Евгений Николаевич Бузни
Жизнь и любовь. Сборник рассказов
Короче, после всех мытарств с новыми анализами – любой собьётся со счёта, сколько раз Юля их сдавала – положили её опять в кардиологическое отделение. Хорошо, что дочка могла помочь мне ухаживать за мамой. Это было в конце лета. Я ещё находился в летнем отпуске и потому опять проводил все дни в больнице возле Юли. Тут меня все медсёстры и врачи узнавали, весело здоровались: они помнили, что я дарил им книги. А Юля продолжала бороться со всеми неприятностями, с оптимизмом посещая разные кабинеты и стойко перенеся коронаграфию, при которой ей делали укол в ноге, вводили в вену особый раствор и определяли проходимость крови в сосудах. Весьма неприятная процедура. Но при этом опять же подтвердились предыдущие данные о том, что левая сонная артерия заблокирована, а правая тоже забита, но на восемьдесят пять процентов. Что касается области сердца, то поставленный там шунт работает безукоризненно.
Таким образом, оказалось очевидным, что в кардиологии Юле делать нечего. Проблема была с сосудами. Я вообще не понимаю, почему её тогда положили в кардиологическое отделение, когда сразу было ясно, что дело в сосудах. Пациентку выписали, а через три дня положили теперь уже в отделение к Ахмедовичу.
В палате было пять коек и пять больных женщин. Я приходил каждый день и садился возле кровати Юли. Мы ходили с нею по коридору, но немного. Она быстро уставала, но главное – она не чувствовала поддержку врачей. Ахмедович зашёл утром в палату, но к Юле не подошёл вообще. Это её очень расстроило. Она явно падала духом. Только хирург, который ей делал операцию на сердце, при встрече с нею в коридоре, стал расспрашивать о состоянии здоровья, ещё раз подтвердил, что с сердцем у неё всё в порядке, и постарался успокоить по поводу предстоящего стентирования. Он был в курсе того, что принято решение не оперировать заблокированную левую сонную артерию, так как это очень опасная операция, а поставить стент, то есть трубочку, на правую артерию, чтобы увеличить ток крови через неё и тем самым улучшить состояние головного мозга.
– Это даже не называется операцией, – говорил он. – Она напоминает коронаграфию, которую вы уже делали успешно, и осуществляется без общего наркоза, так что всё будете наблюдать, осознанно.
Мы немного успокоились. В понедельник назначили операцию. Обещали начать в двенадцать дня. Я пришёл к одиннадцати утра, но Юлю отвезли ещё в десять. В палате женщин мне делать было нечего, и я начал прохаживаться по коридору в ожидании появления каталки с Юлей. Тут идёт Ахмедович. Поздоровался со мной и настойчиво попросил не ходить беспокойно, а сесть в кресло и ждать. Я понял, что операцией занимается другой врач. Время тянулось медленно. Я садился и опять вставал. Ахмедович, проходя мимо, встретился с радостно улыбающейся пациенткой и представил меня ей, сказав:
– Вот писатель. – И, обращаясь ко мне, попросил меня назвать мою фамилию, которую он забыл.
Я назвал себя, и на том наше общение закончилось.
Привезли в палату другую больную, а Юли всё не было. Наконец, около двух часов дня я увидел каталку с выглядывавшей из-под простыни родной мне головкой Юли. При виде меня на лице её появилась едва заметная улыбка радости. Когда её завезли из коридора и переложили в кровать, я вошёл и, склонившись над ней, поцеловал. Она спросила, долго ли я ждал. Потом сказала, что с трудом вынесла такую процедуру, когда врач исколол ей все ноги и никак не мог попасть в нужный сосуд.
– Но теперь тебе легче? – спросил я.
– Ну, вроде бы, – ответила она уклончиво.
Однако это и понятно. После такого напряжения, кто же сразу почувствует себя лучше. Я вышел из палаты высказать свои слова признательности врачам. В коридоре встретил Ахмедовича. Обратился к нему, но он сразу остановил меня словами:
– Вон ваш спаситель. Говорите с ним, – и он показал на вышедшего из лифта высокого ярко выраженного грузина.
