Халит Зия Ушаклыгиль
Запретная любовь
– Как вышло, что сегодня утром маленькая госпожа пришла увидеть отца?
Нихаль с улыбкой пожала плечами. Она хотела сказать: «Могу ли я знать?» Да, знала ли она? Почему-то, безо всякой причины, она со вчерашнего дня думала об отце, а сегодня утром пришла в его комнату, повинуясь неизвестному чувству. Было достаточно слова, взгляда, пустяка, чтобы в её чувствах внезапно произошли самые большие изменения. В её сердце раздавался тихий голос, который говорил, что она и сама немного была причиной такого отдаления от отца. Она должна его простить, верно?
Она отодвинула маленький стул, не сказав ни слова, села напротив отца, положила правый локоть на колено, обхватила рукой маленький подбородок и с улыбкой посмотрела на отца, который бросил работу и теперь смотрел на неё. Она как будто изучала его.
Значит, отец был старым. Откуда пришла эта идея? В её ушах до сих пор звенел похожий на бездушный смех издевательский голос, говоривший о старости. Теперь она считала отца настоящим стариком, вдобавок немного похудевшим, со впалыми щеками, побледневшим, он постарел сильнее, чем она думала… Как будто она давно не видела отца и вдруг обнаружила, что он изменился.
– Нихаль! Почему ты так на меня смотришь?
Она не ответила. Что-то дрогнуло у неё на губах, что-то, похожее на улыбку… Затем тень улыбки исчезла и на лбу девочки появилась тень беспокойства. Может быть отец был несчастен; может быть он плакал потому, что и в его сердце была неведомая печаль; может быть он тоже страдал из-за отдаления с Нихаль. Теперь её сердце сжимало чувство вины из-за того, что она отдалилась от отца. Она хотела сказать что-то такое, что за секунду сблизило бы её с отцом и снова сделало бы их друзьями, как прежде. Она ничего не находила. Чтобы нужно было сказать, чтобы после одного поцелуя была забыта долгая безмолвная вражда?
Она протянула руку и взяла кусок доски, брошенный отцом:
– Отец, что Вы делаете?
Это ещё ничем не было. Аднан Бей ещё не решил, что сделает. У него была идея, но…
– Идея меня утомит, – сказал он. – На виноградном листе гроздь винограда, изюмины надо выдолбить, заполнить ватой и обтянуть маленькими кусочками бархата подходящего цвета…. Понимаешь, Нихаль? Элегантная подушечка для иголок…
Нихаль очень понравилась идея:
– О, как мило! – сказала она. – Вы же её мне отдадите?
Потом она вдруг кое-что вспомнила. То, что снова сблизит отца и дочь:
– Помните, отец, – сказала она; – однажды Вы начали вырезать мой портрет, но он остался незавершённым. Где эта вещь? Кто знает, куда её бросили?
Она встала, порылась в кусках досок, инструментах и прочих вещах, которыми был заполнен рабочий стол отца в углу, в поисках воспоминания счастливой поры жизни, которое осталось не законченным и было выброшено в угол.
Аднан Бей остановил её:
– Зря ищешь, Нихаль! Эту вещь невозможно закончить. Тогда ты была ребёнком, а теперь…
Он потянул Нихаль за руку и повёл к окну, чтобы лучше видеть её для принятия решения, и, глядя на худое лицо дочери, которое теперь было скорее похоже на лицо молодой девушки, чем ребёнка, мягкие волосы, венчавшие лоб, тонкую и длинную шею, закончил фразу:
– Теперь ты уже молодая девушка.
В сердце Нихаль будто что-то таяло от удовольствия, когда в нежной атмосфере любви её душу обнимал взгляд отца. Она собиралась броситься в объятия отца и заплакать от счастья, что за пять минут снова нашла его. Но не смогла найти сил. Аднан Бей по-прежнему смотрел на неё. Чтобы что-то сказать, Нихаль сказала:
– О! Молодая девушка! Отец, когда девочка становится молодой девушкой, она, в конце концов, станет невестой, верно? Знаете? Я приняла решение, которое больше не изменится: маленькая Нихаль не станет невестой. Помните, когда я была маленькой, Вы спрашивали: «Нихаль, за кого ты выйдешь?» Я с полной уверенностью говорила: «За Вас!» О! Не волнуйтесь, сейчас у меня нет таких мыслей, но я останусь с Вами, понимаете, отец? Навсегда с Вами…
Аднан Бей с глубокой грустью в голосе сказал:
– Но, дочка, в конце концов тебе придётся стать невестой. Однажды отец, возможно, вынужден будет оставить тебя одну.
