель. Нейтральный такой – ни за красных, ни за белых! – созерцатель вечного столкновения двух сил: энтропии и регенерации. (Не состоялся бы – то и денег мне не платили за мои наблюдения в политике, в экономике.)

Другой вопрос: каким я был наблюдателем – слепым или зрячим?

– Наблюдатель! Ау! Где ты? – это я обращаюсь к самому себе. – Сегодня ты перестал наблюдать, что происходит вокруг.

Три тысячи (плюс-минус) человеческих особей (из категории особенных!) в капиталистической РФ живут кучеряво! И кучерявее не придумать: дворцы, яхты, самолёты…

Сегодня ты перестал наблюдать, что этих трёх тысяч обслуживают пятнадцать миллионов, которые живут не так кучеряво, но более-менее сносно.

Сегодня ты перестал наблюдать, что остальные шестьдесят миллионов (плюс-минус) – в бедности, а семьдесят (плюс-минус) – в нищете.

Сегодня ты перестал наблюдать, что всё нынче по понятиям, по демократическим: богатые – богатеют, бедные – беднеют, а нищие, вообще, избыточное население, они – лишние.

(Страсть как забавно беседовать с самим собой!)

На это я должен ответить:

– Зачем наблюдателю быть зрячим (или слепым), если сегодня он глухонемой?

Это в Алма-Ате мы что-то из себя представляли, когда была «цензура» и «несвобода».

Сегодня мы – ноль (без палочки), когда нет никакой «цензуры» и есть полная «свобода».

Выходит, что я созрел.

Боря прав: мне только и остаётся, как стать педагогом, срочно!

Телефонный аппарат, благодаря которому мы только что общались с Левитиным, стоял на полу, среди вороха разной макулатуры: газеты, журналы.

Я взял первое, что попалось на глаза. Это была «Советская Россия», номер от 15.09.1994 г., и прочитал: «Я предпочту в России хаос и гражданскую войну тенденции воссоединения её народов в единое, крепкое, централизованное государство…»

Кто же автор этих «светлых» мыслей? Вот, нашёл: Генри Киссинджер.

Политика. Ваньсуй^[13] политика!

Без политики никуда. Политика – на работе. Политика – дома. Политика – везде!

Я и существовал всегда где-то рядом с ней. Потому что наблюдал за всем происходящим в жизни (окрест себя) будто бы со стороны и в то же время не мог отделаться от ощущения, что и сам я внутри всех процессов. А как иначе? Вся пресса, ТВ, обслуживающие власть, были под бдительным партийным оком. Чиновники-коммунисты определяли нам и зарплаты, и размеры гонораров. И никуда от этого было не деться.

Выходит, политика меня и кормила.

– И вскормила! – зло добавлял отец. – А что ж теперь-то не кормит? Времена не те? Значит, лучше «плохая» КПСС, чем «хорошая» демократия?

Логика у отца была железной.

Политика перестала меня кормить.

Мне теперь не надо напрягаться, чтобы быть наблюдателем, как раньше. Хотел взлететь и взирать на всё с высоты, не замарав крылышек, – получи.

– За что боролись, на то и напоролись! – продолжал отец.

Я не сдержался и (как-то) сказал:

– По логике Цицерона, если нам в Алма-Ате (и до, и после разлома эпох) было хорошо, там и Отечество. С одной стороны, это можно воспринимать как утверждение. С другой стороны – со знаком вопроса. Как правильнее поступить?.. Подсказка к правильному ответу: у Ключевского есть такой «спорный» постулат: «Когда умный спорит с дураком, то получается спор двух дураков».

Я намеренно хотел запутать отца. И я добился своего.

Он задохнулся от переполнявших его противоречивых эмоций.

– Дурак! – ответил он разочарованно. – Извини, конечно, за прямоту.

Он мог бы не извиняться.

Я смотрел на него и завидовал ему. Как здорово, когда всё укладывается в простую схему: здесь – чёрное, а здесь – белое!

Во время одной из пикировок в качестве лирического отступления я предложил отцу покумекать над анекдотом о двух скелетах.

– О чём – о чём? – с вызовом переспросил отец, сделав вид, что не расслышал.

– О двух скелетах, – повторил я.

– Мели, Емеля, – твоя неделя, – скептически разрешил он.

