Елена Владимировна Семёнова
Слава России

– Это что ж ты со мной сделать удумал, чадунюшко неразумное?! – заструился ее ласковый взволнованный голос. – Бежать из отчего дома! Без родительского благословения! Да кто ж тебя надоумил?

– Я только, матушка, хотел за обиду батюшкину постоять, – отвечал Константин. – Прости за огорчение!

– Постоишь еще, придет и твое время, – сказал отец, потрепав его по светлорусым вихрам. – Мужеству и верности твоим я рад, но впредь изволь нас с матерью не пугать столь. Благословение родительское – не пустой тебе обряд, чтобы помыкать им.

– Исхудал, измучился! – причитала, меж тем, княгиня, зацеловывая раскрасневшегося от смеси упреков и ласк сына.

– Оставь уж ты его, матушка, – улыбнулся князь. – Как-никак уж не дитя, а воин пред тобой. А притомились-то они все. Ничего! Сейчас добрая банька и сытный обед разом возвратят им силы!

Хлопнул отец в ладоши, дал распоряжение слугам, и, вот, уже повалил, радостным предвкушением щекоча нос, смолистый дымок из бани.

– И кваску с капусткою снесите! – приказал отец, обнимая за плечи старших сыновей. – Сейчас сам попарю вас…

Константин, вырвавшись из материнских объятий, обхватил его обутые в мягкие, зеленого сафьяна сапоги ноги. Княгиня с умилением улыбнулась, глядя на эту картину мужского единения, смахнула слезы радости и, взяв из рук мамки младшего сына, двухлетнего Васеньку, ушла в терем распоряжаться об обеде.

– Не кручиньтесь, дети, – сказал Михаил Ярославич сыновьям. – Бог не без милости! Найдем мы, как от наших врагов оборониться. Лишь бы только души наши соблюсти нам при том, ибо что в том, если, приобретая тленные царства земные, теряем мы небесное?

2

Белым-бело раскинулось поле пред селом Бортенево. Еще чуть-чуть и взрыхлят его незыблемую ледяную гладь копыта коней, расплавит и окрасит алым цветом кипящая кровь… Медленно-медленно поднимается солнце из-за леса, точно не хочется ему, жизнодавцу, смотреть на смертоубийство безумных людей, которым отчего-то все время не достает ни Божия мира, ни света его, с равной щедростью изливаемого на каждого.

Константин зябко поежился. Морозный воздух декабрьского утра пробирал до костей.

– Что, сын, не жалеешь, что с нами поехал? – спросил отец, вглядываясь в яснее проступающие при свете утра позиции противника.

– Нет, батюшка, я не простил бы себе, если бы не был сегодня при вас с братьями!

– Лицо получше жиром натри, обморожение – не то увечье, которое достойно в битве получать.

Дмитрий и Алексаша, ехавшие следом за отцом, проводившим последний перед битвой смотр своего войска, дружно засмеялись. Тяжесть положения не могла нарушить их юношеской бодрости, они были уверены в победе и рвались в бой. Рвался и Константин. Ему только что исполнилось двенадцать! Дмитрий в эти лета уже был послан отцом во главе войска усмирять нижегородскую чернь! А сам отец в те же годы смог отбиться от войска ордынского царевича Тудана, приведенного на Русь городецким князем Андреем Александровичем! Однако, родитель определил княжича к запасному полку, поберег до времени.

– Обожди, базилевс, придет и твой час рати за собой вести, – говорил он ободряюще. – А пока прикрывай тылы наши и не помысли себе, что это дело маловажное! Помнишь, небось, боярина Акинфу? Если бы не удар с тыла, так быть бы ему теперь посреди нас!