Сначала Нихаль не поняла, но потом поняла по дрожащим глазам отца и лишь сказала с горьким стоном, вырвавшимся прямо из глубины души:
– О!
Было ли это возможно? Могло ли такое случиться? После матери и он, отец… Не в силах произнести это слово, она сказала себе:
– Невозможно! – Затем прижалась к отцу и сказала:
– Скажите мне, что сказанное Вами невозможно…
Аднан Бей с улыбкой спросил:
– Откуда такой вывод, Нихаль?
Она сказала отцу правду. Она сделала такой вывод из того, что увидела вчера на свадьбе. Нихаль по-детски оживлённо, в манере, которая странными мимикой и жестами делала забавными все детали, рассказала о том, что видела на свадьбе.
В рассказе Нихаль свадебная история приобретала силу живой комедии, перед глазами Аднан Бея одна за другой проплывали все нелепости и странности места, где проходила свадьба. Нарисовав воображаемую картину свадьбы с вдохновением художника, пробудившего жизнь двумя штрихами карандаша, Нихаль встала напротив отца, чтобы выглядеть правдиво, и передразнивала насупленную невесту.
– Представьте, – сказала она, – пройдёт много часов, целый день, а Вы всё будете так дуться. Вы сердиты на всех, кто пришёл на Вас посмотреть, как будто жалеете, что стали невестой. Кроме того, нет, помимо этого…
Нихаль подняла палец и серьёзно, словно давала наставления, сказала:
– Есть ещё кое-что, настолько же противное, насколько смешное…
Потом, чтобы рассказать про сидевшую на подушке даму, она села на ковёр, с закрытыми глазами медленно, как будто в такт мелодии саза, покачала головой и глухим голосом произнесла: «Вот спасибо!»
Эта женщина повезёт её в Калкапчыларбашы и продаст, словно приглянувшийся товар, совершенно незнакомому мужчине.
Нихаль снова встала и сказала:
– Понимаете, отец? Ни за что! – Когда она говорила, в её тонком голосе была железная уверенность.
Аднан Бей заметил с улыбкой:
– Но, дочка, не все девушки становятся невестами в Калпакчыларбашы.
Из уст Нихаль чуть не вырвался вопрос:
– Где же они становятся невестами? В Календере, В Каытхане, в Гёксу…
Этот пусть и незаданный вопрос так испугал её, что Нихаль побледнела, но, говоря о свадьбе, она хотела найти, с чего начать, чтобы умомянуть о Фирдевс Ханым и о них. Но тогда отец нахмурится и жёстко скажет: «Нихаль! Можешь уйти?» Чтобы не упоминать их, она нашла кое-что другое:
– Позвольте признаться, – сказала она. – Для того, чтобы стать невестой, по-моему, может быть одна причина: драгоценности! О! Вы не знаете, отец, но я захмелела от увиденного. Как будто все эти бриллианты, изумруды, рубины плавились, проникали мне в кровь и кружили голову. У всех, у всех они были.
Она слегка покраснела и, глядя в глаза отцу, добавила с милой улыбкой, чтобы скрыть смущение после признания:
– Особенно у одного человека, Вы знаете у кого, был такой комплект украшений с изумрудами…
Казалось, её что-то душит, в горле был ком, мешавший закончить, и она замолчала. Аднан Бей улыбнулся, расчёсывая её волосы пальцами, и сказал проникновенным голосом:
– Да, но для этого нужно стать невестой. Скажи мне, когда передумаешь, и тогда у маленькой Нихаль будет комплект украшений с изумрудами.
Нихаль со смехом ответила:
– О, бедный комплект украшений с изумрудами! Сколько ему придётся ждать, чтобы оказаться у маленькой Нихаль.
