Евгений Николаевич Гусляров
Левая сторона души. Из тайной жизни русских гениев
Лев Толстой
Теневая сторона: Избранные грехопадения
Горький однажды записал часть разговора между Толстым и Чеховым, который происходил где-то в Ялте:
– Вы сильно распутничали в юности? – спросил Толстой.
Чехов смятенно ухмыльнулся и, подёргивая бородку, сказал что-то невнятное, а Лев Николаевич, глядя в море, признался:
– В молодости я был неутомимый ё..рь.
Он произнёс это сокрушённо, употребив в конце фразы солёное мужицкое слово…
Этот разговор для Толстого не был случайным. Та молодость, которую охарактеризовал он столь неизящным и вполне определённым словцом, мучила его несбывшимся, тайная и значительная мечта его ушла безвозвратно с этой молодостью. Молодость свою он считал не просто беспутной, но пустой и бесплодной. И вот по какой причине.
У великого писателя Толстого не было великой любви. И вообще, если внимательно присмотреться к его жизни, любви в ней не было даже рядовой, заурядной. Он каким-то образом упустил в своей молодости все возможности для того. О причине столь великого бедствия мы и попытаемся тут рассказать.
Был у него необычайно длинный ряд увлечений, была отчаянная, величайшая борьба с вожделением и похотью, в которой он постоянно терпел поражение, но подлинной страсти, сводящей с ума, добавляющей божественную искру в привычку жить, у него не было. Это, вне всякого сомнения, отразилось и на творчестве его. Описания любви у него – это лишь глубокие догадки, какой она должна быть, гениальная болтовня философа-теоретика, в которой нет откровений и живого опыта мужчины, испытавшего всю светлую печаль, трагическую мудрость грозного и прекрасного чувства.
Как это объяснить?
Чужая душа – потёмки. Это известно. Особенно столь непостижимая душа, как душа Льва Толстого.
К счастью, он сам оставил о своей душе почти ежедневные свидетельства. Свидетельства потрясающей смелости и откровенности. Другого человека, так обнажившего свою душу перед другими, больше нет. В этом тоже есть своя загадка. В смелости его дневников, например, есть особое достоинство, и оно, это достоинство, по большому счёту ещё не оценено.
И вот что следует из этих дневников.
Вся трагедия души Льва Толстого, может быть в том и состоит, что борьба с нечистым велась им настолько решительно, что всякий раз ставила под подозрение и чистое. Первая прививка против житейской грязи оказалась настолько сильной, что всякий раз убивала живое, кристальное чувство. Самое первое грехопадение переживал он с необычайной болью, рана от того не зажила и в старости. Намёк на то есть в «Записках маркера»:
«Приехали часу в первом… И все Нехлюдова поздравляют, смеются… А он красный сидит, улыбается только… Приходят потом в биллиардную, веселы все, а Нехлюдов на себя не похож: глаза посоловели, губами водит, икает и всё уж слова не может сказать хорошенько… Подошёл он к биллиарду, облокотился, да и говорит:
– Вам… смешно, а мне грустно. Зачем… я это сделал; и тебе… князь, и себе в жизни этого не прощу. – Да как зальётся, заплачет».
Такое впечатление на юного героя повествования, под которым легко угадать самого Толстого, произвело посещение публичного дома.
А вот пишет он последний свой роман:
«Когда писал он “Воскресенье”, – вспомнит М.А. Шмидт, – жена его, Софья Андреевна, резко напала на него за главу, в которой он описывал обольщение Катюши.
– Ты уже старик, – говорила она, – как тебе не стыдно писать такие гадости.
Лев Николаевич ничего ей не сказал, а когда она ушла, он, едва сдерживая рыдания, подступавшие ему к горлу, сказал:
– Вот она нападает на меня, а когда братья в первый раз привели в публичный дом, и я совершил этот акт, я потом стоял у кровати этой женщины и плакал!».
