Халит Зия Ушаклыгиль
Запретная любовь
Над садом витала дымка, не успевшая рассеяться после жаркой августовской ночи; тяжёлый аромат жимолости, жёлтых роз, жасмина из беседки и гвоздик и левкоев из сада плавал в этой дымке, не в силах вздохнуть, как будто ошеломлённый. Рыжий кот Фындык, который сегодня утром вышел с Нихаль на прогулку в сад, робко вытянул вперёд лапу и трогал упавшие на землю волосы Бешира, желая понять, что это за чёрные кудряшки, у решётки беседки непрерывно кружила жужжащая пчела, потерявшая голову от цветочных ароматов, а в углу сада прыгала туда-сюда пара воробьёв, боявшаяся бабочек.
Над садом словно расправила крылья глубокая счастливая тишина, которая в спокойной атмосфере будто усыпляла этот уголок жизни.
В особняке словно позабыли о большом событии. Никто об этом не говорил. Даже головная боль Шакире Ханым, начавшаяся после того дня, утихла, исчез платок, повязанный вокруг головы. Однажды было упомянуто, что произойдут изменения в спальнях наверху и получено одобрение Нихаль на объединение классной комнаты со спальней и освобождение четвёртой комнаты. Нихаль лишь кивнула головой в знак согласия. Потом и об этом позабыли, и ни она, ни окружающие больше ничего об этом не говорили. Нихаль словно была в сладком сне. Она ни о чём не думала в надежде, что больше ничего не случится. Она прижималась к отцу сильнее, чем обычно, хотела оставить его для себя больше, чем обычно.
Наконец, в особняке поднялось большое волнение, а к пристани подошла баржа. Было шумно, из баржи что-то выгружали. Нихаль подбежала к окну и увидела спальный гарнитур!
Это был красивый гарнитур из клёна. Нихаль вдруг поняла. Причина перестановок в комнатах стала ясна только с прибытием спального гарнитура. Не желая увидеть ещё больше, она убежала в сад.
Два дня гарнитур стоял в холле наверху. Аднан Бей ждал, что Нихаль что-нибудь спросит, но Нихаль два дня проходила мимо беспорядка в холле, словно не замечая.
Сегодня, когда мадемуазель Де Куртон говорила:
– Нет, нет, синяя и зелёная совсем не подходят, надо найти что-то другое, – Нихаль вдруг спросила:
– Мадемуазель! Почему не освободили комнаты?
Старая дева подняла голову. Вопрос был настолько неожиданным, что она не смогла сразу ответить.
– Что, если сегодня освободим?
Мадемуазель Де Куртон с небольшим сомнением ответила:
– Хорошо, но потом придут рабочие, поменяют шторы, комнату…
Она не закончила фразу. «Комнату покрасят,» – собиралась сказать она.
– … Там много работы. Вместо того, чтобы оставаться среди шума… Кстати, мы в этом году не были на острове, верно, Нихаль? Поехать бы к твоей тёте, погостить у неё недельку-другую…
Идея принадлежала мадемуазель Де Куртон. Она то и дело её предлагала и хотела увезти Нихаль перед приездом новой матери, как увезла перед смертью её собственной. Нихаль кривила губы в знак неодобрения. Она боялась, что если уедет, произойдёт то, что отнимет у неё отца. Однажды она без колебаний согласилась:
– Вместе с Бюлентом и Беширом, да? Если так, поедем сегодня, прямо сейчас. Только подождём, пока освободят комнату для занятий, а потом… Потом пусть делают, что хотят.
Бюлент, познавший успех и опять начавший проявлять тягу к парикмахерскому делу, забыл о Бешире, как только узнал, что они освободят комнаты и поедут на остров. Он размахивал новой красной феской Бешира, держа её за голубую кисточку, и кричал:
– Переселение! Переселение! Мы едем на остров, будем кататься на осликах!
Потом подбежал к старшей сестре, обнял её и попросил:
– Мы же будем кататься на осликах, сестра? Я больше не упаду. Тогда я был маленьким, а теперь вырос.
Он стоял, не сутулясь, и старался казаться большим. Все побежали. Вихрем своей радости Бюлент привёл их в особняк.