Её не обидела постановка такого условия, сегодня она была так счастлива примирению с отцом, что ни на что бы не обиделась. Сейчас она хотела помириться со всем, со всеми, с жизнью. Способность любить, принесённая неведомым ветром, раскрывалась в её душе как бутон, искавший света и тепла. Она помирилась даже с фортепиано. Сегодня дом несколько часов слушал вальсы Штрауса и кадрили Метра. Она пошла к Бехлюлю и попросила книгу. Мадемуазель Де Куртон начала разрешать ей читать некоторые истории при условии, что сначала увидит их сама. Она на полчаса задержалась в комнате Бехлюля под предлогом книги. Сегодня они болтали как два хороших друга. Она как будто праздновала своё примирение с отцом.
Иногда она с улыбкой спрашивала себя среди бьющей через край радости: если примирение зависело только от неё, почему она ждала до сих пор? Подражая мадемуазель Де Куртон, она поднимала палец и говорила:
– Маленькая Нихаль, теперь ты будешь хорошим ребёнком, не так ли?
***
Но она не смогла быть хорошим ребёнком. И вот между Нихаль и Бихтер, которые до того не сказали друг другу резкого слова, началась вражда. Нихаль была не права, она признавалась себе в этом, когда чувствовала что-то, похожее на неприязнь к Бихтер. Она не могла найти никакой причины для непризни к этой женщине, кроме того, что та была женой отца. Однако её душе была так необходима эта несправедливость, что она бы непременно ей повиновалась. Раз она не смогла стать другом этой женщиной, она собиралась стать её врагом.
Однажды утром Нихаль с улыбкой вошла в кабинет отца, прикрывая лист бумаги в руке. Бихтер маленькой метёлкой смахивала пыль с картин на стене. Нихаль приблизилась к отцу, всё так же улыбаясь, показала и тут же убрала бумагу, как будто опасаясь, что её отберут.
– Что это, Нихаль?
Нихаль развела руками и сказала:
– Страшный расчёт.
Аднан Бей тоже улыбнулся, Нихаль пришла просить деньги. Она объяснила отцу, что они с мадемуазель сделали расчёт, ведь маленькой Нихаль столько всего не хватало… Она перечисляла, глядя на бумагу и загибая пальцы на руке отца: прежде всего они купят ботинки, раз; у неё порвались перчатки, они купят перчатки, два…. Количество покупок возрастало. Нихаль сказала как избалованный ребёнок, привыкший, что ему не отказывали в желаниях:
– Видели? Здесь хватит, чтобы вытащить пять лир из Вашего кошелька…
Аднан спросил Бихтер:
– Не знал, что сегодня Вы собираетесь в Бейоглу.
Забравшись на диван, чтобы достать до высоко висевшей фотографии, Бихтер ответила, не поворачивая головы:
– Я тоже не знала.
Нихаль без стеснения ответила:
– О! Мы с мадемуазель решили, что поедем. Отец! Из-за Вас мы опоздаем на пароход.
– Дочка, почему не подождать, когда поедет мама?
Лицо Нихаль внезапно изменилось. Не желая отвечать и надув губы, она сказала: «Потому что!» затем добавила:
– Сегодня мы хотели поехать с мадемуазель. Я думаю, что молодая девушка может выйти куда-то с гувернанткой.
Сказать ещё слово Нихаль, означало дать повод для некрасивой ссоры на пустом месте. Аднан Бей предпочёл дать деньги, а после ухода Нихаль спросил Бихтер:
– Что у Вас с Нихаль, моя роза?
Бихтер будто не услышала и украдкой ответила:
– С Нихаль? Ничего!
Когда Нихаль вошла в свою комнату после возвращения из Бейоглу, она сразу увидела какое-то изменение. В комнате как будто произошло изменение, опустошившее её. Она стояла, не снимая чаршафа, и смотрела непонимающим взглядом. Затем она поняла: не хватало кровати Бюлента.
Это было настолько поразительно, что она не могла поверить глазам. Она в чаршафе вышла из комнаты и подбежала к лестнице:
– Шайесте! Несрин! Почему Вы убрали кровать Бюлента?
Она, прислушиваясь, ожидала ответа. Потом спустилась вниз и увидела Бихтер.
– Почему ты бежишь, Нихаль?
Бихтер словно решила смело смотреть в лицо неминуемой ссоре.
– Убрали кровать Бюлента! – сказала Нихаль.