Однажды, в старости уже, Лев Толстой, опять вспоминая молодость, решил рассказать своему биографу Н. Бирюкову о грехах, которые не может забыть, и которым нет прощения:
«В молодости я вёл очень дурную жизнь, и два события этой жизни особенно… мучают меня… Эти события были: связь с крестьянской женщиной из нашей деревни, до моей женитьбы. На это есть намёк в моём рассказе “Дьявол”. Второе – это преступление, которое я совершил с горничной Гашей, жившей в доме моей тётки. Она была невинна, я её соблазнил, её прогнали, и она погибла…».
История горничной Гаши во всех подробностях описана в романе «Воскресенье». Первый великий грех свой искупил писатель великим же романом. Никто из пристально изучавших жизнь Толстого не догадался найти потом эту морально погибшую Гашу и поинтересоваться, приняла ли она покаяние столь необычайной силы, насколько утешила её сама мысль остаться героиней вечной книги. А, может, и не простила она?
Другая история не столь известна. Но она так же решительно повлияла на духовный склад великого писателя.
Сама история повести «Дьявол» столь же драматична, как и та, что легла в его основу. Написав вчерне повесть, Толстой спрятал её за обшивку кресла в своём кабинете, и там пролежала она целых двадцать лет. Потом она всё же как-то попала в руки жены. В тот же день у Софьи Андреевны состоялся тяжёлый разговор с мужем. Возбуждена она была до крайности:
«За завтраком Соня была ужасна. Оказывается, она читала “Дьявол” и в ней поднялись старые дрожжи, и мне было очень тяжело. Ушёл в сад… Потом в 4 часа она всё высказала, и я, слава Богу, смягчил её и сам расплакался…».
Толстому было восемьдесят два…
А пятьдесят два года назад произошло следующее. Он вернулся тогда в своё имение одним из героев Севастопольской кампании, известным уже писателем, полным новых замыслов. Почитаем дневник его молодости:
5 июня 1856 г.
…Вернулся, перечёл и кой что поправил в «Казаках» и шлялся в саду со смутной сладострастной надеждой поймать кого-нибудь в кусту. Ничто мне так не мешает работать, поэтому решился где бы то и, как бы то ни было, завести на эти два месяца любовницу…
8 июня…
…Шлялся по саду. Очень хорошенькая крестьянка, весьма приятной красоты. Я невыносимо гадок этим бессильным поползновением к пороку. Лучше бы самый порок…
15 июня…
…Приехал домой и послал к солдатке.
17 августа…
…Приводили бабу, у меня п. с. с. б. и н. в…
27 ноября 1856 г.
… Окончил «Помещичье утро»… шлялся со сладострастными целями, пьяная девка на Невском, в бане…
Это всё подступы к тому, что обернётся потом таинственной и неразгаданной повестью «Дьявол». Ему тридцать второй год. И записи в его дневнике приобретают вдруг исключительный накал. Появляется в нём строки об Аксинье Базыкиной, крестьянской женщине, сыгравшей в творческой судьбе, в нравственной биографии великого писателя роль исключительную. В этом не раз ещё будут разбираться те, кому интересны последние годы Толстого, последние метания его измученной души. Осмысление этого состояния оставило заметный след в истории его нравственного поиска. Некоторые из отображений этого поиска надо будет привести, поскольку короткие записи дневника не передают, конечно, всей силы его увлечения грешной соломенной вдовой Аксиньей:
13 мая 1858 г.
Чудный Троицын день. Вянущая черёмуха в корявых рабочих руках… Видел мельком Аксинью. Очень хороша. Все эти дни ждал тщетно. Нынче в большом старом саду, сноха, я дурак. Скотина. Красный загар шеи… Я влюблён, как никогда в жизни. Нет другой мысли. Мучаюсь. Завтра все силы…
Завтрашний день в «Дьяволе» описан так:
«…Целый день он был не свой. На другой день в двенадцать часов он пошёл к караулке. Данила-сводник стоял в дверях и молча значительно кивнул головой к лесу. Кровь прилила к сердцу его, он почувствовал это и пошёл к огороду. Никого. Подошёл к бане. Никого. Заглянул туда, вышел и вдруг услыхал треск сломленной ветки. Он оглянулся, она стояла в чаще за овражком. Он бросился туда через овраг. В овраге была крапива, которой он не заметил. Он острекался и, потеряв с носу пенсне, вбежал на противуположный бугор. В белой вышитой занавеске, красно-бурой паневе, красном ярком платке, с босыми ногами, свежая, твёрдая, красивая, она стояла и робко улыбалась
– Тут кругом тропочка, – обошли бы, – сказала она. – А мы давно. Голомя (одно из значений слова «голомя» – давно. – Е.Г.).