Михаил Ярославич подъехал к своим воеводам, напомнил им строгое распоряжение: людей хана по возможности щадить, вражды с ним Твери не нужно, а, вот, москвичей бить без всякой жалости, ибо зло от них, не сами татары явились теперь, но приведены были Юрием Московским. Истинным проклятием сделался этот обезумевший от гордыни князь для Твери и других княжеств…

Десятилетия назад закатилось солнце Земли Русской, почил благоверный князь Александр Ярославич… Брат его, Ярослав Ярославич, по кончине его семь лет занимал великокняжеский престол во Владимире. Умер он так же, как и Александр – от неведомой хвори, приключившейся с ним на обратном пути из Орды, успев перед смертью принять монашеский постриг… Михаил, родившийся на 40-й день по кончине родителя, был уверен, что отца и дядю отравили. И какой-то внутренний голос с юных лет подсказывал князю, что и ему не избежать однажды этой участи. Оттого в Орду ездил он всякий раз, как в последний, оставляя завещание и будучи готовым никогда больше не увидеть родной вотчины и людей.

Мать, дочь пономаря Афанасия, полюбившаяся князю Ярославу за красоту, ум и благонравие, с детства воспитывала в сыне стремление в первую голову искать чести у Бога, а не у мира, служить Богу, а не похотям и страстям человеческим. Юная душа князя жаждала мученичества за Христа, истинного и даже до смерти служения Ему. Он рано познал тщету земных богатств – в тот момент, когда дотла сгорел его дворец со всем имуществом, и они с княгиней лишь чудом успели выскочить на двор в одном исподнем… Но тщета тщетой, а долг княжеский беречь свою отчину и своих людей, быть добрым защитой, а злым – строгим судией. Отцовские воеводы выучили Михаила ратному делу, в котором оказался он способным учеником.

Михаил Ярославич никогда не искал чужих уделов, любовно возделывая свой. Тверь стала при нем многолюдной и процветающей. Вокруг нее умножались села и города, развивались ремесла и торговля. Радовалась душа этому достатку и благолепию! Могла бы вся Земля Русская цвести так, кабы не княжие усобицы, распри за ярлык… Омрачалось сердце княжеское памятью, как приходилось облагать данью своих тверичей, чтобы заплатить в Орде больше, чем платил Юрий Московский…

Тешились татары этою русскою сварой, и имели на то все основания… В свой первый приезд в Орду Михаил Ярославич был свидетелем любопытного спора, устроенного по велению хана Тохты. В Орде во всякое время бывало множество различного народа из самых разных сторон – купцы, путешественники, проповедники. В тот раз приказал Тохта христианам, магометанам и язычникам спорить при нем о вере. По уставу Чингисхана служители всех религий освобождались татарами от платежа дани и пользовались в Орде и на подвластных ей землях большой свободой. Жарок был спор, чуть не до раздирания риз. Хан с любопытством слушал доводы сторон, а сам хранил молчание. Когда же по мановению его руки спор был прекращен, он подозвал к себе латинского попа, защищавшего христианскую веру, и сказал:

– Мы, татары, веруем во единого бога, которым живем и умираем. Но как руке бог дал различные пальцы, так и людям дал различные пути ко спасению. Вам Бог дал Писание, и вы его не соблюдаете. Нам дал колдунов, мы делаем то, что они нам говорят, и живем в мире.

Врезались те ханские слова, точно острая заноза в сердце молодого русского князя! Бог дал вам Писание, и вы его не соблюдаете… Ведь так и есть! Бог заповедал возлюбить ближнего, а русские князья и бояре рвут друг у друга уделы, убивают друг друга, заискивают перед погаными. Где же ждать избавления и какими очами смотреть на Небо, взывая о помощи? Поделом и посрамление выходит от тех, кому дадены колдуны, и кто чтит их волю…

С той поры пришли перемены в Орду. Вместо колдунов новый хан Узбек стал чтить Магомета и ревностно насаждать магометанство среди татар и подвластных племен. От этого-то хана и пошли беды сплошной чредой… Юрий Московский, прожив в Орде три года, свел с татарами тесную дружбу, а к тому женился на любимой сестре Узбека, Кончаке, принявшей в крещении имя Агафья. Такое родство не замедлило обеспечить Даниловичу ярлык на великое княжение… Узнав о том, Михаил смирился с несправедливостью и послал сказать узурпатору: «Если хан дал тебе великое княжение, то я уступаю тебе. Княжи на нем, только будь доволен своим и не вступайся в мой удел». Но ненасытный московский князь не собирался жить в мире и довольствоваться своим уделом. Скоро узнал Михаил, что брат идет на его землю с полчищами татар и мордвы под водительством ханского вельможи Кавгадыя. Эта разбойничья рать опустошила Тверское княжество до самой Волги. Стон и плач воцарились в еще вчера цветущем краю! Города и веси были преданы огню, женщины поруганы, мужчины преданы жестоким мукам, уцелевших взяли в полон.