Аднан Бею сообщили: «Комната освобождается, дети едут на остров, к тёте». Когда мадемуазель Де Куртон говорила об этом Аднан Бею, их взляды словно обменивались мыслями на другом языке. Аднан Бей медленно, беззвучно притянул к себе Нихаль, смотревшую ему в лицо, наверное, собирался поцеловать в знак благодарности. Но не поцеловал, в Нихаль было что-то, избегавшего поцелуя за то, что комната освободится и будет пустой после их отъезда на остров.
Бюлент сходил с ума от мысли об отъезде. Шайесте, Несрин и Бешир, начавшие с холодной и обязательной покорности слуг, не смогли не заразиться радостью ребёнка. Когда фортепиано передвигали в холл, Бюлент продел шнур от клеёнчатой занавески через кольцо в фортепиано, схватился за него, как буксировщик, и довольно громким голосом кричал: «Посторонись, пусть все отойдут, уберите старые ботинки мадемуазель, всех задавим…» Несрин сказала, не в силах удержаться от смеха: «Ах, мой генерал, не смеши, дай закончить работу», запыхавшаяся Шайесте, пользуясь случаем, бранила Несрин и с упрёком сказала: «Сумасшедшая девчонка! Что смешного? Нашла время смеяться…»
Бюлент работал, не покладая рук. Когда Шайесте переносила стул, а Несрин ящики письменного стола, он уцепился за край шторы, которую тащил Бешир, и бежал с криками: «Дорогу носильщикам, чтобы вас не задели».
Нихаль сразу стало скучно среди криков Бюлента и она сказала мадемуазель Де Куртон:
– Уедем! Уедем отсюда!
Ей хотелось уехать из этого дома, сбежать от того, кто её предал.
***
Они находились на острове уже пятнадцать дней. Здесь всё будто позабылось, но по усилившейся больше, чем когда-либо, непоседливости Нихаль мадемуазель Де Куртон понимала, что у неё кошки скребли на душе и ребёнок чего-то ждал, не желая об этом говорить.
Сегодня утром они снова не сумели противостоять настойчивости Бюлента и отправились на прогулку на осликах. Они собирались объехать весь остров по дороге, опоясывавшей его большим кольцом. Нихаль и мадемуазель Де Куртон, ненавидевшая кататься на осликах, были в запряжённом лошадью двухколёсном фаэтоне, принадлежавшем тёте. Чтобы догнать фаэтон, Бюлент и Бешир пытались немного ускорить осликов окриками. Над красной феской на голове Бешира стояло белое облако пыли. Выбившиеся из-под фески влажные от пота, тонкие каштановые волосы Бюлента прилипли ко лбу и вискам, его пухлые щёки горели.
Мадемуазель и Нихаль ехали медленно, чтобы всадники не слишком отставали, и могли слышать позади голоса Бюлента, Бешира и звук крохотных шагов их осликов. Иногда Бешир оставал и кричал тонким и мягким голосом, присущим эфиопам, потерявшим мужественность:
– Мой господин, ты быстро едешь, упадёшь, подожди меня!
Тогда Бюлент кричал старшей сестре:
– Остановитесь, подождите немного, я не могу управиться.
Мадемуазель Де Куртон выхватила вожжи из рук Нихаль, съехала на обочину, чтобы освободить дорогу для редких прохожих, и остановила фаэтон. Они стояли и ждали всадников на ослах, которые потерпели небольшую аварию. Наверное, у Бюлента упал хлыст и Бешир слез с ослика и искал его.
На острове обещал быть жаркий день, в воздухе, в расплывчатой синеве горизонта витала плотная дымка. Вдали будто содрогался в мареве Стамбул с его минаретами, куполами мечетей и множеством зелёных деревьев на холмах.
С утра они перекинулись парой слов. Нихаль повернула голову и смотрела на ослика Бешира, который сейчас медленно шёл вперёд без седока. Вдруг она впервые за пятнацдать дней спросила мадемуазель Де Куртон:
– Когда мы уедем?
– Когда захотите, дитя моё!
Нихаль посмотрела в лицо старой деве, поначалу не сумев сдержать удивлённого восклицания:
– Ой!
Потом немного подождала и добавила:
– Значит мы уже можем уехать. Всё закончилось?
