Евгений Николаевич Гусляров
Левая сторона души. Из тайной жизни русских гениев
Сергей Есенин
Теневая сторона: Избранные скандалы
Мне лично кажется, что лучшие воспоминания о Есенине оставила Надежда Вольпин. Эта нерусская женщина, наверное, единственная, которая любила его искренно. Эта любовь помогла открыть ей русскую душу Есенина.
Вот как она однажды о нём точно сказала:
«Лето двадцатого. Ещё до отъезда Есенина и Мариенгофа на Кавказ.
Говорю Грузинову:
– Мне всегда страшно за Есенина. Такое чувство, точно он идёт с закрытыми глазами по канату. Окликнешь – сорвётся.
– Не у вас одной, – коротко и веско ответил Грузинов».
Есенин часто и срывался.
Удивительное дело, два великих поэта – Пушкин и Есенин схожи в одном, они постоянно чувствовали некую таинственную и глубокую угрозу себе, которая таилась во всей окружающей их жизни. Эта угроза существовала на самом деле. И это лишало обоих душевного, житейского комфорта, держало в постоянном напряжении. Пушкин от того был суеверен, до странности, до умопомрачения. Есенин развил в себе столь же жестокую, до мании, мнительность.
Вот что замечает Рюрик Ивнев: «…мы сидели у окна. Вдруг Есенин перебил меня на полуслове и, перейдя на шёпот, как-то странно оглядываясь по сторонам, сказал:
– Перейдём отсюда скорей. Здесь опасно, понимаешь? Мы здесь слишком на виду, у окна…».
Об этом же говорит В. Эрлих:
«Есенин стоит посередине комнаты, расставив ноги, и мнёт папиросу.
– Я не могу! Ты понимаешь? Не могу! Ты друг мне или нет? Друг! Так вот! Я хочу, чтобы мы спали в одной комнате! Не понимаешь? Господи! Я тебе в сотый раз говорю, что они хотят меня убить! Я как зверь чувствую это! Ну, говори! Согласен?
– Согласен.
– Ну, вот и ладно!
Он совершенно трезв…».
А вот из воспоминаний Софьи Виноградской:
«…он с М. отправился к ней. Вдруг ему показалось, что кто-то вошёл в дом, что это идут за ним; он заметался по комнате и выскочил в окно со второго этажа. На извозчике во весь опор, словно убегая от кого-то, он примчался домой. Он подробно рассказал, как за ним пришли, как он выскочил в окно; требовал скорее ужинать, так как “они” скоро явятся за ним сюда. Но он “их” перехитрит. Он уже заготовил верёвку, и, когда “они” придут, он спустится по верёвке с седьмого этажа, и – поминай, как звали. Он был весел, как мальчишка, радовался своей затее, предвкушая удовольствие надуть “их”. Уставши, он лёг спать, забыв наутро о ночном преследовании…».
С некоторых пор он панически и болезненно боится только двух вещей – сифилиса и милиционеров. Это для него материализовавшийся символ той неодолимой и постоянной угрозы, которую таит его жизнь.
Тот же В. Эрлих вспоминал:
«Идём вдвоём, идём мимо Летнего сада. У ворот стоит милиционер…
Он вдруг хватает меня за плечи так, что сам становится лицом к закату, и я вижу его пожелтевшие, полные непонятного страха глаза. Он тяжело дышит и хрипит:
– Слушай! Только никому ни слова! Я тебе правду скажу! Я боюсь милиции! Понимаешь? Боюсь!..».
В другом месте:
«Мы только что удрали от милиционера, который, по его мнению, следил за нами.
У ворот он останавливается, чтобы передохнуть.
– Фу! Понимаешь? Еле спаслись!..
– Сергей! Ты – болен! Подумай сам! Что тебе может сделать милиция?
– Молчи! Они следят за мной! Понимаешь! Следят!
Он оборачивается… и дрожащими руками берёт папиросу.
– А может быть и так: я в самом деле – болен…».
Василий Наседкин вспоминал:
«Идя в Госиздат через Кузнецкий мост, мы закурили. Минуты через две Есенин, замедляя шаги, стал осматриваться.