Он подошёл к ней и, оглядываясь, коснулся её.
Через четверть часа они разошлись, он нашёл пенсне и зашёл к Даниле и в ответ на вопрос его: «Довольны ль, барин?» – дал ему рубль и пошёл домой.
Он был доволен. Стыд был только сначала…».
16 июня…
…Имел Аксинью… Но она мне постыла.
9 мая 1859 г.
О Аксинье вспоминаю только с отвращением, о плечах.
26 мая 1859 г.
…Встал в 5, сам распорядился, и всё хорошо – весело. Её нигде нет – искал. Уже не чувство оленя, а мужа к жене. Странно, стараюсь возобновить бывшее чувство пресыщения и не могу. Равнодушие трудовое, непреодолимое – больше всего возбуждает это чувство…
Перед самой свадьбой, восемнадцатилетней невесте своей Соне Берс, он покажет дневник своих молодых грехов. Цель казалась вполне благородной – невеста должна знать всё о своём избраннике, каким бы жестоким это «всё» ни было. Ему надо было очистить себя от душевного мусора. Тридцатилетний мужчина как следует не рассчитал своего порыва. Удар был слишком силён.
Тут надо выписать из «Анны Карениной»:
«Левин не без внутренней борьбы передал ей свой дневник. Он знал, что между ним и ею не может и не должно быть тайн, и потому он решил, что так должно; но он не дал себе отчёта о том, как это может подействовать, он не перенёсся в неё. Только когда в этот вечер он приехал к ним перед театром, вошёл в её комнату и увидел заплаканное, несчастное от непоправимого, им произведённого горя жалкое и милое лицо, он понял ту пучину, которая отделяла его позорное прошедшее от её голубиной чистоты и ужаснулся тому, что он сделал…».
Опрометчивым шагом этим Толстой добился лишь того, что проснулась в Софье Андреевне лютая ревность, которая закончится, в конце концов, известным расколом семьи.
«…Читала начала его сочинений, и везде, где любовь, где женщины, мне гадко, тяжело, я бы всё, всё сожгла. Пусть нигде мне не напомнится его прошедшее. И не жаль мне было трудов его, потому что от ревности я делаюсь страшная эгоистка. Если б я могла и его убить, а потом создать нового, точно такого же, я и то сделала бы с удовольствием».
И вот он в том же «Дьяволе» пишет:
«…одно, что не то, что отравляло, но угрожало их счастью, была её ревность, которую она сдерживала, но от которой она часто страдала».
Через несколько месяцев после свадьбы Софья Андреевна увидит свою предполагаемую соперницу. Аксинья будет прислана в барский дом мыть полы.
«Мне кажется, я когда-нибудь хвачу себя от ревности, – вскипит опять молодая жена, – “Влюблён, как никогда”. И просто баба, толстая, белая, – ужасно. Я с таким удовольствием смотрела на кинжал, ружья. Один удар – легко. Пока нет ребёнка. И он тут, в нескольких шагах. Я просто как сумасшедшая. Ему кататься. Могу её сейчас же увидать. Так вот как он любил её. Хоть бы сжечь журнал его и всё его прошедшее».
Были ли основания для продолжающейся ревности? Скорее всего, да. В том же «Дьяволе» есть такое описание:
«Под Троицин день Лиза решила, что надо сделать хорошую очистку дома, которой не делали со святой, и позвала в помощь прислуге двух подённых баб, чтобы вымыть полы, окна, и выбить мебель и ковры, и надеть чехлы… Не успел он надавить на дверь, как она сама отворилась, и нос с носом он столкнулся с шедшей ему навстречу с ведром, подоткнутой, босоногой и с высоко засученными рукавами бабой. Он посторонился, чтобы пропустить бабу, она тоже посторонилась, поправляя верхом мокрой руки сбившийся платок.