Жизнь Нихаль проходила в узком кругу, она знала о жизни лишь со слов отца, гувернантки, книг и нянь, у неё не было сведующих друзей и не могла знать больше обычных двенадцатилетних детей. Её знания о жизни ограничивались запутанными выводами из небольших рассуждений о том, что она нечаянно услышала или случайно увидела, проезжая по улице в фаэтоне.
Как только она узнала, что в дом придёт женщина, то почувствовала, не думая о ней, эмоциональное, раздражительное огорчение. Её рассуждения никак не повлияли на этот вопрос. Это чувство привильнее всего можно было истолковать как ревность. Она всех ревновала к этой женщине: отца, Бюлента, Бешира, домочадцев, дом, вещи, даже саму себя. Попав в окружение любимых ею вещей, эта женщина украдёт, заберёт их, Нихаль не очень хорошо могла решить как, не могла ясно думать, но душа чувствовала, что после прихода этой женщины уже не сможет любить тех, кого любила.
После таких слов домочадцы избегали её, чтобы не говорить лишнего; когда она входила в комнату Шакире Ханым, Шайесте, стоявшая на коленях и что-то рассказывавшая, внезапно замолкала, Несрин говорила «Ох!», то и дело глубоко вздыхая, и всё это имело какое-то значение. Значит, должно было произойти что-то, чего она до конца не могла понять, и даже сверкавшие на круглом лице Джемиле глаза указывали, что маленькая девочка знала больше, чем Нихаль.
Поначалу она, несмотря на настояния мадемуазель Де Куртон, из непреодолимого любопытства отказывалась ехать на остров. Ей хотелось остаться, присутствовать в качестве аккуратного историка-исследователя, свидетеля, который постоянно наблюдает за всеми подброностями события. Она желала лишь увидеть и понять, ни у кого ни о чём не спрашивая, не говоря ни слова об этом событии. Узнав, что в комнате будет перестановка и туда поставят красивый гарнитур из клёна, она не сумела дольше оставаться и захотела сбежать, потерпев поражение в первом же сражении.
Пятнадцать дней она думала о том, что слышала предсмертные муки уважаемого больного, будто умирающего вдали, но боялась, что приблизит наступление конца трагедии, если произнесёт хоть слово. Она пожалела, что согласилась приехать на остров. Она должна была остаться. Страх в сердце заставлял её думать, что когда они вернутся, особняк и отец будут потеряны и всё унесёт ветром. Но если бы она осталась, ветер не подул бы и ничего не смог бы сделать.
Кроме того, она тайно злилась на отца. Каждый раз, когда они приезжали на остров, он то и дело приезжал, иногда они по нескольку дней оставались вместе. В этот раз он ни разу, ни разу не навестил их, даже никого не прислал поинтересоваться. В последние дни она ни разу не упомянула мадемузалеь Де Куртон об отце.
***
Аднан Бей хотел насколько возможно отложить возвращение детей, но Бихтер каждый день упоминала о них и говорила:
– Привезли бы уже их! Если бы Вы знали, как мне хочется их увидеть!
На самом деле Бихтер тоже боялась первой встречи с детьми. Она верила, что отношения с ними сложатся на основании впечатления от первой встречи.
Сегодня Аднан Бей поцеловал волосы Бихтер и уходил, чтобы впервые после женитьбы поехать в Стамбул. Молодая женщина сказала умоляющим голосом:
– Сегодня отправите известие, верно?
Вдруг они услышали внизу шум и весёлый смех. Аднан Бей остановился и сказал:
– Вот и они! Смех Бюлента… Вы будете слышать его смех каждый день с утра до вечера.
Бюлент взбежал по лестнице и избавился от Шайесте и Несрин, следовавших за ним. Он бросился к отцу, обнял крохотными руками, но губы могли достать только до жилета отца. Переполняемый пятнадцатидневным желанием, он поцеловал белую в мелкий тёмно-синий цветочек ткань, потом вдруг остановился, взглянул на улыбавшуюся женщину, стоявшую напротив, и пристально посмотрел на отца.
Он ждал ответа, приказа, как нужно поступить с этой женщиной. Аднан Бей сказал только:
– Твоя мама, Бюлент, ты разве и её не поцелуешь?
Бюлент поклонился, подошёл с улыбкой и, может быть, немного детским желанием прижаться к стильной, молодой, красивой женщине, положил руки в протянутые руки Бихтер и поцеловал её красивые губы, подставленные для поцелуя.