– Ты что ищешь, Сергей?
Есенин с озабоченным видом показал мне на смятый окурок в руке.
– Урны не видать.
Он нерешительно бросил окурок под сточную трубу, а, бросив, оглянулся на далеко стоящего милиционера.
Есенин накануне слышал, что окурки бросать на улице нельзя».
Возможно, болезненное в Есенине действительно было. Но болезнь эта была как раз не в том, что он боялся милиционеров. Болезнь, если она была, то была производной от этих самых милиционеров. Хроника тогдашней его жизни была такова, что милиция принимала в ней активное и живейшее участие. И это, конечно, не могло не отразиться на психическом состоянии поэта.
Опять В. Эрлих. Он изображает типичную картинку в каком-нибудь поэтическом кафе той поры: «Пока сидит Есенин все – настороже. Никто не знает, что случиться в ближайшую четверть часа: скандал, безобразие? В сущности говоря, все мечтают о той минуте, когда он, наконец, подымется и уйдёт. И всё становится глубоко бездарным, когда он уходит…».
То, что изложено будет дальше, может произвести непростое впечатление, потому тут надо кое-что пояснить. Срывы Есенина, которые призводили тяжёлое, шокирующее действие на современников, объяснить сложно, но и просто.
Галина Бениславская, знавшая дело, пожалуй, лучше других, поясняла следующее:
«Много, очень много уходило и ушло в стихи, но он сам говорил, что нельзя ему жить только стихами, надо отдыхать от них. Отдыхать было не на чем. Оставались женщины и вино. Женщины скоро надоели. Следовательно – только вино, от которого он тоже хотел бы избавиться, но не было сил, вернее, нечем было заменить, нечем было заполнить промежутки между стихами…».
В другом месте она вспомнила такие его слова:
– Не могу же я целый день писать стихи. Мне надо куда-то уйти от них, я должен забывать их, иначе я не смогу писать, – не раз говорил он в ответ на рассуждения, что нельзя такое дарование губить вином…
Тот же В. Эрлих:
«Утром он говорит:
– У меня нет соперников и потому я не могу работать.
В полдень он жалуется:
– Я потерял дар…».
«Вне стихов ему было скучно. Они словно высасывали из него все соки», – заметила Софья Виноградская.
Хочу предупредить, что у меня не было желания собрать «клубничку» о великом человеке. Есть желание показать, как непросто жить в России, на земле, с Божьим даром. Быть обречённым на одиночество, потому что одиночество разделить не с кем. Одиночество можно разделить с равным, а таковых нет, ни среди мужчин, и, что особенно тяжко, ни среди женщин. Остаётся возможность забыться в вине или буйстве. А то – сразу в том и другом. Это роднит все незаурядные русские натуры. Понимать и принимать их рядовому большинству бывает трудно. В столкновении меньшинства и большинства – проигрывает и гибнет меньшинство. А это и есть самая большая трагедия большинства – остаться лишь бесцветным количеством…
Вот первая из широко известных «хулиганских» сцен. Происходит она в известном кафе поэтов «Домино».
И само это кафе, и сцену в нём подробно описал поэт Николай Полетаев:
«В нём было два зала: один для публики, другой для поэтов. Оба зала в эти годы, когда было всё закрыто, а в “Домино” торговля производилась до двух часов ночи, были всегда переполнены. Здесь можно было разного рода спекулянтам и лицам неопределённых профессий послушать музыку, закусить хорошенько с “дамой”, подобранной с Тверской улицы, и т. д. Поэты, как объяснил мне потом один знакомый, были здесь “так, для блезиру”, но они, конечно, этого не думали. Наивные, они и не подозревали, как за их спиной набивали карманы содержатели всех этих кафе, да поэтам и деваться было некуда. Спекулянты и дамы их, шикарно одетые, были жирны, красны, много ели и пили. Бледные и дурно одетые поэты сидели за пустыми столами и вели бесконечные споры о том, кто из них гениальнее. Несмотря на жалкий вид, они сохранили ещё прежние привычки и церемонно целовали руки у своих жалких подруг. Стихи, звуки – они все любили до глупости. Вот обстановка, в которой в 1919 году царил Есенин…».