– Иди, иди, я не пойду, коли вы… – начал было он и вдруг, узнав её, остановился.
Она, улыбаясь глазами, весело взглянула на него. И обдёрнув паневу, вышла из двери.
“Что за вздор?.. Что такое?.. Не может быть”, – хмурясь и отряхиваясь, как от мухи, говорил он себе, недовольный тем, что он заметил её. Он был недоволен тем, что заметил её, а вместе с тем не мог оторвать от её покачивающегося ловкой, сильной походкой босых ног тела, от её рук, плеч, красивых складок рубахи и красной паневы, высоко подоткнутой над её белыми икрами…».
Дальнейшие выборки из дневников его молодости сделаны не для того, чтобы унизить великую жизнь. Эти выписки нужны только для того, чтобы показать, против чего боролся, от чего страдал и хотел избавиться, бессильно восставал Толстой даже тогда, в молодости, когда жил всем этим. Всякий упрёк в смаковании слишком интимных подробностей, отвергаем мы по тем же мотивам, которые имел в виду сам Толстой. Ему не раз приходила мысль уничтожить эти дневники. Но всякий раз спасала их вполне трезвая мораль:
«…А, впрочем, пускай остаются мои дневники, как они есть, из них видно, по крайней мере, то, что, несмотря на всю пошлость и дрянность моей молодости, я всё-таки не был оставлен Богом и хоть под старость стал хоть немного понимать Его».
4 апреля 1952 г. На Кавказе.
…О срам! Ходил стучаться под окна Касатки. К счастью моему, она меня не пустила.
7 мая…
…Мне необходимо иметь женщину. Сладострастье не даёт мне ни минуты покоя.
15 мая 1853 г.
В эти семь дней ничего не делал. Был у Касатки – пил несмотря на то, что несколько раз хотел перестать… Хочу приняться и вступить опять в колею порядочной жизни – чтение, писание, порядок и воздержание. Из-за девок, которых не имею, и креста, которого не получу, живу здесь и убиваю лучшие года своей жизни. Глупо! Господи, дай мне счастья.
22 мая…
Два раза имел Касатку. Дурно. Я очень опустился…
29 мая…
Ходил к Касатке, хорошо, что она не пустила.
11 августа 1853 г.
…Горло болит. Но завтра буду писать. Касатка наградила меня каким-то Меркурием, чему я очень не рад.
14 августа…
…Болезнь стала рублей 8 – 15.
13 сентября 1853 г.
Утром была тоска страшная, после обеда ходил… поймал отвратительную девку. Потом пришла мысль «Записок маркера», удивительно хороша.
23 сентября…
Только два последние дня писал понемногу «Отрочество». Коли приняться, то можно кончить в неделю. Вчера был у девки Аксиньи, которая очень понравилась мне, отдал ей последние деньги и хочу взять её в станицу. Завтра поеду к ней и сделаю ей предложение.
26 сентября…
Ничего не делал, нынче написал только маленькую главу, шлялся мимо девок. Глупо!!!!
29 сентября 1853 г.
Утром написал главу «Отрочества» хорошо… Был у Аксиньи. Она хороша, но не так нравится мне, как прежде. Предлагал ей взять её. Она, кажется, согласится…
3 декабря 1852 г.
…Ранки заживают. Я уверен, что они были для того, чтобы я не искусился на Пакуньку. Благодарю тебя Боже, не остави меня.
19 апреля 1853 г.
…Посылал Ванюшку к Пакуньке без успеха.
27 апреля 1853 г.
Встал рано, писал мало и дурно спал после е…
18 апреля 1853 г.
После обеда был у Епишки и говорил с Саламанидой, груди у неё подурнели; однако она мне ещё очень нравится. Впрочем, всё юное сильно действует на меня: каждая женская голая нога, мне кажется, принадлежит красавице.
26 августа 1851 г.
…Целый день ничего не делал… Шлялся вечером по станице, девок смотрел. Пьяный Япишка вчера сказал, что с Саламанидой дело на лад идёт. Хотелось бы мне её взять и отчистить…
23 июня 1853 г.
…Девки сбили меня с толку.