Нихаль и мадемуазель Де Куртон всё ещё поднимались на последнюю ступеньку лестницы в холл. Чтобы набраться сил, Аднан Бей начал с гувернантки:
– Бонжур, мадемуазель! Наверное, вам надоела старая тётя… Нихаль, ты не скажешь мне «бонжур»?
Нихаль смотрела на Бюлента, который стоял рядом с Бихтер и, улыбаясь, отвечал на её вопрос. В её сердце что-то оборвалось, она отвела взгляд, подошла к отцу и протянула маленькую тонкую руку. Аднан Бей взял её руку, сжал, словно просил у дочери прощения, и потянул. Отец и дочь коротко поцеловались, потом Нихаль с неожиданным чувством, взявшимся неведемо откуда, снова протянула остроконечное лицо к отцу и хотела поцеловать в место без щетины под подбородком, куда всегда целовала.
Бихтер шла к ней. Аднан Бей указал на мадемуазель Де Куртон и представил:
– Мадемуазель Де Куртон.
Молодая женщина и старая дева поздоровались. Бихтер прошла дальше и с милой улыбкой, сразу согревшей первоначальную холодность отношений приятной атмосферой любви, положила руку на плечо Нихаль, другой рукой взяла её за руку и притянула худое тело ребёнка.
Приятный запах фиалок, исходивший от неё, окружил Нихаль пьянящим свежим ароматом весны и голова ребёнка прислонилась к груди Бихтер. Значит молодая красивая женщина с улыбкой на лице, тело которой источало свежий весенний аромат, подобно букету фиалок, была тем, чего она боялась и что мучило её бедную чистую душу в кошмарах приближавшейся ужасной катастрофы? Этот аромат словно растворял и впитывал в себя душу Нихаль. Не убирая голову, она взглянула на Бихтер, которая тоже улыбалась. В её душе, капитулировавшей перед улыбкой, теперь словно распускались розы. Тогда Бихтер сказала, слегка растягивая слоги, словно напевая песню:
– Вы же меня полюбите? Меня будет невозможно не любить. Я так буду вас любить, так любить, что, наконец, вы тоже меня полюбите.
В ответ Нихаль вытянула губы трубочкой, а Бихтер наклонила голову. Два тела, которым следовало быть врагами, поцеловались с любовью, возникшей за минуту, и стали друзьями. Да, они сразу же стали друзьями. Нихаль будто очнулась от страшного сна. Когда они поднимались наверх, чтобы переодеться, она прижалась к мадемуазель Де Куртон и сказала:
– Это же так здорово, да мадемуазель? Ой! Я-то думала…
В руке Бюлента был венок из сосновых веток, с большой аккуратностью привённый с острова, который тот собирался повесить над книжным шкафом. Он побежал вперед гувернантки и старшей сестры. Бюлент направлялся в класс и хотел прежде всего закончить это важное дело. Он толкнул дверь рукой и вдруг воскликнул от удивления:
– А!
Они совсем забыли, что комнаты поменяли. Влекомые неудержимым любопытством, они пошли вслед за Бюлентом. Тот неподвижно стоял посреди комнаты, не в силах поверить, что когда-то здесь были покрытые карандашными рисунками кораблей стены класса, который невозможно было привести в порядок и словно раздумывал, куда в этой элегантной спальне требовалось повесить венок из сосновых веток у него в руке.
В комнату медленно вошли гувернантка и Нихаль. Мадемуазель Де Куртон сказала:
– Идём в нашу комнату, сюда не нужно было заходить, – но тоже стояла на месте, желая посмотреть. Нихаль оглянулась по сторонам и сначала увидела окна. Между приподнятыми в нескольких местах боковыми шторами из голубого атласа, настолько светлого, словно он спрятался под белым облаком, струился белый тюль, образуя маленькие скопления на одном из блёклых ковров, созданных в последнее время в Куле под влиянием западного вкуса. В свете, лившемся через раскрытые ставни, шторы были похожи на пенистый белый водопад, падавший с голубой скалы. Стены тоже были выкрашены в светло-голубой цвет; потолок был натянут атласом того же цвета с тонкими жёлтыми карнизами по краям, в центре висел светильник, изготовленный из различных видов цветных стёкол по образцу плафонов из старых молелен; в углу, вместо фортепиано Нихаль, стояла кровать с москитной сеткой из атласа и тюля, струившейся из большого жёлтого кольца на потолке; напротив, между двумя окнами, находился туалетный гарнитур; сбоку распологались шкаф с зеркалом, створки которого забыли закрыть, длинная тахта, высокий торшер с абажуром опять же светло-голубого цвета, маленький круглый столик на ножке, крошечный подсвечник и несколько книг, напротив шкафа с зеркалом висел портрет отца, нарисованный углём…
Это увидела Нихаль… Бюлент, будучи смелее остальных, прошёл вперёд, наклонился к тысяче разных мелочей на туалетном столике, с опаской, что покажется чья-то голова, посмотрел на шкаф с зеркалом и вслух удивлялся всему, что видел.