Далее излагается суть происшедшего:
«Нас, молодых, выдвигавшихся тогда поэтов из Пролеткульта, пригласили читать стихи в “Домино”. Есенин тогда гремел и сверкал, и мы очень обрадовались, узнав, что и он в этот вечер будет читать стихи. Он стоял, окружённый неведомыми миру “гениями” и “знаменитостями”, очаровывая всех своей необычной улыбкой. Характерная подробность: улыбка его не менялась в зависимости от того, разговаривал ли он с женщиной или с мужчиной, а это очень редко бывает. Как ни любезно говорил он со всеми, было заметно, что этот “крестьянский сын” смотрел на них как на подножие грядущей к нему славы. Нервности и неуверенности в нём не было. Он уже был “имажинистом” и ходил не в оперном костюме крестьянина, а в “цилиндре и лакированных башмаках”. Я полюбил его издалека, чтобы не обжечься. В этот вечер он сделал очередной большой скандал.
Когда мои товарищи читали, я с беспокойством смотрел на них и на публику. Они робели, старались читать лучше и оттого читали хуже, чем всегда, а публика, эта публика в мехах, награбленных с голодающего населения, лениво побалтывала ложечками в стаканах дрянного кофе с сахарином и даже переговаривалась между собой, нисколько не стесняясь. Мне пришлось читать последнему. После меня объявляют Есенина. Он выходит в меховой куртке, без шапки. Обычно улыбается, но вдруг неожиданно бледнеет, как-то отодвигается спиной к эстраде и говорит:
– Вы думаете, что я вышел читать вам стихи? Нет, я вышел затем, чтобы послать вас к …! Спекулянты и шарлатаны!..
Публика повскакала с мест. Кричали, стучали, налезали на поэта, звонили по телефону, вызывали “чеку”. Нас задержали часов до трёх ночи для проверки документов. Есенин, всё так же улыбаясь, весёлый и взволнованный, притворно возмущался, отчаянно размахивал руками, стискивая кулаки и наклоняя голову “бычком” (поза дерущегося деревенского парня), странно, как-то по-ребячески морщил брови и оттопыривал красные, сочные красивые губы. Он был доволен…».
Сцена эта и есть, возможно, первая из тех, которая зафиксирована казёнными словами милицейских протоколов. Их разыскал профессиональный следователь Эдуард Хлысталов. Особенности протокольных текстов сохранены.
«Тов. Мессингу!
11 января 1920 года 11 часов вечера, когда я шёл домой от т. Эйдука по Тверской ул., я услышал, что публика кричит на поэтов, что с эстрады нельзя ругать по матушки, чуть дело не дошло до драки, я ликвидировал скандал, потом явился комиссар Рэкстейн и принял некоторые заявления от публики и протокол».
Это показания чекиста Шейкмана из уголовного дела № 10055 тогдашней Московской ЧК.
Явившаяся комиссар А. Рэкстень более обстоятельно описала произошедшее:
«11 января 1920 года по личному приказу дежурного по Комиссии тов. Тизенберга, я, комиссар М. Ч. К. опер. части А. Рекстень, прибыла на Тверскую улицу в кафе “Домино” Всероссийского Союза Поэтов и застала в нём большую крайне возбуждённую толпу посетителей, обсуждающих только что происшедший инцидент. Из опроса публики я установила следующее: около 11 часов вечера на эстраде появился член Союза Сергей Есенин и, обращаясь к публике, произнёс площадную грубую до последней возможности брань. Поднялся сильный шум, раздались крики, едва не дошедшие до драки. Кто-то из публики позвонил в М. Ч. К. и просил прислать комиссара для ареста Есенина. Скандал до некоторой степени до моего прихода в кафе был ликвидирован случайно проходившим по улице товарищем из В. Ч. К. Шейкманом. Ко мне поступило заявление от президиума Союза Поэтов, в котором они снимают с себя ответственность за грубое выступление своего члена и обещаются не допускать подобных выступлений в дальнейшем.