Я пошёл ему навстречу, представился мужем Юли. Он пожал мне руку. От него несло спиртным. Это меня удивило, но я подумал, что, вероятно, врач помыл руки спиртом после операции.
Говорю:
– Мне хотелось бы вас поблагодарить за работу.
На это он чуть не замахал руками, сказав неожиданно, что всё ещё впереди, успею поблагодарить. Я не понял и вопросительно посмотрел на него. Тогда он пояснил, что они поставили стент на позвоночную артерию, которая тоже была забита, из-за чего на сонную артерию ставить стент было опасно. Так что теперь они посмотрят, как будет вести себя этот стент, и потом поставят стент на сонную артерию. Мне вспомнились слова Юли о том, что ей все ноги искололи в поисках нужной артерии. И от врача несло спиртным. Такое совпадение меня насторожило.
Я пошёл в палату к Юле. Она должна была лежать сутки, не поднимаясь, и, главное, не сгибая ноги. А ко всем прочим бедам перед тем, как она пошла в больницу, её стал мучить цистит. Мы даже прогулки по набережной в последние дни сократили до минимального расстояния. Она упоминала об этом врачам в кардиологическом отделении, но те сказали, что это не по их части, это нужно ложиться в урологию. С такой проблемой она и осталась. Я старался исправно исполнять роль сиделки. Только на ночь попросил подежурить нянечку, с которой мы познакомились ещё в прошлое пребывание Юли здесь. При этом она даже от оплаты в этот раз наотрез отказалась, очевидно, помня мою прошлую благодарность.
Подсев к Юле, я сказал ей о нашем разговоре с хирургом. Услышав, что стент поставили не на сонную артерию, а на позвоночную, и что предстоит ещё одна операция, Юля просто мне не поверила.
– Ты не так понял врача, – сказала она. – Этого не может быть.
Но через некоторое время в палату вошёл хирург-грузин и подтвердил сказанное мною.
– Как вы себя чувствуете сейчас? Лучше?
– Немного лучше, – ответила Юля неуверенно.
– Ну, а как же? Иначе не стоило ничего делать, – сказал врач и удалился.
Юля была в шоке. На следующий день ей разрешили ходить. Мы начали было с нею прогулки по коридору, но теперь она быстрее уставала и сразу шла к кровати. С соседками по палате она почти не разговаривала и была очень недовольна, если я отвечал на их вопросы и даже дарил книги.
– Они пристают к тебе и не дают нам с тобой поговорить, – рассердилась она.
Такое отношение к соседкам меня очень удивило, так как вообще-то Юля была очень общительна всегда, в больницах оставались у неё подруги, с которыми она потом созванивалась. А тут мы практически всё время молчали с нею, глядя друг на друга, если я не задрёмывал. Но это она терпела нормально.
Кто-то из женщин сказала Юле:
– Вы бы отпустили мужа домой, а то он не высыпается.
Она ответила:
– Да он не уйдёт. Я же знаю его.
И я действительно уходил, только когда кончалось время посещений.
В четверг Юле сказали, что в пятницу её выписывают из больницы. Я спешно раздариваю принесенную партию книг. В пятницу утром Юля позвонила и сообщила, что её оставляют в больнице, а в понедельник сделают операцию на сонной артерии. Я обрадовался и сказал, чтобы она не волновалась, что после занятий в институте заеду к ней.
Занятия у меня ещё не кончились, когда опять позвонила Юля и сказала, что всё-таки её выписывают в пятницу и уже принесли выписной эпикриз.
Это даже меня потрясло, а уж Юлю тем более. Вечером, даря свою книжку лечащему врачу, я узнал от него, что повторная операция планируется через две-три недели. Смотрю в эпикриз – там ничего об этом не сказано. Спрашиваю, в чём дело. Врач читает заключительные рекомендации о лечении под наблюдением врача в поликлинике и говорит, что это недосмотр при печати, тут же вписывает ручкой, что нужно придти на консультацию через две недели.