Бихтер твёрдым голосом ответила:
– Да, я велела убрать, Бюлент будет спать в отдельной комнате. Мы с ним так решили на прошлой неделе.
Нихаль замерла на месте. Как? В конце концов они забирают у неё Бюлента, не хотят даже на одну ночь в неделю оставлять его со старшей сестрой и эта несправедливость творилась при участии Бюлента и ей даже не сочли нужным сообщить, более того, воспользовались тем, что её не было дома… О!
Она не могла сказать ни слова, смотрела на Бихтер взглядом, полным злобного негодования, и вдруг вышла из себя:
– Но Вы, зачем Вы вмешиваетесь! О! Вы, конечно, обманули Бюлента этими Вашими фальшивыми улыбками… Вы опять улыбаетесь, но теперь я знаю, понимаете? Я знаю эти Ваши улыбки, в них есть что-то отравляющее. Вы всё время отравляете окружающих. Бюлента ради Вас отправили в школу, ради Вас ребёнка туда выгнали, а теперь выгоняют и из комнаты старшей сестры. Куда Вы его выгоняете? На мужскую половину дома?
Бихтер слушала с горькой улыбкой и тихим голосом ответила:
– Ты несправедлива, Нихаль! Зачем ты говоришь в манере, о которой пожалеешь через пять минут? Подумай, Нихаль! Бюлент больше не мог спать в твоей комнате. Это было бы против правил.
– Нет! – cказала Нихаль. – Вы лжёте!
Невольная дрожь сотрясала её нежное, больное тело, губы побелели, в голосе было что-то хриплое, колючее, свистящее:
– Это происходит из-за меня, а не просто так, понимаете? Это делается, чтобы мучить девочку, которая стала лишней в доме. Признайтесь, почему Вы скрываете? Вы хотите отдалить меня ото всех, оставить одну, и делаете это с момента своего появления.
Бихтер побледнела и слушала, кусая губы. Она никогда не видела Нихаль в таком состоянии.
Сейчас та стала раздражительнлй девочкой, которая говорила охрипшим от злости голосом, ни о чём не думая, не желая ничего слушать. Внезапно она приблизилась к Бихтер:
– О чём Вы только что говорили? – сказала она. – Вы вели речь о том, что я пожалею через пять минут, да? Вы ошибаетесь, я наоборот сожалею о том, что не сказала Вам раньше. О! Я Вас никогда не любила, не смогла полюбить. Я Вас ненавижу, слышите? Только ненависть!
У Бихтер гудело в ушах, она полагала, что наверху скрипели половицы, в коридоре медленно открывалась дверь и мадемуазель Де Куртон, Шайесте, Несрин и Бешир с довольными улыбками на губах слушали, как её унижали. Последние слова Нихаль стали хлыстом, который сразу заставил её покраснеть:
– Нихаль! – сказала она. – Идите к своей гувернантке. Вам должны преподать больше уроков воспитания…
Бихтер повернулась, чтобы не услышать ответа девочки, которая, не в силах ответить, дрожала от гнева, в это время дверь комнаты Аднан Бея открылась и Нихаль увидела перед собой отца. Отец и дочь посмотрели друг на друга пристальными, почти враждебными взглядами. Аднан Бей спросил:
– Что происходит, Нихаль?
Нихаль не ответила, она будто задыхалась, гнев отнял у неё последние силы. Теперь она была слаба, ей хотелось прямо там заплакать. Аднан Бей подошёл к ней и в его взгляде было больше жалости, чем гнева:
– Дочка, – сказал он, – зайдёшь ко мне ненадолго?
Она вдруг увидела себя в комнате отца, не в силах заплакать от стыда, не в силах вымолвить хоть слово, умирающей у ног отца, который не желал понимать страдания её бедного сердца, когда он что-то говорил немного сердитым, слегка упрекающим, тревожным, серьёзным голосом, дававшим наставления, которые неизвестно как ранят её сердце; и она так испугалась зрелища, внезапно ожившего в её воображении, что отдёрнула руку от протянутой руки отца, повернулась и, ничего не ответив, убежала.
Через пять минут Нихаль, глядя на оставшееся пустым место Бюлента в комнате, считала себя настолько неправой, что раскаялась. Как она найдёт в себе силы, чтобы спуститься вниз и снова посмотреть в лицо этой женщины? Сейчас она не могла найти причину, чтобы оправдать эту вспышку гнева, показать себе, что права. Ей было так стыдно, что она не открыла мадемуазель Де Куртон, которая постучала в дверь, требуя объяснений.