Мои личные впечатления от всей этой скандальной истории сложились в крайне определённую форму и связаны не только с недопустимым выступлением Есенина, но и о кафе как таковом. По характеру своему это кафе является местом, в котором такие хулиганские выступления являются почти неизбежными, так как и состав публики и содержание читаемых поэтами своих произведений вполне соответствуют друг другу. Мне удалось установить из проверки документов публики, что кафе посещается лицами, ищущими скандальных выступлений против Советской власти, любителями грязных безнравственных выражений и т.п. И поэты, именующие себя футуристами и имажинистами, не жалеют слов и сравнений, нередко настолько нецензурных и грубых, что в печати недопустимых, оскорбляющих нравственное чувство, напоминающих о кабаках самого низкого свойства. В публике находились и женщины – и явно – хулиганские выступления лиц, называющих себя поэтами, становятся тем более невозможными и недопустимыми в центре Советской России.
Единственная мера, возможная к данному кафе – это скорейшее его закрытие.
Комиссар М. Ч. К. А. Рэкстень».
В деле есть несколько листов с показаниями «потерпевших»:
«Леви Семён Захарович, мещанин Таврической губ. 28 лет, сотрудник Наркомпрод показал следующее: В воскресенье 11 января 1920 года я с компанией моих знакомых Надежда и Татьяна Лобиновых (Страстной бульвар) и т. Карпов сотрудник Наркомпрода организационного отдела, сидя в кафе поэтов по Тверской дом 18. Один из поэтов Союза Есенин выражался с руганью по матушке…».
«ВЧК
Заявление.
Мы, присутствующие посетители в кафе поэтов по Тверской ул. “Домино” заявляем, 11/1-20 г. выступал на эстраде член союза поэт Сергей Есенин и в первых словах своих ко всей публике сказал: “Я вошёл на эстраду для того, чтобы послать вас всех к … матери” и затем продолжал и дальше грубить публике по поводу невнимания её к поэтам. Считаю подобную форму обращения к публике Советской республики возмутительным, просим принять по сему соответствующий предел (фамилии неразборчивы)».
А дальше и последовала официальная бумага союзного значения:
«В ВЧК. Заявление от президиума Всероссийского Союза Поэтов.
Президиум Всероссийского Союза поэтов заявляет, что выступление поэта Есенина, имевшее место в кафе при Союзе происходило не от Президиума и Президиум ВСП ни в коем случае не может брать ответственность за отдельные личные выступления членов Союза, всё же меры к тому, чтобы впредь подобные выступления не повторялись, Президиум обязуется принять.
Председатель ВСП Грузинов».
Черту в деле подводит выписка из протокола заседания коллегии следственного отдела МЧК от 27/ 1-1920 г.
«Слушали дело № 10055 – дело кафе “Домино”.
Постановили – Дело передать в Местный нар. суд».
Часто бывало, что и творческие вопросы решались скандалами. Не умея миром делить славу, дрались Пастернак и Есенин. «Хотя с Маяковским мы были на “вы”, – напишет Пастернак, а с Есениным на “ты”, – мои встречи с последним были… реже. Их можно пересчитать по пальцам, и они всегда кончались неистовствами. То, обливаясь слезами, мы клялись друг другу в верности, то завязывали драки до крови, и нас силою разнимали и растаскивали посторонние». Катаев, обозначив Есенина королевичем, а Пастернака мулатом, зафиксирует одно из таких поэтических неистовств, относящееся тоже к двадцатым годам: «Королевич, совсем по-деревенски, одной рукой держал интеллигентного мулата за грудки, а другой пытался дать ему в ухо, в то время как мулат – по ходячему выражению тех лет, похожий одновременно и на араба и на его лошадь, с пылающим лицом, в развевающемся пиджаке с оторванными пуговицами с интеллигентной неумелостью ловчился ткнуть королевича кулаком в скулу, что ему никак не удавалось». Всё это опять кончалось приводом в милицию. Приводили, почему-то одного Есенина. Впрочем, тому будет объяснение.