Однако, выйдя из стен больницы, Юля ошеломила меня фразой:
– Я больше сюда никогда не вернусь.
Я не стал ей возражать. Думал, что слова выскочили внезапно от расстройства и что это пройдёт. Я не знал, какое решение созревало в голове моей Юлиньки.
Эпитафия
Две следующие недели прошли для меня как в тумане. Мы не ходили гулять на набережную, так как Юля сказала, что ей трудно передвигаться: болят ноги. Она пожаловалась на то, что из-за остеохондроза ей трудно поворачивать голову. Всё время её беспокоила проблема цистита.
По совету дочери, которая взяла на себя все хозяйственные дела в квартире, я нашёл в интернете платного уролога и вызвал его на дом. Он приехал со своей техникой, провёл обследование и сказал, что ничего страшного нет, нужно только пить лекарства, которые он тут же выписал.
Юля ходила по комнате, хмуро посматривая на нас с дочкой, как мы стараемся ничем её не загружать, ничем не беспокоить, требуя от неё регулярно пить лекарства. Но вот она заявила мне, что ничего ей не поможет, ничего уже сделать нельзя, все наши старания напрасны.
В то же время она внимательно следила за моим здоровьем. У меня в это время лопнули сосуды на глазу. Он покраснел, и я купил глазные капли. Юля садилась на диван, клала мою голову себе на колени и закапывала мне пипеткой капли, нежно гладя меня по голове, удерживая её некоторое время после закапывания.
Мы боялись оставлять Юлю дома одну. Когда я уходил на работу, дочка была дома и уходила, только когда я приходил. А Юля всё это видела и понимала. Однажды, прижавшись ко мне головой, она прошептала:
– Любимые вы мои, как же вы меня не понимаете. Я не могу видеть, как вы всё для меня делаете, отрываясь от своих дел. Для меня всё кончено.
Я пытался успокоить её словами, что всё будет нормально, но она не верила мне. Она отказывалась пить лекарства, утверждая, что это бесполезно. Я согласился сократить число таблеток. Мы уговаривали её пить хотя бы то, что прописал уролог, чтобы прошёл цистит.
Она просила не включать телевизор. Я нашёл для неё в компьютере музыку Чайковского из балета «Щелкунчик», которую она любила, но она попросила выключить. Она боялась упасть в комнате и ходила, опираясь на стены, стулья, стол.
Однажды у неё поднялось давление. Я вызвал скорую помощь. Приехала молодая женщина. Измерила давление. Поговорила с Юлей. Сделала укол. Сказала, что тут нужен психиатр, и уехала.
Поздно вечером мне нужно было ложиться спать, так как утром рано собирался встать, а Юля сидела на кухне. Я спрашиваю, что она тут делает. А она разливает кипячёную воду из бутылки в разные чашки. Спрашиваю «Зачем?», она отвечает: «Так надо». Я сказал, что не пойду спать, пока она не ляжет. Тогда она легла. А ночью я проснулся от звонка в дверь. «Кто это может быть?» – подумал я и подошёл к двери. За дверью стояла Юля в одной ночной рубашке.
Я обнял Юлю, ввёл в комнату, спрашивая, зачем она вышла в коридор. Она дрожала, прижавшись ко мне, и ничего не говорила. Уложив её в постель, я положил ей руку на плечо, и она уснула, а я пошёл на кухню посмотреть, есть ли мусор в ведре. Может, Юля захотела ночью вынести мусор к мусоропроводу. Но ведро оказалось почти полным. Значит, она выходила не для этого. Но зачем?
На следующий день я пошёл в поликлинику этой больницы имени Бакулева и рассказал о состоянии Юли. Я спросил, не в сосудах ли дело. Главный специалист, у которой лежала карточка Юли, сказала, что они тут не причём, а нужен психиатр. Вечером я позвонил в скорую психиатрическую помощь, которая, как сообщалось в интернете, работает двадцать четыре часа в сутки. Но голос в телефонной трубке ответил, что на дежурстве один психиатр и выехать он не может, так что лучше позвонить завтра утром.