Казалось, все позабыли об этом происшествии. Бихтер вела себя так, словно между ней и Нихаль ничего не произошло. Но раскаяние Нихаль снова сменилось потребностью найти повод для вражды, в ней было что-то, выводившее её из себя, она успокаивалась только после того, как выплёскивала на Бихтер больше, чем несколько неприятных слов. Теперь мелкие перепалки следовали одна за другой. Любое невинное слово Бихтер толковывалось превратно, любой дружеской идее дерзко возражали, в её обращения к мужу вмешивались. Нихаль становилась невыносимой, вспыльчивой девочкой. Её были обиды на Бихтер длились по несколько дней, один раз она бросила салфетку на стол и ушла посреди трапезы из-за сказанного Бихтер. Заранее оговоренные совместные прогулки откладывались из-за внезапных недомоганий Нихаль. Она возражала из-за самых невозможных вещей, постоянно ожидая возможности пристыдить, выставить несправедливой, с издевательской усмешкой опровергнуть Бихтер и становилась очень раздражительной, когда видела себя побеждённой спокойной улыбкой и сдержанным ответом Бихтер.
Бихтер решила, что у девочки началась депрессия. Самообладание, преодолевавшее волнения, позволяло ей лишь обороняться от Нихаль. Она нарисовала для себя роль матери, которая воспитывала больную дочь, не мучая её. Однажды она попросила мужа:
– Ваше маленькое вмешательство приведёт к тому, что депрессия продлится вечно. Пообещайте мне, что не будете вмешиваться.
Аднан Бей делал вид, что не знал о происходившем вокруг. Иногда он закусывал губу или брал газету в руки, чтобы не вмешиваться в конфликт рядом с ним.
Такая жизнь оказалась адом для Бихтер. Ей нужно было сражаться с Нихаль в самые спокойные и вроде бы самые безопасные моменты. Она была в постоянном напряжении: девочка пристально наблюдала за всеми её словами и поступками, чтобы найти повод для конфликта. Но после того, как началась депрессия, больше всего страдала сама Нихаль. Её раздражительность была подобна непреодолимым приступам страшной лихорадки, опалявшей бедную больную душу. Приступы делали её безрассудной; она с диким опьянением забывалась; затем выходила из этого сражения с расстроенными нервами, дрожащими бледными губами, комом в горле и болью от затылка до висков, подобно безумной птице, бившейся о прутья клетки, и приходила в себя после приступов неистовства, яснее и сильнее напоминавших о депрессии; бежала в свою комнату, чтобы скрыться от стыда этих напоминаний, от взглядов всех, кто будто будет осуждать эти несправедливости, запирала дверь и хотела терзааться в одиночестве, с вытаращенными глазами и скрюченныыми пальцами. Она знала, что несправедлива, читала это во взглядах окружавших. Свидетелями несправедливости были все: от мадемуазель Де Куртон, говорившей: «Но, девочка моя, пожалуйста, подумайте», до Шайесте и Несрин, с улыбкой одобрявших её и что-то бормотавших, проходя мимо. Она считала, что несправедливость, особенно совершённая при поддержке девушек, стала страшее и питала отвращение к себе за то, что опустилась до их уровня и стала их сообщницей. Но почему, почему так случилось? Почему у неё не хватало сил подумать, как говорила мадемуазель Де Куртон? Тогда она бы увидела, что нужно делать, чтобы искупить вину перед собой и окружающими за эти несправедливости. Она бы хотела снова ребячиться с отцом, прижаться к Бехлюлю, осыпать подарками Бюлента, наконец, стать близкой подругой Бихтер, будто ничего не случилось. Но она чувствовала, что окружающие, даже Бюлент, прячут осуждающие взгляды. Она замечала несказанные слова, замершие на устах Бихтер, и, уже не сдерживаясь, искала исправления прежних несправедливостей в новой несправедливости, веря, что, наконец, появилась причина, которая привлечёт всех на её сторону, покажет её правоту. Каждый раз она ошибалась и ни в одном из этих сражений не встретила взгляда, который бы оправдал её. Она была не права, но хотела, чтобы все оправдали и пожалели её. Да, она хотела жалости именно к себе, ей требовалось милосердие. Что-то в её душе искало доброе сердце, которое прижмёт её к себе и увлажнит её волосы своими слезами. Чьё доброе сердце? Она не могла предположить. Но она знала, что эти слёзы, горячие слёзы, которые прольются на её волосы из глубокого источника милосердия, омоют раны её сердца, бедного раненого сердца, очистят от яда и только тогда она избавится от этой страшной, разрушительной горячки.