Забегая несколько вперёд, предупредим: считается, что Есенин страдал неким серьёзным психическим заболеванием. В пользу этого говорит тот факт, что он бывал пациентом психиатрической лечебницы. Но это тоже были своеобразные побеги от действительности, особенно тогда, когда назревала очередная гроза. Есть, например, свидетельство о том, подписанное знаменитым профессором Петром Ганнушкиным. На поверку все эти «болезни» легко объясняются следующим, например, местом из воспоминаний того же Василия Наседкина:
«Есенин ночевал тогда у своих сестёр в Замоскворечье.
– Тебе скоро суд, Сергей, – сказала утром Екатерина протрезвевшему брату. Есенин заметался, как в агонии.
– Выход есть, – продолжала сестра, – ложись в больницу. Больных не судят. А ты, кстати, поправишься.
Есенин печально молчал. Через несколько минут он, словно сдаваясь, промолвил:
– Хорошо, да… я лягу.
А через минуту ещё он принимал решение веселей.
– Правда. Ложусь. Я сразу покончу со всеми делами.
Дня через три после описанного разговора Есенин переехал в психиатрическую клинику. Ему отвели светлую и довольно просторную комнату на втором этаже. В окна глядели чёткие прутья предзимнего сада…».
Выходит, знаменитый психиатр Петр Борисович Ганнушкин, ученик С.С. Корсакова и В.П. Сербского спасал не раз Есенина не меньше, чем от расстрела. Его хулиганские выходки, как это мы увидим, вполне на это тянули.
Далее некоторое время дел с московской милицией он не имеет. Есенин попал в водоворот грандиозного романа с Айседорой Дункан и европейских злоключений. Необычайная пара произвела на Европу и Америку именно потрясающее впечатление, будто в застоявшуюся воду бросили камень. Круги и теперь расходятся в виде разного рода воспоминаний, книг… Увы, есть и полицейские протоколы, которых пока искать никто не догадался. Однако установить, что в них, довольно просто.
Вот что следует, например, из написанного о Есенине опять Софьей Виноградской:
«Когда приехали мы в Америку, – расказывал он, – закатили нам обед роскошный. Ну, блестели там скатерти, приборы. От вина, блюд и хрусталя всякого стол ломился, а кругом всё хари толстые, с крахмальными грудями сидели – смотреть было тошно. И так это мне скучно стало, и поделать ничего не могу. “Интернационал” – и тот спеть не стоит, – не поймут, не обозлятся даже. Я это с тоски взял, да и потянул скатерть со стола. Всё на пол поехало, да им на манишки. Вот дело-то было! Ха-ха-ха!
Это рассказано было мимоходом, когда к слову пришлось…».
Это, конечно, может показаться безумием, жуткой нелепицей. Но, в том-то и дело, что всякое, самое необъяснимое действие и поступок Есенина имели свой мотив. Одна из задач этого расследования мотивы те отыскать.
«Да, я скандалил, – говорил он, Есенин, однажды другу своему Льву Повицкому, – мне это нужно было. Мне нужно было, чтобы они меня знали, чтобы они меня запомнили. Что, я им стихи читать буду? Американцам – стихи? Я стал бы только смешон в их глазах. А вот скатерть со всей посудой стащить со стола, посвистеть в театре, нарушить порядок уличного движения – это им понятно. Если я это делаю, значит, я миллионер, мне, значит, можно. Вот и уважение готово, и слава и честь! О, меня они теперь лучше помнят, чем Дункан».
Так что американские толстосумы и праздные зрители его с Айседорой вечеров, были для Есенина не лучше и не интереснее отечественных нэпманов в богемных кафе «Домино» или «Стойло Пегаса».
Вот блестящий Париж в двадцать третьем году. Айседора и Есенин прибыли туда после скандальных поездок по Америке:
«Возвращение в Париж, в Европу, это было уже слишком для Есенина, – будет вспоминать Ирма Дункан, приёмная дочь Айседоры. – Он сразу же попытался утопить все свои воспоминания об Америке в вине, или, скорее, в водке. Но алкоголь, поглощаемый с его славянской неумеренностью, вместо того, чтобы приносить забвение, пробуждал всех его демонов. Подобно маньяку, он ворвался однажды ночью в свою спальню в отеле “Крийон” и сокрушил вдребезги все зеркала, рамы и двери. С трудом он был усмирён полицией и доставлен в ближайший участок… С каким ликованием американские газеты в Париже ухватились за эту сенсацию…».