Мадемуазель Де Куртон хотела увести Нихаль. Но вдруг ей в голову пришла идея и она прошла вперёд. Ей хотелось пройти через дверь между комнатами, а не через коридор. Нихаль рукой отодвинула тюлевую занавеску, освободила дорогу и сказала:
– Смотрите, мадемуазель! Ваша комната исчезла.
Мадемуазель Де Куртон немного неуверенно ответила:
– Да, дитя моё, разве вам не сказали? Я иду в первую комнату, в бывшую комнату господина. Но мы теряем здесь время. Вы ещё будете переодеваться.
Нихаль была очень бледна. Она ничего не ответила. Бюлент накинул на спину лёгкий креповый палантин с белыми ленточками, забытый на тахте, согнул шею, прищурил раскосые глаза и взволнованно бродил по комнате. Мадемуазель Де Куртон, наконец, стала серьёзной. Она сдернула палантин со спины Бюлента и сказала:
– Маленький проказник. Вам тысячу раз говорят, что стыдно трогать чужие вещи.
Бюлент с улыбкой ответил:
– Да, вы правы, мадемуазель! Даже в книге для чтения есть такие слова, верно?
Нихаль пошла вперёд. Она повернула ручку двери, ведущей в её комнату, но дверь не открылась. Не сказав ни слова, Нихаль вернулась. Гувернантка потянула Бюлента за руку и они все вместе вышли в коридор. Нихаль толкнула дверь в свою комнату и зашла. На этот раз она не смогла сдержать лёгкого крика удивления. Бюлент вихрем бросился за ней.
– Что это? – сказал он. – Ах, сестра! Это наша комната? Какая красота! Какое убранство! Сделали новые москитные сетки над кроватями? В книжном шкафу заменили стекло и покрасили… Смотрите, что-то произошло на письменном столе… Они убрали всю мою резьбу. А шторы… Ой! Теперь у нас тоже шторы из шёлка и тюля.
Вдруг взгляд Бюлента привлекла записка крупным почерком, прикреплённая булавкой к свежевыкрашенной стене.
– Мадемуазель, что это?
Нихаль улыбалась на пороге совершенно изменившейся комнаты, тень беспокойства, которая минуту назад показалась у неё на губах, исчезла, она смотрела на белую с голубыми ленточками москитную сетку, спускавшуюся с купола её железной кровати. Она прочитала надпись, на которую показал Бюлент: «Запрещается рисовать на стенах корабли и головы людей».
Бюлент сказал:
– Дело рук старшего брата! Сестра, значит я смогу рисовать верблюдов, да?
Мадемуазель Де Куртон сказала:
– Отныне Бюленту не будут давать простой карандаш. Теперь нужно содержать комнату в чистоте. Мы также выбросим все ненужные игрушки. Отныне дома Бюлент будет очень аккуратным маленьким мужчиной. Вы же не забудете сегодня вечером поблагодарить господина за эту красивую комнату, Нихаль?
Нихаль не ответила.
5
Мадемуазель Де Куртон сказала:
– Нихаль, Вы упрямитесь больше, чем нужно! Уже ровно час Вы работаете над одним и тем же этюдом Черни. Это что-то новое. За шесть лет я ни разу не видела, чтобы Вы работали час без перерывов. Я запрещаю Вам так утомляться, понимаете?
Нихаль повернулась на круглом стуле и сказала:
– Странная Вы, мадемуазель! Всё время говорили мне, что невозможно научиться играть на фортепиано, не занимаясь. Как только я почувствовала желание заниматься, появилось новое правило.