26 июня 1853 г.
…Ходил несколько раз к Япишке, насчёт Саламаниды дело не подвигается вперёд, а Михайла уже намеревается, кажется подкарауливать.
Я решился во что бы то ни стало иметь её. Это насильственное воздержание, мне кажется, не даёт мне покоя и мешает занятиям, а греха мало, ибо он извиняется неестественным положением, в которое меня поставила судьба… После обеда ленился. Мог бы ежели не писать, то обдумать. – Девки мешают. Завтра утром обдумаю… После обеда искать доброе дело и писать…
27 июня…
…не ходил из-за дождя искать доброго дела, и непоследователен насчёт Саламаниды. Япишка, кажется, надует меня. Завтра… после обеда, что бы ни было, пойти искать доброе дело и о Саламаниде.
28 июня…
Япишки нет. После обеда ничего не делал…
29 июня…
…Натощак пишется лучше. После ужина ходил по всем девкам и везде неудачно. Завтра писать от утра до вечера и употребить все средства, чтобы иметь девку.
30 июня…
Встал рано, писал мало. Опять сомнения и лень… Завтра рано утром обе девки: сходить к Федосье и Саламаниде. Писать как обыкновенно назначено: до обеда «Отрочество», после обеда «Кавказского офицера».
2 июля 1853 г.
…Саламанида уехала совсем, а Федосья, в которую я как будто влюблён, не соглашается под предлогом, что я уезжаю… Завтра пересилить свой стыд и решительно действовать насчёт Федосьи… Писать «Отрочество» утро и вечер…
О Саламаниде в дневниках больше ни слова. Далее начинается история с Федосьей. Саламанида, как считают, это и есть та молодая казачка, с которой написана в повести «Казаки» замечательная Марьяна. Образ удивительный и как он не совпадает с тем, который очерчен в дневниках. Вот я и говорю, образ идеальной любви у Толстого всегда высосан из пальца, но как это всё-таки великолепно и похоже на то, что могло быть на самом деле. Как это лучше того, что бывает в жизни… И мы догадываемся, чего хотел Толстой в сумятице пропащих молодых своих лет.
3 июля…
Получил письмо от Николеньки и Управляющего. Зовут в Пятигорск. Кажется поеду, однако это решит Федосья, которая уехала в Кизляр. Завтра писать, писать и писать «Отрочество», которое начинает складываться хорошо.
4 июля…
…Завтра писать «Отрочество». Арслан Хан приехал и мы едем, кажется, на днях, – однако всё решит Федосья…
5 июля…
Встал поздно, писал хорошо, но мало… Завтра писать «Отрочество». Ничего не говорил с Федосьей, несмотря на представившиеся случаи. У неё рожа разбита…
6 июля…
…Завтра: писать «Отрочество» и решить во что бы то ни стало дело с Федосьей.
7 июля…
Утром писал, но дурно, невнимательно, и мыслей было много, но пустые. Всё-таки понемногу подвигался. После обеда ходил на охоту и пил очень много; но держал себя хорошо… Завтра писать и непременно решить дело с Федосьей. Я не еду в Пятигорск…
Восьмого июля про Федосью в дневнике ни слова. Видно, дело сделалось. Пятнадцатого июля Толстой уже в Пятигорске.
15 июля 1853 г.
…Вчера соблазнился на красавицу Цыганку; но Бог спас меня.
31 июля…
Ничего не делал, был на ярмарке, купил лошадь за 24 целковых в садном, спал, опять был на ярмарке, ходил по бульвару и водил девку в Ермоловские ванны. Похоже на то, что заболею. Завтра променять лошадь и ехать в Железноводск.
25 целковых за лошадь.
1, 30 – девка.
1 – извозчики.
0,70 – мелочи.