Из письма Айседоры Дункан в парижское отделение «Нью-Йорк Геральд трибьюн» 17 февраля 1923 г.:
«…Вы утверждаете, что мой муж, Сергей Александрович Есенин, вернулся в наш номер в отеле “Крийон” и затем, перебив всё в номере, швырял предметами в туалетный столик и в меня. Это неправда, как может подтвердить ночной портье в “Крийоне”. Я вышла из отеля сразу же после прихода Есенина в сопровождении моей подруги мадам Говард Перч с тем, чтобы позвать для оказания помощи Есенину доктора Жюля Маркуса. Припадки бешенства, которыми страдает Есенин, обусловлены не одним лишь алкоголем, но частично являются результатом контузии, полученной во время войны…».
Чудесная эта Айседора присочинила тут о контузии. Есенин, действительно собирался на войну, даже форму получил. О том свидетельствует одна из его фотографий. Но в первые же дни службы он бесславно дезертировал.
С полицией Есенина доставили тогда в частную психиатрическую больницу «Maison de Sante» под Парижем, однако там он пробыл всего три дня (кстати, выписали его по заключению всемирно известного психолога и психиатра Пьера Жане, не нашедшего у Есенина никаких психических отклонений).
И после возвращения из Европы его поведение описывали в основном так: «Есенин опьянел после первого стакана вина. Тяжело и мрачно скандалил: кого-то ударил, матерщинил, бил посуду, ронял столы, рвал и расшвыривал червонцы». Этому тоже найдётся объяснение.
Маленький подвиг во имя литературы совершил некто В.Н. Полянский. В двадцатые годы он переписал несколько уголовных дел, в которых главным действующим лицом был Сергей Есенин. И лишь благодаря этому они дошли до наших дней. Может быть, в жизни этого В.Н. Полянского более замечательного дела и не было. Во всяком случае, его имя без всяких натяжек вошло в есениноведение.
«…В 1925 г. я работал в должности секретаря в Краснопресненском нарсуде гор. Москвы. Меня интересовало творчество Есенина, интересовала и его личность. С поэтом я не был знаком, хотя одно время и жил с ним в одном строении (дом 2, по Брюсовскому пер.).
Я знал, что Есенин был нередким гостем в отделении милиции, куда его приводили за различные хулиганские поступки, знал, что ему грозит суд, но обычно обвиняемый перед судом куда-нибудь исчезал, как говорят, не указав адреса. Начинался розыск и т.д.
Одним словом – к моменту трагической смерти поэта в суде скопилось пять неразобранных дел о нём и ни одно из этих дел не было предметом судебного разбирательства. Все дела были прекращены 30/ XII – 25г. за смертью поэта. Зная, что делопроизводство такого типа после некоторого хранения в архиве обычно уничтожается (на 3-й или 5-й год) и, полагая, что дела поэта могут иметь некоторый общественный интерес, я, с разрешения судьи, снял копии с производства…».
И правильно сделал этот замечательный В.Н. Полянский. Дела скопировал он и в самом деле интересные, способные в немалой степени дополнить образ великого русского поэта, пролить свет на некоторые трагические обстоятельства его жизни.
Выписка из протокола № 1382, составленного в 46-м отд. милиции г. Москвы 15 сентября 1923 года:
«Сего числа милиционер поста 228 Чудародов доставил неизвестного гражданина в нетрезвом виде и заявил следующее: Стоя на вышеуказанном посту услышал – раздались два свистка. Я побежал к тому месту – откуда были поданы свистки и увидал следующее. Свистки давал дежурный дворник, находившийся у кафе “Стойло Пегаса”, когда я посмотрел в окно кафе, то увидел, что столы и стулья были повалены, я зашёл в кафе и неизвестный гражданин набросился на меня махая кулаками перед моим лицом и ругал “сволочью”, “хулиганом” и “мерзавцем”, угрожал именем народных комиссаров, хотел этим запугать, но на всё это я попросил его следовать в отделение милиции. Неизвестный гражданин продолжал меня ругать, тогда я уже взял его за руку и привёл в отделение. Прошу привлечь к законной ответственности по ст. 176, 86, 88 Уг. Кодекса».