– Встречаются два скелета, разговорились. Один спрашивает: «Ты в какое время жил?» Второй: «Да во времена Брежнева!» Первый: «А умер когда?» Второй: «Да в его же время. А ты в какое время жил?» Первый: «Во время перестройки!» Второй: «А когда умер?» Первый: «Да, я ещё живой!»

Реакции никакой – ни улыбки, ни реплики. После красноречивой паузы отец спросил:

– Сам придумал?

Я не успел и слова сказать.

– Понятно, – добавил он сухо.

А есть ещё другая аксиома, нецицероновская: там хорошо, где нас нет!

…что такое перестройка?

– А хрен её знает, – заковыристо отвечал Борька во времена «грандиозных» горбачёвских реформ. – Это вам надо газетки внимательнее почитать.

Газетки (самые «продвинутые»!) по отработанной методичке просвещали народ: если твои мысли не согласуются с идеями перестройки и демократии – значит, у тебя «совковое» мышление, и в этом корень всех проблем. Если ты не вписался в новую жизнь – значит, ты «совок»!

Слово «совок» превратилось в нечто такое, от чего шарахались, как от чумы. Кроме, разумеется, Левитина. Он предлагал:

– Хотите, я выйду на улицу и крикну: «Да, я – совок!» Хотите?

Никто и никак, помнится, не отреагировал на Борькин вызов. Это было опасно – во-первых. Это никак не согласовывалось с духом времени – во-вторых. Все почему-то из кожи вон лезли, чтобы их поступки и мысли согласовывались с духом времени.

Повезло или не повезло тогда Борьке? Левитин, предположим, – исключение. Он – не в счёт.

А сколько т. н. не-совков купались в иллюзиях о закордонных молочных реках и кисельных берегах, заглотив наживку мифа о капиталистическом изобилии (в виде модной импортной тряпки, в виде потрёпанной (или непотрёпанной) иномарки, в виде сказочного быта, увиденного из окна туристического автобуса, в виде сытой и беззаботной жизни в условиях частной собственности (святое!), свободы предпринимательства (святое!) и свободы слова (святое святых!)? Таких было не счесть.

Мы (карта не так легла) никогда не питали иллюзий, что есть на земном шарике некие заповедные, райские уголки, где у людей не жизнь, а сплошной праздник, где всё находится в космической гармонии. Ни раньше, ни теперь. (Не повезло?)

Борька по этому поводу выражался образно:

– Что там, что здесь – один хрен. Только вид сбоку!

Относительно того, кто правит мiром, у нас сомнений тоже не было. Ни раньше, ни теперь.

Как это было объяснить отцу?

Как объяснить, что политика – это такая игра? Игра опасная и игра азартная, где главные действующие лица пребывают в самодовольной уверенности, что от них может что-то зависеть: выход из тупика или преодоление краха.

Это почти как в руской сказке: Змею Горынычу рубят голову, а на её месте вырастают новые зубастые пасти. Однако оптимизма в призывах политического бомонда не становится меньше: пропасть почти рядом (не за горами), давайте дружными рядами – шагам марш на встречу «со счастьем»!

Советско-коммунистический тупик был предопределён. И крах – предопределён.

И никакие самые изощрённые инъекции не спасли бы инфицированный синдромом саморазрушения организм.

А ещё по телефону Борька – «натуральный прозелит»^[14] – пожаловался:

– Ты представить себе не можешь, как я (здесь и сейчас) завидую тем, у кого с манией величия всё в порядке: ну, ты понял, о чём я! Предложили бы мне заразиться этой сладкой заразой – я бы отдал любые деньги. И зажили бы мы с Люськой (богоизбранные из позолоченного миллиарда) на Святой Земле, как в раю! – рассмеялся он в трубку.

И смех этот был какой-то фальшивый. Лживый насквозь. Это был смех не человека.

Я представил Борьку в роскошном супермаркете, где продают такие вот суперактуальные продукты, как те, о которых он сказал, в ярких таких, соблазнительных упаковочках. И он выбирает среди изобилия видов и подвидов этих полезностей для счастья и здоровья, какой более ему сейчас жизненно необходим.

И Бела, и я – как заворожённые! – смотрели на телефонный аппарат с лежащей на нём сверху трубкой.

Мы находились под впечатлением Борькиного звонка.

Если бы лет эдак десять назад – в 1987 году – матерщиннику Левитину нашептали, куда его (и не только его) может занести судьба-злодейка, он бы точно не удержался – съездил бы тому предсказателю в ухо.