Мы долго сидели с Юлей на диване. Её колотил озноб. Я обнял её, прижал голову к груди, а она прошептала:
– Милый мой, я жила только для тебя.
В этот вечер я запер входную дверь на ключ, вынул ключ из замочной скважины и повесил на гвоздик. Я думал, что, если в сонном состоянии Юля захочет снова выйти, то, найдя дверь запертой, она вернётся назад. Но я глубоко ошибся.
Ночью сквозь сон я услышал, как хлопнула дверь. Проснулся. Юли рядом не оказалось. Я поднялся, заглянул на кухню. Увидел пришедшую только что туда дочь. Спросил:
– Где мама?
Дочь мгновенно бросилась к входной двери. Она оказалась отпертой. Мы выскочили в коридор. Дочка побежала по коридору, завернула за угол к балкону и через минуту в слезах бросилась мне на шею, говоря:
– Там мама… внизу… она упала.
Мы жили на десятом этаже. Коридор вёл на балкон задней лестницы. Я побежал туда и увидел, что далеко внизу на фоне чёрной ночи белеет распластанное тело моей любимой.
Так закончилась наша любовь и осталась только моя. Она хотела жить, но не знала зачем. Испугалась, что больше ничего не может. Ах, если бы я прочитал ей свои стихи, которые написал ей почти пятьдесят лет назад.
Тебе, если жить,
ты не знаешь, зачем.
Страдать и любить
от грачей до грачей.
Метели простуженной
слышишь ответ:
тебе это нужно,
а может, и нет.
Ночь увязалась
одна за другой.
Кому нужна старость,
а с нею покой?
Море натужно
рыдает в ответ:
тебе это нужно,
а, может, и нет.
Но если бы ночь обломала края,
и в мире остался один только я,
последние звёзды сорвались, звеня,
о, я прошептал бы:
живи для меня!
Живи для меня, если ночь коротка!
Живи для меня, если даль далека!
Живи, непослушная вечной судьбе!
А я подарю своё сердце тебе.
Чтоб больше никто это сердце не крал.
Чтоб больше никто его жертвой не стал.
И только когда я пойду на врагов,
как меч на ладони, протянешь его.
Я не напомнил ей эти строки, и она оставила меня, распластавшись по земле, как подбитая птица. Она была парашютисткой. Может быть, ей показалось, что она прыгает с вышки с парашютом. Но парашют не раскрылся.
Она всё рассчитала. Это была пятница второй недели после больницы. Нам следовало прийти в этот день в поликлинику. Но Юля сказала, что не вернётся туда. И не вернулась. Она была всегда сильной, моя Юлинька.
Когда мы с нею ещё не были женаты, я написал и подарил ей притчу о любви.
В августе ялтинские ночи удивительно похожи на сказку. Луна большая, яркая и добрая, как улыбающаяся няня, которой хочется приласкать ребёнка. Звёзды – что слёзы чистые: каждая висит отдельным фонариком – хоть пересчитывай все. И зарницы, словно драгоценные камни на груди у девушки, – вспыхнут на мгновение и пропадают. Море – оно шумит осторожно, ласково, медленно поглаживая песок серебристыми волнами.
А тепло-то как в эту пору! Разденешься совсем, и всё кажется, что не снял ещё чего-то. Хорошо!
В одну из таких ночей спросила девушка, прижимаясь к плечу любимого:
– Скажи, милый, что такое настоящая любовь?
Всхлипнула береговая чайка спросонья. Лёгкий ветерок сдул прядку волос со лба парня. Каштаны пошептались невдалеке и стихли. Море и то замерло на секунду.
– Видишь луну? – начал парень. Всю жизнь она ходит над красавицей землёй. А земле что? Светит луна – хорошо. Нет – звёзды будут ещё ярче. Земля-то она большая. Ей бы солнце горячее к груди прижать.
Но любит луна землю. Светит и светит ей, не уставая, тысячи лет. И дышат моря приливами и отливами, и появляются на земле песни, и становится любовь чище, и душистыми расцветают ночные фиалки.