Не остановившись на этом злодеянии, Юрий и Кавгадый изготовились разорить также и заволжские земли Тверского княжества. Видя это, князь Михаил в глубокой скорби созвал бояр и духовенство для совета.

– Разве не уступил я великого княжения своему сроднику, разве не дал ему я дани? – вопрошал он. – Сколько зла теперь причиняет моей отчине князь Юрий! Я претерпел все, думая, что беда эта скоро кончится. Ныне же вижу, что они ищут моей головы! Ни в чем не виновен я перед ним; если же виновен, скажите, в чем?

– Ты прав, князь наш, во всем, – едва сдерживая слезы отвечал ему престарелый епископ Тверской. – Перед племянником твоим ты обнаружил такое смирение, а они – князь Юрий с Кавгадыем – за это взяли твою волость. А теперь хотят опустошить и другую половину твоего княжества…

– Что же делать мне, владыка святый? – спросил князь. – Что делать мне, братия? – оборотился и к боярам. И был ему единодушный ответ всех собравшихся:

– Иди против них, государь, а мы готовы за тебя сложить свои головы!

Эта единодушная поддержка и благословение укрепила решимость Михаила. Он знал твердо, что в этом деле прав пред очами Божьими и людскими, а оттого в сердце его не было смущения. В короткий срок собралось под его знамя войско – не только из тверичей, но и из ратников других княжеств, жестоко претерпевших от юрьевых бесчинств. Все они устремились в Тверь, дабы поквитаться с обидчиками и защитить правду Божию и Землю Русскую.

Между тем, Данилович также собирал рать, обосновавшись в Костроме. Узнал Михаил, что остался верен своему вероломству господин Великий Новгород. Задобренные сладкими речами юрьева брата Ивана по прозванию Калита и татарского посланника Талабуги, новгородцы не только дали им денег, но и послали против Твери собственный отряд. Худа была судьба его – Михаил с дружиной разбил супостатов у Торжка, две сотни новгородцев были побиты в той сечи, а прочие насилу унесли ноги.

В сентябре над Тверью появилось странное, пугающее знамение: будто бы круг явился на небе, а от него протянулись три луча – два на восток, а третий на запад. Немало перепугались жители, наблюдая это чудесное явление, боясь, что сулит оно им новое горе. Но князю уже некогда было бояться небесных знамений. Враг мог напасть в любой час, и нужно было как можно скорее собирать войска, чтобы не оказаться Твери застигнутой врасплох.

И, вот, донесли дозорные, по всем дорогам посланные, что покинул Юрий пределы Костромы и идет на Тверь. Трескучие декабрьские морозы и метели не стали помехой безумным, чьи ноги спешили на пролитие крови, а сердца полыхали адским пламенем алчбы.

Высоко поднялось солнце над Бортеневским полем, и лучи его, отражаясь о снег, слепили глаза. Ничто не остановило гордого московского князя… Ни пост, в котором пребывали ныне все благочестивые люди, не грядущее Рождество Спасителя. Знать, вовсе оставил Бог эту погибшую душу, и стала она обиталищем бесов, которые и гонят Даниловича на пролитие братской крови и не дают успокоиться ему от безумной жажды власти.

Вот, вознесся ввысь московский стяг, для горького и постыдного дела поднятый. Князь Михаил развернул коня к своему войску и воскликнул:

– Братия! Вам известно, что сказал Господь во святом Евангелии: Больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя! Ныне нам предстоит отдать свою жизнь не за одного или двух из наших ближних, но за множество народа, плененного и избитого врагами, за жен и дочерей, оскверненных погаными. Если положим душу свою за стольких людей, слово Господне нам вменится во спасение!

– Постоим за Русь Святую, за Веру Православную, и за тебя, господин наш, постоим! – был ему ответ славных ратников.