Вернувшись с острова, Нихаль, вопреки привычке, начала иногда отвечать гувернантке, не в силах совладать с собой. В ответ старая дева лишь бросала укоризненный взгляд. Сегодня она сказала:
– Нихаль, прошу, давай немного подумаем. Цель – занятия фортепиано, верно? Целый час без остановки играть одно и то же упражнение означает уставать просто так и ничего больше.
Нихаль парировала:
– Опять противоречие! Вы всегда говорили, что по-другому невозможно добиться беглости пальцев.
Старая дева с обиженным видом сказала:
– Я не стала бы делать замечание, если бы знала, с каким упорством Вы будете не слушаться меня.
Нихаль замолчала и глядела прямо перед собой. Потом искоса посмотрела на гувернантку и сказала:
– Мадемуазель! Вы меня больше не любите? Видите, Вы не отвечаете.
Она встала со стула и села на диван рядом с мадемуазель Де Куртон:
– Мадемуазель! Когда мы начнём занятия? Разве жаркая погода не закончилась? Знаете, как мне надоело безделье? Сейчас я хочу, чтобы мы учились и учились с утра до вечера в нашей комнате. Пусть учёба никогда не кончается.
***
У Нихаль появился интерес к тому, чтобы уединяться, искать укромные уголки, находить дела, которые давали бы возможность несколько часов не выходить из комнаты. Это проявлялось, когда отец был дома. После его ухода Нихаль становилась прежним непоседливым ребёнком, гуляла по дому и не отходила от Бихтер. Ненависть к этому браку Нихаль странным образом сосредоточила на отце и не допускала холодности в отношении Бихтер. С того дня она избегала отца, словно в уединении её крошечная душа искала отмщения предательству обманувшего её сердца.
Она больше не ходила по утрам в комнату отца, чтобы поднять его с постели. Шутки по утрам полностью прекратились. Пока Бюлент спал, Нихаль просыпалась, обувала тапочки на босу ногу, тихонько шла в комнату отца, где обычно находила того ещё в постели. Нихаль придумывала разные шалости, пока отец специально не хотел вставать.
Когда она была ребёнком и не понимала, что такое близорукость и почему отцу нужно носить очки, то однажды сказала, когда он ещё не встал с постели: «Настало утро, посмотрите на солнце… Или Вы не видите? Принести очки?» Наверное, в тот день она сказала это всерьёз. Но потом это стало шуткой, повторявшейся почти каждый день. Нихаль то и дело брала очки, держала их перед глазами отца и говорила: «Смотрите, теперь Вы видите солнце?», а Аднан Бей хохотал и вставал с постели. Затем Нихаль начинала оказывать мелкие услуги: держала отцовское полотенце, открывала крышку коробочки с зубной пастой, нажимала на грушу флакона с сиреневой водой и орошала ароматным дождём каштановые с проседью волосы Аднан Бея. Все действия сопровождались нескончаемыми шутками и смехом. Главной игрой было то, что во время утренних услуг Нихаль звалась Первин! Нихаль поджимала губы, старалась не смеяться, важно держала голову, становилась маленькой Первин, отзывалась на имя Первин, прислуживала под именем Первин, потом вдруг с раскатистым смехом вместо Первин выглядывало весёлое лицо Нихаль, она обнимала худыми руками шею отца и торопилась поцелуем обозначить себя, словно боялась так и остаться Первин. Иногда Аднан Бей сердился на Первин, сердито фыркал с кислой миной: «Первин! Девчонка, почему ты не почистила мыльницу, разве я не говорил тебе? Что теперь с тобой делать? Говори! За уши выдрать? Или отхлестать по губам?» Аднан Бей так хорошо изображал гнев, что изумлённая, почти испуганная Нихаль внезапно терялась, когда слушала его, забывала, что это игра, то ли она чувствовала жалость по отношению к воображаемой Первин, то ли её тонкая душа не могла выдержать, чтобы в игре в шутку драли за уши и хлестали по губам, но она вдруг прижималась к отцу и прерывисто смеялась, чтобы нарушить серьёзность игры. А однажды она и засмеялась, и заплакала.
Теперь среди этих шуток неведомо как появилось дверь, которую заперли и потеряли ключ. Ох! Эта дверь… Её установили как холодный могильный камень. Если бы между ней и отцом не построили стену, может быть, она простила бы этот брак.