Протокольная запись от 15 сентября 1923 года дополнена объяснением участкового надзирателя Припутнева:
«15 сентября с/г в отделение был доставлен неизвестный гражданин, по выяснению означенный гражданин является поэтом Ясениным, по приводе в отделение вёл себя ужасно возмутительно, а именно, кричал на меня “хам”, “сволочь”, “взяточник”, “жандарм”, пытался наброситься на меня с кулаками, но благодаря присутствующим был задержан и не допущен к моему столу. На мои неоднократные предложения вести (два слова зачёркнуты) гр. Ясенина в надлежащем порядке, он не обращал внимания и продолжал меня ругать в том же духе. Считая такое явление недопустимым, прошу привлечь гр. Ясенина к законной ответственности по ст. 176, 86, 88 Уг. код. Кроме сего могу добавить следующее: минут через десять после задержания (привода) мне было позвонено по телефону и когда я доложил – что от дежурного по отделению с кем имею честь говорить, мне было отвечено, что говорит из Моссовета тов. Павлов, секретарь М. Г. С. П. С. и спрашивает меня – есть ли у нас задержанный Ясенин. Мною было отвечено: да, такой есть. Тогда лицо, говорившее от имени Павлова, приказало мне освободить тов. Ясенина, на что я ответил, что освободить его не могу, тогда он заявил, что я сам приеду и вы тогда его освободите. Звонивший мне гражданин положил трубку. Я тут же позвонил ответственному дежурному по Моссовету т. Ильину и доложил о происшедшем, мне тов. Ильин ответил, что он наведёт справку и мне позвонит. В этот момент в отделение милиции явились гр. Грандова Н.Д., Коненко Е.В. и гр. Мариенгоф А.Б. и стали требовать настойчиво освободить гр. Ясенина, на что я ответил в категорической форме, что Ясенина не освобожу. Тогда гр. Коненко попросила разрешение позвонить по телефону. Я разрешил, и она позвонила т. Калинину. После переговоров т. Калинин попросил передать трубку дежурному по отделению, что вышеназванная гр-ка и сделала, доложив, что у телефона дежурный по отделению; т. Калинин спросил: в чём дело? Объяснив ему вкратце в чём дело, он также подтвердил мои законные действия. После этого мне звонил ответ. дежур. по Моссовету т. Ильин и говорит, т. Павлова в Моссовете нет и что он не мог звонить.
Есенин был направлен в приёмный покой при МУРе, где доктор Перфильев дал такое заключение: “Гр-н Есенин по освидетельствовании оказался в полной степени опьянения, с возбуждением”».
Из личных ответов Есенина на протокольные вопросы картина становится вполне ясной:
«Протокол допроса обвиняемого.
Допрос производил учнадзиратель 46 отд. мил. т. Леонтьев.
Допрошенный показал: Я – Есенин Сергей Александрович, профессия – поэт.
До 1914 г. – учился. С 1914 – занимался поэтом.
После Октябрьской революции по настоящее время занимался – поэтом.
Родители: крестьяне, образование высшее. В какой школе учился – университет Шанявского, национальность – русский.
По существу дела могу сообщить: 15/IX с. г. в 11 ч. 30 м. вечера, сидя в кафе “Стойло Пегаса” на Тверской ул. дом 37, у меня вышел крупный разговор с одним из посетителей кафе “Стойло Пегаса”, который глубоко обидел моих друзей. Будучи в нетрезвом виде, я схватил стул, хотел ударить, но тут же прибыла милиция и я был отправлен в отделение. Виноватым себя в нанесении оскорбления представителям милиции не признаю, виновным в хулиганстве признаю, в сопротивлении власти виновным себя не признаю. Виновным в оскорблении представ. власти при исполнении служебных обязанностей не признаю. Больше показать ничего не могу. Показание моё точно, записано с моих слов и мне прочитано, в чём и раписуюсь.