Земля видит это и благодарит луну. А она ещё ярче от этого сияет. Вот что такое настоящая любовь. И поцеловал парень девушку в самые губы. И снова зашептались каштаны.
– Юлинька светила мне всю жизнь, как луна земле, и вот теперь погасла. – Он повернулся на спину. Из его глаз катились слёзы. Я не знал, чем можно помочь человеку в такой ситуации.
– Я что-то должен был сделать, – проговорил он, останавливаясь после каждого слова, – но не сделал, должен был понять её, но не понял. Это я виноват, – и старик заплакал почти навзрыд.
Наконец, немного успокоившись, он сказал:
– Я написал такую эпитафию моей Юлиньке:
Ты ушла от нас по доброй воле.
Из любви к нам навсегда ушла.
И теперь лазоревые зори
будут без тебя, моя душа.
Будут без тебя, моя хорошая,
плакаться в предутренний рассвет.
Буду навсегда, тобою брошенный,
оставлять во времени свой след.
Положила мне на душу камень ты
и ушла из жизни, не простясь.
Этот камень давит меня днями,
выбивая слёзы мне из глаз.
____
Ни жены, ни хорошей знакомой,
что вошла бы подругой ко мне.
Я тобою в оковы закован
и задавлен меж тяжких камней.
Вся душа моя рвалась в дорогу.
Обрубила ты крылья её.
И теперь, как пиявка, тревога
мою силу из сердца сосёт.
Да, я умер с тобою. Умер.
Уж не встать мне среди стихий.
Хоть, как прежде, строку я рифмую,
по привычке кладу в стихи.
Жизнь идёт – это так, конечно,
но проходит, минуя нас.
И вина меня давит вечно -
не сумел я. Тебя не спас.
Он не поднялся на ужин, отмахнувшись слабо рукой на моё приглашение. Мне казалось, что он заснул. А утром, когда медсестра разносила градусники, она вдруг вскрикнула:
– Батюшки, да что ж это такое? Он же совсем холодный.
И я понял: исповедь оказалась последним дыханием человека, даже имени которого я не успел узнать.
БУЖЕНИНА
Есть у меня приятель, с которым мы работаем в одном институте и на одной кафедре. Он всегда ходит подтянутым, стройным, всегда в костюме и при галстуке. Волос у него на голове осталось не так много, что естественно при его возрасте, но он их ещё зачёсывает назад, несколько прикрывая лысеющую макушку.
Студенты его любят, во-первых, потому что он преподаёт иностранный язык, а во-вторых, по причине его мягкости характера: ему почти всегда легко сдать экзамен или зачёт, и поэтому многие «хвостисты», не сумевшие отличиться перед другим преподавателем, шли к Павлу Петровичу на пересдачу. Денег или каких-то подношений он не брал, а только сочувственно вздыхал, слушая заплетающийся иностранный язык студента и его пояснения, почему тот не знает грамматики, которую плохо преподавали в школе по причине частой смены учителей и полного отсутствия разговорной практики, и обещания нерадивого студента обязательно взяться за язык, поскольку он понимает, что без него теперь никуда.
Когда Павла Петровича спрашивали, почему он так мягок со студентами вместо того, что бы строго требовать от них учёбы, он, слабо улыбаясь, отвечал:
– Иностранный язык – это как музыка. Её невозможно учить из-под палки. Так и тут. Только те, кто хотят знать язык, могут его освоить, а те, кто не хотят, хоть кол на голове теши, его знать не будут, пока не попадут в обстановку, где без этого языка невозможно обойтись, так как все на нём общаются. Тогда волей-неволей заговоришь.