У неё были смутные представления о браке. В её рассуждениях муж и жена были мужчиной и женщиной, которые говорили друг другу «Бей!» и «Ханым!», а дальше познания терялись в таком тумане, что она не могла следовать за полученными выводами. Для неё было важно только одно: когда дверь закрылась между ней и отцом, элегантная дверь, украшенная голубым атласом и белым тюлем, открылась между ней и чужой женщиной…
С той поры она ни разу не зашла в ту комнату. Но она не могла забыть белый палантин, который нашёл Бюлент. Палантин постоянно появлялся у неё перед глазами, когда она слышала шаги и лёгкий смех с другой стороны двери. Что за наказание! Этот палантин докучал ребёнку, мешал спать. Она не выдерживала, когда видела их вместе. Невозможно было избежать обязанности находиться вместе с ними за столом. В первые дни Нихаль старалась не изменять привычке и заполняла разговорами время за столом. Но она заметила такую фальшь в словах, смехе, даже в безмолвии и улыбках вежливо слушавших, которые словно поместили не в то действие, что однажды безо всякой причины разозлилась и ушла из-за стола. После этого она предпочитала молчать за столом.
Аднан Бей со стороны замечал признаки обиды и считал, что время для примирения с Нихаль пока не пришло. Он знал, что Нихаль, удаляясь от него, сблизится с Бихтер. И ему хотелось именно этого.
Бихтер и Нихаль стали подругами. После ухода отца Нихаль на некоторое время убегала из круга, к которому принадлежала, из детского общества, состоявшего из Бюлента, Бешира и Джемиле и приходила к Бихтер со свойственным девочкам от двенадцати до четырнадцати лет желанием вырасти и быть со взрослыми.
Нихаль не могла найти, как обращаться к Бихтер. Для себя она решила, что не будет говорить ей «Мама!» Ничего другого она не могла найти. Когда они были вместе, Нихаль уставала от того, что не могла обратиться к ней. Как-то она собиралась ей что-то сказать. У Нихаль была привычка обязательно обращаться по имени в начале разговора. Она не смогла найти подходящее обращение и потому забыла, что хотела сказать. Бихтер заметила это и с улыбкой сказала:
– Вы опять не смогли найти мне имя. Давайте договоримся. Зовите меня просто «Бихтер», хорошо? Я буду кратко звать Вас «Нихаль». Так между нами исчезнут все сложности.
Нихаль густо покраснела:
– Ой! Невозможно.
Бихтер настаивала, она непременно хотела положить конец затруднительному положению Нихаль:
– Нет, нет, мне понравится. Попробуй сказать: Бихтер! Бихтер!
Нихаль с улыбкой сказала:
– Бихтер!
С той поры их общение стало более непринуждённым, между ними больше не осталось ничего стесняющего, они стали подругами одного возраста. В эту дружбу Бихтер добавляла лёгкое, незаметное значение защиты. Однажды она осмотрела одежду, нижнее бельё и мелкие вещи Нихаль. Ей всё нравилось, она кивала головой и говорила «Хорошо!», пока Нихаль по одной показывала вещи. Когда осмотр закончился, Бихтер сказала:
– Нихаль! Знаешь? Наступает пора всё это выбросить. Я хочу, чтобы была молодой девушкой, а не маленьким ребёнком. Эти короткие юбки… Они очень хороши до двенадцати лет, но после двенадцати…
Идея стать молодой девушкой приятно удивила Нихаль. Она посмотрела на гувернантку. Старая дева была против и сказала Бихтер:
– Но мадам, я думаю, что ещё очень рано… Во Франции дети такого возраста играют в саду. Нужно подождать хотя бы пару лет, чтобы удлинить юбки Нихаль.
Бихтер с улыбкой ответила:
– Да, во Франции, вообще в Европе и даже в Бейоглу… Но у нас Нихаль даже не сможет выходить на улицу с непокрытой головой. Да, Нихаль? Модный чаршаф…
Нихаль ошалела от идеи чаршафа. Она хлопала в ладоши. Потом подбежала к гувернантке:
– О! Чаршаф, чаршаф!
Затем, среди этой радости, внезапно что-то сорвалось с её уст и она сказала Бихтер:
– Вы расскажете отцу, верно?