Что ж, даже из такого рискованного перечисления, должна всё-таки следовать какая-то мораль. Из того, что Толстой называл грехами молодости, из того, чем терзалась всю жизнь великая его душа, вышло, по крайней мере, три великолепных результата – роман «Воскресенье», повести «Дьявол» и «Казаки». О последней я думаю так, что напиши Толстой лишь её одну, и он только этим остался бы крупною величиной в русской литературе. И вот к чему я всё-таки склоняюсь – если бы из каждого нашего греха рождалось хотя бы по одной бессмертной вещи, будь то книга, фильм или живописное полотно – грехи, хоть и не так часто, а надо бы совершать…
Вечный полумрак: искушение нечистой силой
В феврале 1909 года со Львом Толстым произошёл случай, который в общей атмосфере тех дней показался ему исключительным и тревожным, исполненным тайного смысла. Из-под лопнувшей обшивки его рабочего кресла выпала рукопись его давнего рассказа. «Дьявол» было название рукописи. Она пролежала замурованной под обшивкой кресла двадцать лет.
Долгой жизни Толстого оставалось двадцать месяцев. Драма её к тому времени определилась окончательно. Семейное счастье не состоялось. Его искания никого, кроме кучки «толстовцев», к которым он уже давно относился подозрительно, не убеждали. Он болезненно реагировал на слово «фарисей», которым всё чащё определяли его частную жизнь. Но возразить на это не мог. Он знал, что жил не так, как уговаривал жить других. За ним оставалась громадная слава писателя, но она не удовлетворяла его. Он определил себе место создателя новой религии, но люди продолжали верить Христу.
Этот «Дьявол», столь неожиданно освободившийся из двадцатилетнего заточения, тоже был делом неоконченным, сомнительным, мучившим его всю жизнь. Как и всё, что должно было остаться после него, он требовал завершения.
Может быть именно потому, что всё остальное поправить уже было невозможно, Толстой с особым, старческим, когда уже ясно, что это точно – последнее дело в жизни, упорством стал вчитываться, переделывать и совершенствовать этот свой рассказ.
И тут стоит обратить внимание вот на какое странное обстоятельство. Впрочем, лучше сказать не странное, а необычное, значительное. Рассказ этот самый длинный в творчестве Толстого. Вернее, не длинный, а долгий. Сюжет его он держал в голове, обкатывал в мыслях, излагал на бумаге, переписывал его, откладывал, переписывал снова, дописывал – целых пятьдесят лет.
Из всего, что делал Толстой в последние месяцы жизни, именно работа над «Дьяволом» была самой упорной, потребовавшей последних усилий духа и непреклонного творчества.
Что можно объяснить этим упорством?
Последнее произведение писателя столь же не случайно для его души, как последнее слово, последнее движение тела.
Нет ли в нём ключика для объяснения некоторых важных событий этой жизни, повода для окончательных решений?..
Итак, 23 сентября 1862 года Лев Толстой женился на Сонечке Берс. Ему было тридцать четыре, ей – восемнадцать. За несколько дней до того он написал своей бабушке Александре Андреевне Толстой о своей невесте: «Для того, чтобы дать вам понятие о том, что она такое, надо бы писать томы; я счастлив, как не был с тех пор, как родился».
Но прежде ещё произошёл эпизод, который положил начало жестоким испытаниям в семейной жизни, так много обещавшей.
Много лет спустя в своей автобиографии Софья Андреевна Толстая напишет: «Приходил ежедневно Лев Николаевич и принёс мне раз свои дневники. Помню, как тяжело потрясло чтение этих дневников, которые он дал мне прочесть, от излишней добросовестности, до свадьбы. И напрасно: я очень плакала, заглянув в его прошлое».
Каждый, кто читал дневники холостого Толстого, легко себе представит, какое впечатление могли произвести они на восемнадцатилетнее воздушное создание. Свидетельства дневников потрясают подробностью и беспощадной откровенностью. Человека, так обнажившего себя и свою душу перед другими, больше нет. Ради чего это было сделано – большая загадка. В смелости такой есть особое значение, и оно, как я говорил, по достоинству ещё не оценено.
Дневники эти изданы, и теперь каждый их может прочесть, не особо загружая свою совесть теми соображениями, что личную жизнь подглядывать стыдно.
Выше я приводил те отрывки из них, которые могли произвести на Сонечку Берс, восторженную, стоящую на пороге счастья, которое обещает семейная жизнь, наиболее убийственное впечатление, и которые понадобятся для нашего дальнейшего повествования.