Чьё это было сердце? Сердца окружающих отдалились от неё. Она не видела ни одного доброго сердца, которое могло бы пролить исцеляющие слёзы. Сейчас она была чужой для всех…
Повторяя про себя это слово как знак горького разочарования, с сиротским отчаянием издавая этот крик в траурное безмолвие своего одиночества, будто мучительный стон, она чувствовала себя такой одинокой, что хотела умереть.
Она дрожала и чувствовала холод, когда мрачные зимние дни обрушивали на неё из окна смертельную темноту. Умереть! О! Кто знает, как это было красиво, но как страшно… Она видела красоту именно в страхе. Чёрная яма, она с побледневшим лицом и светлыми волосами лежит в белом, как снег, саване, а на чёрную землю с чёрного неба медленно льётся, будто лаская могилу молодой девушки, дождь: о эти исцеляющие слёзы! Раз в жизни не было великодушного сердца, которое увлажнит ими её светлые волосы, она найдёт эти слёзы в могиле. Пока небо медленно роняет слёзы со скорбью матери, оплакивающей свою дочь, душа в могиле впитает их, бесцветные губы мёртвой молодой девушки обретут свежесть в счастливой улыбке; потом, как знать, может быть из чёрных коридоров, скрытых под тёмными могильными дорожками, волоча белый саван, ногтями прокладывая дорогу, прийдёт другой мертвец – её мать, чтобы по ночам не оставлять дочь в одиночестве, найдёт губами её ухо и, чтобы не слышали живые, скажет тихим голосом: «Нихаль! Моя маленькая Нихаль! Одна я считаю, что ты права.» Да, только она будет считать, что маленькая Нихаль права.
Когда она в одиночку в комнате думала о смерти, ей представлялась свежая могила молодой девушки, в изголовье которой она будто скорбела с рассеянным взгядом, положив подбородок на руку.
О! Если бы можно было так разделиться. Нихаль, которая мертва и в могиле целуется с матерью, и другая Нихаль, со спутанными светлыми волосами, взглядом, устремлённым на невидимый для людей горизонт, положившая подбородок на руку, неподвижная, как живая траурная статуя в изголовье могилы, которую поставили туда только плакать…
Иногда ей нужен был кто-то, чтобы вместе поплакать, и тогда она обращалась к утешающим музыкальным мелодиям. В горестные часы её пальцы исполняли произведения, которые заставляли стонать фортепиано. В ноктюрне Шопена, песне Шумана, или грустной мелодии Мендельсона душа инструмента и её больная душа бились в агонии объятий, губившей их, затем, сломив, уничтожив друг друга, оставляя в воздухе мелодию глубокой скорби со всхлипом последнего мучения, обессиленные, сломленные, раненые, они словно падали в сторону. Эти стоны, эти музыкальные оды, являвшиеся языком, сложенным из слёз невыразимых страданий жизни бедного человека, проходя через больные нервы Нихаль, заражаясь от её отравленной души, будто заболевая, обретали другое значение, тонкое печальное выражение, похожее на слёзы милосердия, капающие по ночам в могилы из печальных улыбок неба. Нихаль забывалась, со сжатыми губами и сухими глазами, погружённая в увиденные сквозь облако чёрные знаки, в её взгляде, можно сказать высохшем от жалоб, слетавших с безмолвного языка знаков, не было проблеска мысли, будто бесчувственная, будто неживая, она комфортно плавала на волнах сна о собственной смерти.
Когда она с закрытыми глазами играла сложную часть одной из симфоний Бетховета, то представляла белую ночь, горизонт последней ночи жизни, окутанный саваном. По непонятной причине для неё в этой мелодии была такая сила входновения, что когда она играла, в её глазах рождалась белая ночь, окутавшая вселенную саваном, ночь, образованная из света и тьмы, солнца и облаков, мёртвая ночь мёртвого мира.