Михаил выхватил меч и первым понесся навстречу противнику. За ним следовали оба сына его, Дмитрий и Александр, а позади – предводительствуемые храбрыми тверскими воеводами полки. Страшной была сшибка двух противоборствующих ратей. Зазвенели мечи, заржали отчаянно вязнущие в снегу и раненые его ломаемой коркой кони. Падали всадники, продолжали биться пеши… Таял ледяной наст от обильно проливаемой крови и, вот, кое-где уже пробивалась земля.

– Батюшка, взгляни! Кавгадый уходит! – услышал Михаил возглас Дмитрия.

И правда, почуяв, что тверская рать на сей раз сильнее, татары бросили своих московских подельников, и их потрепанная свора бежала прочь.

– Преследуйте их, не дайте им уйти! – приказал князь.

– Батюшка, дозволь мне догнать татар! – воскликнул разгоревшийся в бою Дмитрий.

– Возьми отряд и скачи за ними, – согласился Михаил. – Но помни! Не истребляйте их, но берите в плен! Нам не нужна вражда с ханом!

– За мной! Держите Кавгадыя! – крикнул молодой княжич и вмести с отрядом отроков, таких же молодых и горячих, как он сам, бросился преследовать татар.

Между тем, прочь побежали и разгромленные москвичи. Их преследовал сам Михаил с основным войском. Победа тверичей была полной. Словно снопами в пору жатвы, Бортеневское поле было сплошь усеяно грудами тел побитых врагов и их коней. Юрий успел бежать с небольшим отрядом, бросив остатки войска и обоз. Все это досталось победителям. В плен попали многие московские князья и бояре и даже брат Юрия, Борис Данилович. Но не пленники вражеские более всего возрадовали душу князя Михаила, но пленники свои, москвичами и татарами захваченные, а теперь вновь обретшие свободу. Измученные, они плакали от радости и благодарили Бога и князя за свое избавление.

Михаил снял с головы шлем, радуясь освежающей прохладе морозного воздуха. Только теперь он заметил, что доспехи его буквально иссечены ударами вражеских мечей. Чудо, что ни один из них не ранил его самого! Князь набожно перекрестился.

– Батюшка! – подъехал к нему Александр. – Погляди-ка, какой трофей оставил нам собака Юрий!

С этими словами сын подвел отца к богатой, теплой кибитке и распахнул ее полог. Из кибитки раздался испуганный женский вскрик. Михаил соскочил с коня и заглянул внутрь. В углу кибитки, укутанная дорогими мехами и смертельно перепуганная, жалась молодая татарка.

– Ты – Кончака? – спросил ее князь по-татарски. – Жена Юрия?

Татарка задрожала и кивнула, затравленно глядя на князя.

– Даже жену бросил! – фыркнул Александр. – Хорош! Что будем делать с нею, отец?

– Что же можно делать с женщиной и к тому же сестрою хана Узбека? Примем, как дорогую гостью, со всеми почестями, – ответил Михаил и снова по-татарски обратился к пленнице. – Не бойся, в Твери никто не сделает тебе зла. Отныне ты княжеская гостья, и мой дом – твой дом.

При этих словах Кончака заметно успокоилась и поблагодарила русского князя за ободряющее слово.

– Ты замерзла, должно, Кончака?

– Агафья… – негромко поправила татарка.

– Агафья…

– Да, князь, мне очень холодно. Вели подать мне пить, горячего!

Михаил подозвал нескольких людей и велел позаботиться о пленнице: обогреть, накормить и, как можно скорее, отвезти в княжеские хоромы.

– Там уж княгиня позаботиться о ней, баньку велит горячую да постелю пуховую… Экое все же животное мой племянник, собственную жену, ханскую сестру и ту едва не загубил! К чему было везти ее с собою на битву?

В Твери уже ожидал князя гордый исполненным отцовским приказом Дмитрий со своими отроками и Кавгадый с плененными вместе с ним татарами. Михаил пригласил ханского вельможу за княжеский стол, за которым подле княгини заняла место и Кончака-Агафья. Кавгадый немедля поднял кубок за здравие тверского князя и провозгласил:

– Отныне мы твои! Без повеления хана приходили мы на тебя с Юрием. Мы виноваты и боимся гнева хана за то, что много пролили крови!