Студентов он научил обращаться к нему «Мистер Поль», как его называли долгие годы работы за границей, а мы в своём кругу звали его Петровичем. Весёлый и компанейский по натуре он всегда посещал все наши институтские мероприятия, любил бывать на застольях, я приглашал его к себе домой на празднования. И не было, пожалуй, среди нас рассказчика лучше, чем он. Так что, когда он брался за бокал произносить тост или просто вступал в разговор, то всегда от него ожидали чего-то необычного. Все знали, что когда-то Павел Петрович работал в научно-исследовательском институте виноделия и виноградарства, так что не удивлялись, когда он рассказывал о вине, например, так:
– Всем вам, конечно, известно, что виноград и вино появились на заре человечества и вместе с радостью приносили людям беды в виде алкоголизма, а с ним и сопутствующие неприятности: драки, убийства и даже войны. Бороться с пьянством пытались во многих странах и во все времена. Даже в нашей стране в период социализма объявляли сухой закон, из которого, правда, ничего не вышло, только шума много было. И виноградники вместе с плохими иной раз хорошие вырубали, и очереди за спиртным в магазинах вырастали, так как многие стали закупать вино и водку впрок, а потому и пили больше. А что же делать, как устоять, дома стоят непочатые бутылки? Но я сейчас не об этом хочу рассказать, а поведать вам легенду о рождении вина.
Как-то в давние-давние времена Бахус, которого сейчас зовут богом вина, шёл себе по дороге и увидел на земле виноградное зёрнышко. Стояла жара. Бахус, подумал, что зерно может засохнуть и пропасть, поэтому решил спрятать его от солнца. Тут он увидел неподалеку косточку соловья, вложил в неё зерно и спрятал себе в карман. Через некоторое время он заметил, что зерно проросло, и росток оплёл всю косточку соловья. Тогда Бахус посмотрел вокруг и нашёл кость льва, вложил в неё оплетенную виноградным побегом косточку соловья, и спрятал всё это опять в карман. Продолжая идти по дороге, он снова заметил, что росток зерна развивается и теперь оплетает всю кость льва. Увидел Бахус кость осла, поднял с земли и вложил в неё львиную кость, оплетенную виноградным побегом.
Вскоре Бахус пришёл домой, вырыл поблизости яму, положил туда кости, которые нельзя было отделить, так они были связаны побегом, засыпал яму землёй, полил и стал ждать. Спустя некоторое время вырос на этом месте виноградный куст, и появилось на нём много кистей винограда. Бахус собрал урожай, приготовил из него приятный сок, и стал угощать им всех проходящих. Но вот что он заметил.
Когда гости выпивали первый стакан напитка, они становились весёлыми и начинали петь, как соловьи. Когда осушали второй стакан, становились сильными, как лев. А когда опрокидывали в себя третий стакан, то головы их повисали на грудь, и они становились глупыми, как осёл.
Вот почему рекомендуется пить один бокал вина для того, чтобы быть весёлыми, второй бокал, чтобы быть сильными и хорошо работать, но никогда не нагружать себя третьим бокалом, чтобы не превращаться в глупого осла.
В другой раз, когда мы собрались то ли по случаю женского дня, то ли по другому радостному событию, на столе оказалась бутылка мадеры и бутылка хереса. Наверное, эти вина принёс сам Павел Петрович. И он же о них говорил:
– Херес считается королём аперитива. То есть его пьют перед застольем небольшими рюмочками специально с целью выработки в организме фермента алкогольдегидрогеназы, который препятствует скорому опьянению. Есть много любителей хереса. Например, известный писатель Илья Эренбург покупал его ящиками.
Между тем, в России херес производится относительно недавно. Раньше его готовили только в Испанской Андалузии возле города Херес-де-ла-фронтера, и секрет технологии тщательно скрывался. Вообще херес единственное вино, которое выдерживается в бочках под специальной дрожжевой хересной плёнкой, которая и придаёт вину специфический вкус. Бактерии, создающие эту дрожжевую плёнку, являлись тайной испанских виноделов.
В наших дегустационных залах гиды иногда рассказывают байку о том, что известный советский винодел Герасимов, решил поехать в Испанию в командировку и добыть там немного хересной дрожжевой плёнки, для чего специально отрастил на пальце длинный ноготь, которым, будучи на экскурсии в хересных подвалах, незаметно подцепил плёнку, привёз в Россию и культивировал, благодаря чему у нас появился свой херес.