Белый! Белый! Белый! Большие, высокие деревья поднимали белые ветки, вздрагивали в этой ночи. Среди гор, противостоявшим скоплениям белых облаков, бушевало море, вздымая белую пену на высоких волнах. А наверху застывший после снежной бури белый месяц… Тени, пробегавшие по этой белизне, облака, окутавшие чёрным дыханием смерти этот белый мир, и повсюду безмолвие; ни тихой мелодии облаков, ни лёгкого шелеста волн; нет ничего, только голос, читающий некролог жизни из мрака мёртвой ночи, неизвестно откуда, может быть из другой вселенной; наконец, мелодии, лившиеся как источник милости поверх страданий, покоявшихся под саваном…
Она видела себя в белых одеждах, утекающих в белые волны белого моря, под снегом, на краю замёрзших пейзажей, в качестве единственного зрителя последней ночи вселенной. Человек совсем один в мёртвой вселенной! Сейчас тоже так было, верно? Совсем одна! Тогда она дрогнула из-за сходства мечты и реальности и ей захотелось уйти, отряхнувшись от утешений музыки, которая убивала, пока лечила.
Она почувствовала необходимость сотрясти онемевшие, агонизирующие нервы, чтобы вернуть их к жизни. Только что стонавший инструмент вдруг разбушевался. Лейтмотив симфонии взорвался вихрем, в безумном круговоре заглушил страшным грохотом все звуки печальных мелодий, прежде чем в воздухе в последний раз прозвучали горестные крики.
В этом шуме Нихаль не хотела задумываться, потом усталая, бледная после сражения, повернула голову и увидела глаза старой гувернантки, смотревшие на неё тревожным взглядом. Та почти всегда во время музыкальной горячки тихонько приходила как тень и садилась немного поодаль.
Её взгляд на Нихаль издалека был полон глубокого сострадания и хотел сказать: «О бедное дитя, она убивает себя». Да, музыкальная горячка, приступы жара, которые всегдя следовали за безжалостной болезнью, оставляли слабое дитя сломленным своей разрушительностью. В утешительности этой музыки было пьянящее насмешливое коварство бессмертия.
Она хотела взять Нихаль и почитать ей то, что принесло бы радость, но Нихаль было скучно. Ей хотелось слушать такие книги, которые заставили бы думать о смерти. Она призналась гувернантке:
– Смерть! Смерть! Сейчас я всё время этого хочу, – сказала она.
14
В один из дней Шайесте сообщила Нихаль невероятную новость. Она услышала, что Фирдевс Ханым надолго приедет в особняк. Шайесте дала подробные разъяснения. Врачи говорили, что сырость в её особняке была причиной ноющей боли в коленях и после долгих раздумий она, наконец, решила приехать сюда.
Пока Шайесте в нескончаемых подробностях рассказывала об этой новости, Нихаль стояла неподвижно, не говоря ни слова, с изумлённым взглядом, характерным для тех, кто слушает что-то невероятное. Когда Шайесте закончила, Нихаль ничего не сказала.
Было ли это возможно? Это решение приобретало значение чего-то намеренно организованного против неё. Значит отныне Нихаль будет вынуждена жить в одном доме с Фирдевс Ханым. Но она ненавидела эту женщину, особенно после свадьбы… Она смотрела на неё как на отличное существо, не похожее ни на одну другую женщину. Невозможно, она этого не допустит! Она вдруг решила, что возразит отцу и будет бороться изо всех сил.
Нихаль должна была сразу сделать то, что пришло ей в голову и быстро использовать появившуюся причину для ссоры. Она встала, спустилась вниз, но была вынуждена задержаться в холле.
Сегодня была суббота. Только что приехал Бюлент, она встретила в холле его и Бехлюля. Она расцеловалась с Бюлентом. Нихаль была бледна, её губы немного дрожали. Она хотела побежать к Бихтер и страшной ссорой всё разрушить. Бехлюль спросил:
– Что с тобой, Нихаль? С тобой опять что-то происходит.