Итак, вопрос остаётся открытым: где хорошо, там и Отечество?

Или: ТАМ ХОРОШО, ГДЕ НАС НЕТ?

Жене (чтобы абстрагироваться от вечных проблем и вечных, не имеющих ответов вопросов) я сказал о другом:

– В папирусе Присса, датируемом примерно 3 тыс. лет до н. э., я прочитал: «К несчастью, мiр сейчас не таков, каким был раньше… каждый хочет написать книгу. Конец света уже близок…»

– Ты хочешь написать книгу? – спросила Бела с тревогой в голосе.

– Ни в коем случае, – ответил я. – Время Книг (с большой буквы) уходит в Прошлое. Писать книги надо было в Алма-Ате, когда я мог опубликовать всё что угодно.

– Хоть чёрта лысого? – рассмеялась она.

– Хоть чёрта лысого… Про то, что никто ничего не читает, но каждый хочет написать книгу, у меня есть причудливая байка. Как снег на голову. Рассказать?

– «Снег на голову» – это всегда «приятно», – сказала Бела.

– Первое время на ТВ, если мне были нужны первоисточники, я отправлял Любу, мою ассистентку, в Пушкинскую библиотеку (откуда она приносила позарез необходимые для работы десяток книжек). Потом она сказала: «Нафига ходить в Пушкинку, когда у нас есть своя библиотека?» – «Где?» – удивился я. – «В левом крыле, на первом этаже, там, где находятся киномонтажные», – ответила она. «Отлично», – думаю я и отправляюсь посмотреть, что это за библиотека такая «у нас» на ТВ. И на самом деле, в левом крыле на первом этаже нахожу дверь со скромной вывеской: «Библиотека. Работает с 9:00 до 18:00». Дёргаю за ручку двери – или она на замке, или я недостаточно приложил сил, чтобы открыть её. Дёргаю (с дикой яростью) вторично – и вырываю с корнем ручку, не «без шума и пыли». Из соседней комнаты выбегает девушка-киномонтажёр (которая хорошо знает меня и которую отлично знаю я) и, оценив ситуацию, улыбается:

– Библиотекарша бывает в 9:00, когда снимает верхнюю одежду, и в 18:00, когда одевается, чтобы идти домой.

– Здравствуйте, я – ваша тётя! – говорю я. – Интересное кино!

– Никакого «кино» нет. Тебе надо в библиотеку? Дуй в буфет. Там найдёшь рыженькую такую, с веснушками, бальзаковского возраста, очень даже ничего себе. Можешь флиртануть по пути. Особые приметы: сегодня она в платье с таким декольте (мужикам нравится), которое не скрывает кружевные обрамления чёрного бюстгальтера. Короче, ты её увидишь. Её рабочий день – это точить лясы в буфете: мне бы так впахивать «в поте лица»!

В буфете я легко нахожу рыженькую (по кружевам, которые мужикам нравятся).

– Какой мне смысл торчать в библиотеке, когда никто за книгами не приходит? – спрашивает она. – Газеты я подшиваю. Картотека в порядке. Изредка (могу поклясться на Библии) берут материалы партсъездов и пленумов. Но очень-очень редко.

Мы вместе отправляемся в её книжные владения. На мой взгляд, там томов тысяч пятнадцать, не меньше.

– Девятнадцать тысяч, – поправляет она меня.

Я роюсь в картотеке. Обнаруживаю там немало достойного внимания. (Например, «Катехизис еврея в СССР», изданный для служебного пользования.)

Через какое-то время (не в кипиш) мы с рыженькой стали друзьями, без служебных романов.

Так я стал единственным читателем библиотеки нашего ТВ.

– Роскошно! Нет слов! – сказала Бела. – Как соль на рану. Про «без служебных романов» напоминает липовые бредни.

Алма-Ата и всё связанное с ней представлялось теперь, в 1997 году, не иначе, как из другой жизни.

И дымящиеся почти на каждом углу мангалы, и аппетитные запахи жареной баранины на тлеющих саксаульных углях. И сам шашлык на алюминиевых шампурках стоимостью в 25 копеек за штуку (к мясу обязательно подавались хлеб и лук, нарезанный большими кольцами, уксус, соль, перец). И заснеженные вершины Тянь-Шаня, которые можно было наблюдать из окна и зимой, и летом. И моя сумасшедшая работа, от которой не было покоя ни днём, ни ночью. И наша с Белой квартира, превращённая, по словам жены, «в проходной двор», и неизменное место для ночных посиделок, когда вино лилось рекой и разговорам не было конца. И мой вечный дефицит времени.