На самом деле, как рассказывала его жена Саенко, всё было несколько иначе. Никакой ноготь Герасимов не отращивал, а перед самой командировкой в Испанию попросил свою жену приготовить ему чистую стерильную пробирку. В Андалузии во время осмотра ёмкости с хересной плёнкой, которая никогда не убирается, а из-под неё время от времени выкачивается выдержанное вино, Герасимов воспользовался моментом, когда гида отозвали к телефону, и попросил рабочего плеснуть ему немного плёнки в пробирку. Ну, а дальнейшее было делом техники: привезти плёнку в Москву и размножить бактерии сначала в лабораторных условиях, а потом и на производстве. Сейчас наш российский херес ни в чём не уступает испанскому.
Что же касается мадеры, здесь совсем иная история.
Павел Петрович наливает в бокал мадеру, как настоящий винодел, вдыхает носом её аромат, поднимает бокал на уровень глаз и, явно любуясь цветом, начинает нам читать лекцию:
– Известный советский писатель Владимир Солоухин как-то раз написал о мадере шуточные строки:
Запрусь.
Налью себе мадеры.
Напьюсь,
Чтобы ни встать, ни сесть.
Люблю тебя.
Люблю без меры
За то, что ты такая есть.
Мадера имеет несколько названий: и дамский коньяк, и солнце в бокале, и дважды рождённая солнцем. Всё верно. И дамы его любят, как коньяк, и цвета вино янтарного, словно светят из него лучи солнца, и рождается оно на солнце дважды в отличие от любого другого вина. А история его рождения была долгой и весьма необычной, я бы даже сказал, неожиданной.
Все вина, как известно, начинают своё рождение на винограднике, где под солнцем созревает виноград. Не будет солнца, не будет сахара в винограде, который образуется в ягоде винограда, благодаря солнечным лучам, не будет хорошего вина. Поэтому, прежде всего, нужен хороший уход за виноградником. Виноградарь сотни раз поклонится кусту, чтобы получить хороший урожай.
Известный винодел Егоров любил рассказывать шутку о производстве вина марсала.
Виноградарь перед началом сезонных работ на винограднике надевает на ноги портянки и сапоги, густо смазанные дёгтем. Целый сезон он занимается обрезкой, подвязкой, борьбой с сорняками и вредителями и, в конце концов, собирает урожай в портянках и сапогах, густо смазанных дёгтем. Затем он помещает виноград в большой чан и давит его ногами, выжимая сок. Потом бросает в чан весь сезон носильные портянки в сапогах, густо смазанных дёгтем, выдерживает сок и разливает его строго пропорционально в другие ёмкости. Так с весь сезон носильными портянками в сапогах, густо смазанных дёгтем, готовится вино марсала.
Разумеется, это шутка. Хотя в каждой шутке есть доля правды. Вино марсала довольно крепкое, сладкое бывает терпковатым на вкус. История с рождением мадеры совсем иная.
Рассказчик снова поднял бокал с мадерой перед своими глазами, затем опустил его, прищурился, как бы всматриваясь в далёкие годы, и начал:
– С незапамятных времён на португальском острове Мадейра делали прекрасное сладкое вино и отвозили его парусными судами на продажу в Индию. Но так случилось однажды с погодой, что суда, нагруженные дубовыми бочками с вином, то попали в безветренный штиль, и не могли плыть, то их захватывали штормовые ветры, и тогда суда долго носило по океану в стороне от пункта назначения. Так что прибыли португальцы в Индию лишь спустя несколько месяцев.
Сгрузили они бочки с вином на берег, но, прежде чем за вино платить, покупатель, как обычно, продегустировал товар, и вдруг сказал, что вино не соответствует тому, что привозили раньше, и наотрез отказался покупать его. Делать было нечего, бочки с вином вновь погрузили на палубы, и суда отправились в обратный путь.
И снова моряки попали в шторм, и их долго носило по океану. Но, в конечном счёте, они вернулись в родную гавань и выгрузили невыкупленный товар. Местные виноделы попробовали вино и согласились, что оно изменило своё качество. Однако, как сказали они, вино хоть и другое, но пить его можно, и стали продавать его здесь же в порту по более низкой цене, чем раньше.