Нихаль остановилась. Она внезапно изменила решение. Она подумала, что найдёт сторонников, если расскажет эту необыкновенную новость. Она сказала Бехлюлю:
– Вы, конечно, знаете, что к нам едет гость…
Бехлюль ответил:
– Думаю, ты говоришь о Фирдевс Ханым. Но ты ошибаешься, Нихаль, это не гость, а мать женщины, которая приходится тебе матерью…
Нихаль гневно ответила:
– Да, но эта женщина не может сюда приехать.
Бехлюль подошёл к Нихаль и сказал, как старший брат:
– Нихаль! Уверен, ты сейчас шла к Бихтер сказать то, что сказала мне, верно? Можешь меня выслушать, Нихаль? Но не ругаясь, не злясь, а с улыбкой… Знаешь, мы – друзья, своего рода брат и сестра, несмотря на все ссоры. Брат и сестра, которые раздражают и всё равно любят друг друга… Видишь, ты улыбаешься, злость прошла, теперь ты меня выслушаешь.
Бехлюль повёл Нихаль за руку в свою комнату, следом пошёл Бюлет. Бехлюль посадил Нихаль в кресло, придвинул стул и сел напротив, Бюлент сидел между ними, на полу.
Нихаль была словно размягчённое тело, подчинившее волю другим, лёгкая улыбка тронула её тонкие губы. Она настолько отличалась от прежней Нихаль, что если бы сейчас была рядом с Бихтер, то не смогла бы сказать того, что могла сказать пять минут назад.
Бехлюль спросил мягким голосом брата:
– Верно, Нихаль? Ты собиралась сказать Бихтер, что эта женщина не может сюда приехать.
Нихаль отрицательно покачала головой, и Бехлюль сказал:
– Сейчас тебе стыдно и поэтому ты не признаёшься, что хотела сказать либо это, либо что-то похожее… Видишь, хватило пяти минут и тебе стыдно за то, что ты хотела сделать. Если бы ты ждала по пять минут до того, как сделать то, что делала всю зиму, ничего бы не было.
Нихаль молчала всё с той же улыбкой. Тогда Бехлюль объяснил. Никто не был доволен приездом Фирдевс Ханым, но Бихтер больше всех…
Нихаль открыла глаза, как, разве Бихтер не была рада грядущему приезду матери? Бехлюль сказал:
– Нет, уверяю тебя. Долго объяснять, но как бы она ни была недовольна, другие не могут показать ей своё недовольство, особенно ты, Нихаль, не можешь послать даже небольшой знак. Это не было бы похоже ни на одну из ваших предыдущих ссор. А теперь, Нихаль, если позволишь, скажу тебе то, что давно хотел, но не мог сказать.
Нихаль немного выпрямилась и ждала того, о чём не могли сказать до сих пор. Бехлюль серьёзным голосом сказал:
– Нихаль, ты, не зная того, разбиваешь сердце отцу.
– Как это? Я разбиваю сердце отцу?
Вопрос прозвучал как крик сердца. Бехлюль спокойным голосом продолжил:
– Да, ты, маленькая Нихаль, ты… Неосознанно, не задумываясь, немного из ребячества, немного из вспыльчивости, но в основном из ревности… Всё, что ты сделала в отношении Бихтер, эти несправедливости, да, ты же согласишься, что это было не что иное, как несправедливость. Все ссоры из-за того, что ты не смогла сдержаться, причиняют ему боль.
Бехлюль продолжал подобные рассуждения, но Нихаль уже не могла ничего понять, не могла ясно слушать. У неё был туманный взгляд, когда она смотрела на соглашавшееся лицо Бюлента и гудело в ушах, когда она слышала голос Бехлюля. То, что ей сказали в первый раз, было настолько неожиданным, настолько необычным, что ошеломило её. Казалось, что у неё разрывается сердце. Значит, она разбивала сердце отцу. Да, это должно было быть правдой. Как получилось, что она сама не могла об этом подумать и до сих пор никто не сказал ей правду. Она вдруг почувствовала себя виновной в совершении крупного убийства. Разбить сердце отцу… Да, это было так, это должно было быть так. Что она теперь будет делать? Что она сделает, чтобы он обо всём забыл? Чтобы он всё простил? Несомненно, теперь она не будет возражать против приезда Фирдевс Ханым, теперь она не будет бороться с Бихтер, но как заставить забыть прежнее?