Всё это было из другой жизни. Из другой и далёкой.

– У тебя на всё хватает времени, – возмущалась тогда жена, – на всё, кроме семьи. Ты даже нашёл время, чтобы испоганить нашу входную дверь. Не без помощи, конечно, твоих «калек» – собутыльников.

В той, другой жизни Бела всегда старательно выговаривала вместо слова «коллега» слово «калека». Для неё два эти разных слова стали иметь одну смысловую нагрузку.

Да, Эпопея с входной дверью – это что-то!

Идея «реставрации» входной двери нашей квартиры стала результатом коллективного творчества (Борьки Левитина, Кости Куратова, Генки Морева и других наших «калек»).

Сначала кто-то (не припомню кто) принёс холст с копией картины Шишкина «У калитки»: на первом плане – разумеется, калитка, а за калиткой – дремучий лес, как символ опасности и тревоги. Сюжет, короче говоря, известный.

Копию картины мы укрепили в середине нашей входной двери, со стороны квартиры. Боря, приняв в тот день (насколько я помню) лишний стакан портвейна, сформулировал концептуальную особенность такого решения следующим образом:

– Если город считать лесом, то за дверью нас, то есть нашу «искалеченную» женой Макса компанию, подстерегают непредвиденные страшные Страшилки, называемые жизнью.

Зачин получился интригующим.

Левитин продолжал:

– Так вот, там, значит, за дверью – «лес», здесь – мы. И мы не можем обойтись без вылазок туда, за дверь: это – охота! это – добыча! это – пища! это – азарт! это, в конце концов, одно из условий нашего существования. Но только лишь возвращаясь из «леса» назад, за «калитку», мы можем чувствовать себя в безопасности!

Даже Аякс, наш буль (флегматичный участник наших посиделок), застыл, внимая левитинскому откровению: массивную морду с горбинкой на носу поднял вверх, уши – торчком.

– Вот-вот! – заметила Бела. – Собака, и та – в состоянии аффекта!

– В состоянии эйфории! – поправил её Борька. – А что? Аякс в наших рядах!

– А Макс? – уже откровенно издевалась жена, имея в виду нашего кота.

– И Макс в наших рядах! – подтвердил Левитин. – А что?

– А ничего, – ответила холодно она.

Прошёл день, прошла неделя, прошёл месяц, и копия картины Шишкина словно вросла в дверь. Будто была там всегда.

Однако этим дело не закончилось.

Вокруг картины стал образовываться коллаж из цветных фото гламурных фотомоделей, вырезанных из дорогих глянцевых журналов; наклеек-вкладышей из жевательных резинок; в общем, из всего, что попадалось нам под руку. Таким образом, каждый из «калек» стремился внести в рождающийся на глазах метафорический коллаж свою лепту, чтобы наиболее точно (с его субъективной точки зрения) обозначить признаки мiра той системы ценностей, находящихся по ту сторону двери-калитки.

Через самое короткое время на двери, снизу доверху, не осталось ни одного свободного сантиметра. От такого информационно-насыщенного обрамления копия «У калитки» только выигрывала. Она (вдруг!) наполнилась таким глубинным смыслом, что сам Шишкин пришёл бы в растерянность.

– Ну вот, я же говорил: там – «лес», здесь – мы! – подвел итог Левитин.

– Ну да, – согласилась Бела, – с дверью-калиткой не какой-нибудь, а именно нашей.

Борька парировал:

– Двери дверям рознь!

(Нашей двери, значит, повезло больше, чем другим?)

Жена не стала спорить.

Когда мы оставались одни, она жаловалась:

– Палкой их, «калек» твоих, не выгонишь из дома. Что? У нас мёдом намазано? Или квартира резиновая? Или холодильник из коммунистического завтра?

Её не столько злило, сколько приводило в бешенство, когда в полночь (ладно, я – сова, ночной человек, жена – совсем не ночной!) раздавался телефонный звонок и голос из трубки вещал:

– Гостей принимаете? Минут через десять будем на месте!

Конечно, собирались не всегда обязательно у нас. Ни Куратов, ни Левитин и никто другой не прочь были принять гостей у себя. И они их принимали. Однако чаще собирались (почему-то) у нас.