Запомним, что это 1859 год.
Через три года – свадьба. А за несколько дней до неё – передача дневников юной невесте. Ужасаться ей было от чего. Именно этот опрометчивый случай стал первым толчком, разбудившим ревность, настолько сильную, что вскоре приняла она все признаки болезни, неотступной и неизлечимой.
Эта ревность, в конце концов, превратит Софью Андреевну в жесточайшего духовного надзирателя, от которого надо будет прятать дневники за голенище, а рассказы, подобные «Дьяволу», за обшивку рабочего кресла.
Среди множества причин, из которых состоит то, что называют личной драмой Льва Толстого, это одна из наиболее очевидных.
Первые признаки начинающейся болезни зафиксированы Софьей Андреевной уже через две недели семейной жизни: «Он целует меня, а я думаю: “не в первый раз ему увлекаться”. И так оскорбительно, больно станет за своё чувство, которым он не довольствуется, а которое так мне дорого, потому что оно последнее и первое. Я тоже увлекалась, но воображением, а он – женщинами, живыми, хорошенькими, с чертами характера, лица и души, которые он любил, которыми он любовался, как и мной пока любуется…»
С этого-то времени и начинается, вначале не слишком приметное, обострение всех тех симптомов трагедии этих двух людей, которые растянутся на пятьдесят лет и закончатся на станции Астапово. Льва Толстого, того, который есть на самом деле, станут убивать с двух сторон. Софья Андреевна, упорным старанием сделать его обыкновенным, здравомыслящим семейным человеком, и сам он, трагическим неумением соединить языческую мощь своей натуры с собственными установлениями, идеальными, но, как оказалось, неисполнимыми.
Понятное дело, масштабы этой драмы не исчерпываются только этим.
И короткий рассказ «Дьявол», в котором предполагаем мы некоторые загадки и ответы, не исчерпывает темы. И всё же, всё же… Ведь те пятьдесят лет, в течение которых Толстой возвращался к нему, и тот последний год, когда он во что бы то ни стало решил его закончить, ведь говорят о чём-то.
О чём же?
Тут опять надо вернуться к самому началу. К тому времени, когда он со всей решительностью объявил борьбу этому самому «дьяволу».
Если кому-то его представление о дьяволе покажется несерьёзным – поясню.
После вполне определённого и достаточного опыта по этой части, похоть он стал считать самым тяжёлым преступлением против души, против нравственной чистоты. До такой степени, что в конце жизни стал считать идеальным полное воздержание от привычных отношений между полами. Его нисколько не смущало при этом, что, при строгом следовании этому завету, человечество перестало бы существовать. Он, видимо, не считал эту цену слишком великой для духовной и нравственной чистоты.
Его последний биограф Валентин Булгаков свидетельствует, например, что Толстой был исключительным противником телесных отношений, даже брачных. Всё это гнусно, нечисто и унижает человека. Однажды этот Булгаков подсмотрел и запомнил следующие строчки из его письма некой Петровской: «Ни в одном грехе я не чувствую себя столь гадким и виноватым, как в этом, и потому, вероятно, ошибочно или нет, но считаю этот грех против целомудрия одним из самых губительных для жизни…».
Полное и исключительное воздержание губительным для жизни он не считал.
Между тем, у него было четырнадцать детей, включая сюда, как минимум, одного тайного, побочного, каковых в наших деревнях называют капустничками.
Подобное несоответствие слова и дела вызывало недоумение, кривотолки распространялись. Они приобретали самые резкие формы.
Софья Андреевна выражалась наиболее откровенно, и я не знаю, что ей можно возразить.
«Лёвочку никто не знает, знаю только я – он больной и ненормальный человек».
И далее: «Если счастливый человек вдруг увидит в жизни, как Лёвочка, только всё ужасное, а на хорошее закрыл глаза, то это от нездоровья…».
«Тебе полечиться надо», – прямо обращалась она к нему.