Сергей Есенин».
Из пояснений поэта Василия Наседкина, шурина С. Есенина:
«Хмелея, Есенин становился задирой. Оскорбить, унизить своего собеседника тогда ему ничего не стоило. Но оскорблял он людей не всегда так, без разбору или по пьяному капризу. Чаще нападал на тех, на кого имел какой-нибудь “зуб”. Иногда вспоминал обиды, нанесенные ему два-три года назад…».
Далее скопировано дело покруче:
«Сего числа в отделение явился милиционер поста № 231 т. Громов, который, доставив с собой неизвестного гражданина в нетрезвом виде, заявил: Ко мне на пост пришёл служащий из кафе “Домино” и попросил взять гражданина, который произвёл драку. Когда я пришёл туда и попросил выйти его из кафе и следовать в отделение, на что он стал сопротивляться, то при помощи дворников его взяли и силой доставили в отделение. Дорогой он кричал: “бей жидов”, “жиды продали Россию” и т.д. Прошу привлечь гражданина к ответственности по ст. 176 и за погромный призыв.
Допрошенный по сему делу, по вытрезвлении, неизвестный назвался гражданином Есениным Сергеем Александровичем, проживающим в санатории для нервнобольных, Полянка, дом 52».
Сам Сергей Есенин объяснил случившееся так:
«В кафе “Стойло Пегаса” никакого скандала я не делал, хотя был немного выпивши. Сего числа, около 2-х часов ночи я встал от столика и хотел пойти в другую комнату, в это время ко мне подошёл какой-то неизвестный мне гражданин и сказал мне, что я известный скандалист Есенин и спросил меня: против ли жидов я или нет, – на что я выругался, послав его по матушке, и назвал его провокатором. В это время пришли милиционеры и забрали меня в 46 отделение милиции. Ругал ли я милиционеров взяточниками и проч., я не помню…».
Запомним тут есенинское слово «провокатор». Даже в донельзя пьяном состоянии поэт смог сделать далеко идущий вывод. Подобного рода провокации будут продолжаться и, как окажется, будут далеко не бесцельными. Таинственная воля грозных недоброжелателей исподволь начинала готовить Есенину убийственный ярлык не просто хулигана, а злостного нарушителя заповедей интернационализма и основополагающих пунктов революционной морали. Оберегаемых, кстати, весьма и весьма сурово.
Свердлову, ещё только вставшего у всероссийского пролетарского руля, первым делом пришло в голову усугубить общий невиданный в истории террор сугубо личной нотой, в которой выразилась его местечковая неутолимая ярость. Он единолично (Ленин не раз подчёркивал, что это ему позволялось) провёл законодательно давно лелеемую идею смертной казни за антисемитизм, за оскорбление чести комиссара-еврея, иудея вообще.
История этого почина требует ещё своего исследования. Сколько людей и за что именно пошло в распыл по этой статье? В чём, собственно, заключалось оскорбление еврея, достаточное, чтобы получить законную пулю в лоб? Насколько необходимо было подобное начинание тем евреям, которые вместе со всей страной содрогались от кошмаров революции и знать ничего о ней не хотели, только бы обошла она их дом стороной?
Я даже не могу сказать, сколько времени действовала эта смертная статья, и действует ли она сейчас? Чувствую, впрочем, что интерес мой ко всему этому и теперь небезопасен, оставим это…
Ещё один пример – заявление гр-на Нейман М. В. в 15-е отделение милиции г. Москвы 23 марта 1924 г.:
«Сего числа, идя со своим братом по Малой Бронной улице по направлению к Тверскому бульвару, я увидел стоявшего около извозчика гражданина в нетрезвом виде. Пройдя мимо этого гражданина, он же с оскорбительными словами по нашему адресу сказал “жиды”. Тогда я ему сказал: “если вы пьяны, то идите домой”. Он же стал ко мне приставать, я оттолкнул его от себя, после этого он вторично кинулся на меня и ударил по лицу, на что я вторично оттолкнул его от себя. Подоспевшим милиционером таковой был доставлен в комендатуру МУРа…».