Ну, а раз вино дешёвое, то кто его стал пить? Простые рабочие, грузчики, бедный портовый люд. Но всё когда-то кончается. Закончилось и это вино, а завсегдатаи шинков приходили и требовали именно это дешёвое и, как им казалось, вкусное вино. А когда есть спрос, должно быть и предложение.
Виноделы острова стали думать, почему первоначальное вино изменило своё качество, как получить его снова. Решили, что, поскольку бочки с вином долгое время находились в море, где их качало волнами, то именно волны сыграли главную роль. И тогда они подвесили на цепях к деревьям наполненные вином бочки и стали долго их раскачивать. К своему изумлению они убедились в том, что вино оставалось таким же, сколько бы оно ни качалось на цепях.
Долгое время не могли португальцы получить новое вино, пока одному из них не пришла в голову счастливая мысль, что в течение всего времени путешествия в Индию и обратно бочки с вином находились на палубе под открытым небом, по которому гуляло солнце. Это солнце своими жаркими лучами изменило качество вина. Вот в чём оказалась истина.
Так и появилось это замечательное уникальное вино, единственное дважды рождаемое солнцем: первый раз на винограднике, а второй раз в дубовых бочках, которые выдерживаются на открытых мадерных площадках в течение четырёх лет. За это время около тридцати процентов напитка успевает испариться. Это, как говорят виноделы, вино пьют ангелы.
– Между прочим, продолжал Павел Петрович, – долгие годы по традиции мадера продавалась по более низким ценам. Только в последние годы бизнесмены поняли, что мадера приобрела популярность и действительно своим ореховым привкусом делает напиток неповторимым, а потому подняли на неё цену, введя в разряд дорогих вин.
Мы все дружно подняли бокалы с мадерой, посмотрели на окраску, втянули в себя аромат, как это делал только что Петрович, и выпили за вино и за самого рассказчика.
Но не так давно во время наших очередных дружных посиделок за праздничным столом, торопливо накрытым нашими женщинами, после принятия, так называемого аперитива, который у нас вошёл в обычай после рассказа Павла Петровича, и уже успев изрядно закусить, я в ожидании очередного интересного рассказа спросил:
– Петрович, вы интересно рассказываете о винах, а можете ли вы что-нибудь рассказать…
Тут я окинул взглядом стол в поисках подходящего для рассказа объекта, и мои глаза остановились на тонких серых с белыми прослойками ломтиках мяса.
– К примеру, о буженине, – закончил я. – Как вы к ней относитесь? Можете что-то сообщить нам неизвестное.
Павел Петрович улыбнулся и спокойно принял мой вызов, а то, что мой вопрос звучал несколько саркастическим вызовом, не было никакого сомнения, ибо я предлагал тему рассказа, а не сам мой коллега выбирал её. Но он, совершенно не тушуясь, словно давно готовился к ответу именно на этот вопрос, заговорил опять лекторским голосом:
– Ну что ж, можно и о буженине. Вполне интересный вопрос. Во-первых, позволю себе напомнить вам, что буженина исконно русское блюдо. И само слово «буженина» – это старинное русское слово, произошедшее от более старого вуженина, что восходит к древнему несохранившемуся в нашей речи глаголу «вудити», что означает «вялить», «коптить». Так что слово «буженина» понималось, да и сейчас понимается, как «копчёность».
Вы только представьте себе, что наши очень далёкие предки, уже в те времена были гурманами и любили хорошо поесть. Хотя в те отдалённые века, возможно, коптили дымом от костра и без современных специй. Сейчас приготовить настоящую буженину – это большое искусство. Её делают в Австрии, в Германии, в Канаде, но всё не то, что в России, где её делают даже из медвежатины. Да только настоящая буженина всё-таки из свинины.
Берёте большой кусок задней ноги, или шеи или лопатки, словом, солидный кусок мяса, который у свиньи обычно жирный и что делаете?