И у него однажды прорвалось то же самое. Вот он размышляет о том, что весь мир живёт по своим законам. Весь мир вокруг него не чувствует никаких угрызений морального чувства, рожая и воспитывая детей, люди продолжают любить друг друга, в том числе и плотской любовью, и не испытывают при этом ужаса. И так будет до скончания веков. Но не может же так быть, чтобы весь мир был не прав и только он один прав. Весь мир не может быть сумасшедшим. Значит, сумасшедший – он.
Эта уверенность завела его так далеко, что он даже попробовал освидетельствоваться у специалистов. Или, может быть, Софья Андреевна настояла? Есть о том какие-то глухие упоминания в его дневниках: «Сегодня меня возили свидетельствоваться в губернское правление, и мнения разделились. Они спорили и решили, что я не сумасшедший… Они признали меня подверженным эффектам и ещё что-то такое, но в здоровом уме. Они признали, но я-то знаю, что я сумасшедший».
О сумасшествии этом надо думать так. Вот есть в глухом лесу жизни натоптанные торные тропы. Здравомыслящие люди, чтобы не сбиться с пути, ходят по ним. Но есть и такие, которым любопытно сойти с проторённого пути, заглянуть в заросли, в неведомую чащу, поглядеть, что за ней. Там, конечно, можно заблудиться. Но бывает и так, что заблудившиеся эти открывают новую дорогу. И масса здравых умом людей идут по ней, совсем уже не думая о том, что путь этот проложен был уклонившимся от того пути, который считался самым верным. Тогда бывший сумасшедший объявляется гением. Бывает такое. Это я так, безотносительно, к слову.
Но вернёмся к начальной истории «Дьявола». Она значительна ещё и тем, что стала как бы прививкой против нравственной порчи, укрепившей мощное духовное усилие настолько, что само это усилие стало болезнью.
В сущности, было нечто ещё до начала этой истории. В его «Исповеди» это изложено так: «Я всею душою желал быть хорошим; но я был молод, у меня были страсти, я был один, совершенно один, когда искал хорошего… Отдаваясь этим страстям, я становился похож на больного, и я чувствовал, что мною довольны. Добрая тётушка моя – чистейшее существо, с которой я жил, всегда говорила мне, что она ничего не желала бы так для меня, как того, чтобы я имел связь с замужней женщиной…».
Она, эта замужняя женщина, появилась. Это и есть та самая яснополянская Аксинья, жена ушедшего на промысел крестьянина Ермила Базыкина. С нею он и переживёт то чувство, которое будет вспоминать всегда, когда нужно будет описывать и проклинать гибельную власть женского тела.
Аксинья эта крепко зацепила его. В грубейшей, до сей поры неловкой для печатного слова форме, он сказал однажды Горькому афоризм о власти над ним этой женщины.
– Не та баба опасна, которая держит за х.., а которая держит за душу.
Горький даже обиделся тогда на Толстого, ему показалось, что подобный стиль тот выбрал, чтобы снизойти до примитивного уровня, который, возможно, предполагал в своём новом знакомом. Лишь позже он понял, что этого стиля Толстой придерживается как раз с теми, в ком чувствует настоящего мужика и близкого себе человека. И вообще, в соответствующей обстановке он любил выражаться смачно.
Афоризм же этот интересен тем, что, пусть в своеобразной форме, подчёркивает, что в случае с Аксиньей участвовало не только тело.
Через несколько месяцев после свадьбы Софья Андреевна увидит свою бывшую и предполагаемую соперницу. Аксинья, вместе с другой яснополянской крестьянкой, будет прислана мыть полы в барской усадьбе.
Софья Андреевна не делает никаких скидок на неравенство положений, происхождение и прочие условности. Перед лицом любви две эти женщины оказались равны.
То, на что она не могла решиться наяву, снилось ей тогда в кошмарных снах: «Я сегодня видела такой неприятный сон. Пришли к нам в какой-то огромный сад наши ясенские деревенские девушки и бабы, а одеты они все как барыни. Выходят откуда-то одна за другой, последняя вышла А. в чёрном шёлковом платье. Я с ней заговорила, и такая меня злость взяла, что я откуда-то достала её ребёнка и стала рвать его на клочки. И ноги, голову – всё оторвала, а сама в страшном бешенстве… Я часто мучаюсь, когда думаю о ней, даже здесь, в Москве…».