***
Бихтер хотела изменить обстановку в доме. Теперь она всё время говорила об этом с Нихаль. Она делилась с ней всеми идеями, говорила обо всём, что будет сделано: “Сделаем так, верно?»
Они собирались вместе гулять. Бихтер проверит всё, что касалось одежды Нихаль, и весной, после зимы, они в яшмаках поедут в Кагытхане. Бихтер сразу рассказала Нихаль о яшмаке, который появился в её воображении; та слушала с огромным облегчением, связанным с начавшей просыпаться женственностью; наряды, пьянившие её душу, становились особенными в описывавших их красивых устах с маленькими ровными зубами, тонкими красными губами и улыбкой, согревавшей странным теплом. Вокруг молодой женщины дул такой лёгкий весенний ветерок и был такой кокетливый запах фиалок, что тонкая индивидуальность Нихаль таяла, подобно готовой испариться капле росы. И тогда молодая женщина и девочка, которая ещё только станет молодой девушкой, поцеловались посреди красивой мечты, которая внезапным ударом крыла наполнила их души радостной перспективой.
– Идёт Ваш отец.
Когда голос Несрин сообщил эту новость, Нихаль начал пробирать озноб. Она отодвинула губы и спешила спастись от ядовитого ветра, хотела сбежать из пьянящей приятно пахнущей атмосферы, с нервозностью птицы, попавшей на чужой горизонт.
***
В конце сентября Аднан Бей сказал за столом:
– Нихаль! Я узнал от мадемуазель, что вы уже начали занятия. Когда начнём заниматься турецким? У нас же было столько планов, но, кажется, ты о них забыла.
Турецким языком с Нихаль занимался только Аднан Бей. В этом году он собирался записать с ней старые и новые избранные отрывки из стихов и прозы, сделать из них тетрадь, прочитать и объяснить их, помимо этого он хотел найти способ помочь Нихаль с правописанием, которое никак не исправлялось. Аднан Бей давно отмечал отрывки из прочитанного и создал фонд для тетради, которую он задумал для Нихаль.
В течение многих дней казалось, что Нихаль забыла про слова отца. Аднан Бей тоже словно забыл, но у Нихаль из головы не выходила возможность снова оставаться на несколько часов в маленьком кабинете с отцом. Отчасти она пока предпочитала держаться подальше от отца и была похожа на канарейку, которая провела тёмные дни долгой зимы в клетке, думая о солнце. Однажды вечером, после ужина, Бихтер и Аднан Бей увидели, как Нихаль вошла в кабинет, в комнату, которую, казалось, давно избегала. Аднан Бей с улыбкой сказал:
– Урок?
Нихаль ответила:
– Да, если хотите…
С этого вечера начались уроки, но между отцом и дочерью не было прежней искренности и непринуждённости. Теперь между ними словно чего-то не хватало. Нет, между ними был кто-то лишний, третий лишний…
Первые несколько вечеров уроки прошли в попытках найти прежней искренность. Они даже вместе смеялись, когда Нихаль пыталась прочитать небольшое стихотворение тихим дрожащим голосом. Она никак не могла понять его гармонию. Аднан Бей сказал:
– Удивляюсь, почему ты не понимаешь, Нихаль? Ты очень хорошо читаешь французские стихи, много занимаешься музыкой, а стихотворный размер не что иное, как музыка, возникающая вследствие соседства слов.
Тогда он начал объяснять основные стопы арабского стихосложения, а Бихтер и Нихаль издали переглядывались и улыбались. Неловкость Нихаль иногда добавляла веселья в скучную серьёзность уроков. Однажды вечером Нихаль начала инстинктивно читать размеренно и ничего смешного не осталось. Постепенно на уроках начала складываться обстановка, вызывающая желание зевнуть. Кто был причиной этого? Аднан Бей, который, поглядывая на Бихтер, торопился закончить урок? Бихтер, которая зевала, прикрывая рот книгой, взятой, чтобы скоротать время? Нихаль, которая часто хотела швырнуть тетрадь и сбежать, чувствовуя себя лишней в комнате, когда-то бывшей особым местом для её души? Уроки начали хромать, бессильно ползти как больной ребёнок. В один из вечеров Аднан Бей почувствовал лёгкую головную боль и сказал: «Сегодня вечером урока не будет.» После этого про уроки забыли.