Жена никогда открыто и вида не подавала, что не в восторге от постоянных ночных визитёров. Но, как правило, в самый разгар наших посиделок уходила спать. Уходила по-английски.

Бывало, мы засиживались чуть ли не до утра. Оставляли для сна часа три-четыре – хватало ведь! Засиживались, хотя следующий день у всех был расписан по минутам.

Ночь давала возможность временно отключиться от всего, что было в дневной жизни, и приносила с собой особенное ощущение комфорта. Поэтому, может быть, у ночного времени был иной, более неспешный и глубокий отсчёт времени.

Бывало, приходилось кого-нибудь размещать на отдых до утра. И не обходилось без курьёзов.

Как-то пришлось оставить на кухонном диванчике Женю Лубышева. И вот в тишине ночи (с какой это радости?) он запел. Запел громко, зычно, с чувством: «Ох, мороз, мороз! Не морозь меня…»

Утром, за завтраком, спросили:

– Пел? Сознавайся!

– Я? – растерялся он, не последний из партчиновников в ЦК республики. – Да быть такого не может: не надо на меня наговаривать!

Не сознался. Хотя в свидетели можно было призвать жильцов соседних квартир. Те бы охотно рассказали о концерте в ночи. Значит, заспал. Или вообще голосил во сне, не помня того сам. Больше Евгения Евгеньевича и насильно нельзя было оставить до утра, в каком бы он «уставшем» состоянии ни находился: такси к подъезду и домой, только домой.

Казусов в те достопамятные времена хватало. Казусов милых, безобидных, трогательных. Взять хотя бы нашу столовую посуду: пару чашек из кофейного сервиза (того, что подарили нам на свадьбу) разбил г-н Главацкий, а вот добрую половину хрусталя ручной работы (из любимого Белой набора бокалов) приговорил г-н Чемелюк, а вот (необычной формы) супница из столового сервиза, который нам обошёлся в кругленькую сумму, на счету г-на Богомолова, которого мы, глупо шуткуя, называли Богомольцевым.

После очередного «раз-боя» жена «смиренно» замечала:

– Ну всё! С завтрашнего дня у нас на столе будут алюминиевые ложки, тарелки и кружки: как в тюряге!

И она была права. Частые гости, кроме всех прочих приятностей, давали нам бесконечные поводы для визитов в магазины.

Нынче это зовётся шопингом!

«Смешной» случай с Лубышевым.

Сижу я у себя в редакции. Вместо того, чтобы заниматься делом, через «не могу» строчу ответы (по существу) на письма трудящихся, пришедшие после моих эфиров. На полу, рядом с моим стулом, стоит полмешка таких посланий в конвертах, с канцелярскими пометками: входящий номер – такой-то, дата поступления – такая-то.

Мешок этот стандартный, почтовый, из особой прочной бумаги, полметра в высоту. Ведь была же такая «страсть» у советского человека – письма писать в газеты, журналы, на ТВ, в исполкомы, в обкомы, в ЦК.

Не отвечать (максимальный срок – месяц) было нельзя – должностные инструкции обязывали.

Звонит Женя. Говорит, чтобы я срочно забежал к нему на десять минут: завтра будет поздно. Есть материал – застрелиться веником!

Я отнекиваюсь: не сейчас, не до сенсаций (сыт ими по горло), дел невпроворот. Он настаивает. Ладно, от ТВ до ЦК пёхом идти пару минут, заодно проветрюсь: почему бы не покалякать ради отдыха?

У Лубышева на столе лежит карта: и ради этого мне надо было «срочно» бросить все дела?

– «Ради этого»! – настаивает он.

Рассматриваю карту. Все надписи иероглифами. По-китайски. И что?

– Смотри внимательнее! – выходит он из себя.

Я начинаю «въезжать в тему». На карте красным цветом обозначена территория Поднебесной: сам Китай, Монголия, наш Дальний Восток, Сибирь (до Уральских гор), Казахстан.

Выясняется, что эта карта – не липа. Из надёжных источников, под грифом понятно каким.

Китайцы планируют вдолгую, на столетия вперёд. Действительно, застрелиться веником!

– Публикуем? – предлагаю я. – Шуму будет выше крыши. Кто с радостью возьмёт это – есть варианты. Это будет не Алма-Ата.

– Москва? Чтобы пошумнее вышло?

– Гонорар поделим по-бандитски: пятьдесят на пятьдесят. По рукам?