– Я не стану жаловаться хану на бесчинства твоих людей в моей вотчине, ибо знаю, что не ты причина этому, а мой безбожный племянник, – ответил на это Михаил. – Завтра ты и твоя свита сможете покинуть Тверь, вы не пленники мои ныне, а гости. А гостей принято жаловать! – с этими словами князь хлопнул в ладоши, и явившиеся слуги поднесли Кавгадыю ларец с богатыми дарами.

Жадно вспыхнули глаза татарина, и низко поклонился он тверскому князю с заискивающей улыбкой, обезобразившей его и без того уродливое и злое лицо:

– Кавгадый отблагодарит князя за его щедрость! Кавгадый – раб князю отныне!

Когда пир завершился, к Михаилу подступили сыновья.

– Зря ты, батюшка, сделал это, – сказал старший, Дмитрий.

– Что именно?

– Отпустил Кавгадыя. Заметил ли ты, с какой злобой смотрел он на тебя весь вечер? Твои дары и милость не расположили его. Он ненавидит всех нас.

– Он ханский вельможа, и я не могу поступить иначе.

– Лучше было бы, чтобы этот вельможа занедужил и уже никогда не покинул пределов нашего княжества! – горячо выдохнул Дмитрий.

Михаил тряхнул сына за плечо:

– Не по нутру мне слова твои! Мы не поганые и не Даниловичи, чтобы злодейства творить! – взглянув на остальных сыновей он прибавил: – Дети, всю жизнь я много заботился о том, чтобы помогать христианам, я стремился быть справедливым и милостивым со всеми и никогда не искал чужого. Но за грехи мои нашему княжеству приходится терпеть много тягостей, как и всей Земле Русской – из-за наших княжьих грехов, наших раздоров. Может быть, во искупление этих безмерных грехов мне придется пролить кровь мою за народ православный. Я готов к тому, и вы всегда готовы будьте. Помните, что сказано в Писании: «какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою?» Пекитесь прежде прочего о душах ваших, не погубите их. Это единственное, что принадлежит вам, что всецело от одних только вас зависит. Сберегите свои души, живите по Божией правде, будьте верны данному слову, мужественны в защите обижаемых, милостивы к нуждающимся, а остальное вручите Божией воле. Как Он управит, так тому быть и должно.

3

– Отдай, слышишь, отдай мне этого неверного щенка! – гремел Узбек, надвигаясь на невозмутимую Баялун. – Я приказываю тебе отдать его! Я велю разорвать его на куски за мою Кончаку!

Страшен был молодой хан в гневе. Его выбритая голова тряслась, становилась пунцовой, глаза дико вращались, желваки дергались, а синие жилы на шее взбухали. Черт да и только! Пожалуй, и пострашнее черта будет… Но красавица Баялун не боялась его. Она продолжала с достоинством восседать на своих многочисленных подушках и бесстрашно взирать на беснующегося мужа.

– Я не выдам тебе русского княжича, – наконец, ответила она, встав и сложив руки на груди.

Узбек задохнулся от возмущения, а Баялун продолжала.

– За что хочешь казнить его? В чем его вина пред тобой?

– Его отец отравил мою возлюбленную Кончаку!

– Это твой Кавгадый и Юрий сказали тебе? И ты веришь им безо всякого рассуждения?

– Какое должен иметь я рассуждение, когда сестра моя умерла в плену у тверского князя? – раздраженного, но уже спокойнее спросил хан.

– Во-первых, как случилось так, что твой зять, князь Юрий, бежал, а сестру твою, жену свою, не защитил, но оставил врагу? Не должен ли он был беречь ее пуще зениц своих очей?

Вздутые жилы втянулись под кожу, узкие глаза обрели выражение рассудочное. Баялун умела разговаривать с не в меру горячим мужем.

– Во-вторых, откуда известно, что наша возлюбленная Кончака была отравлена? Разве Кавгадый присутствовал при ее смерти, чтобы утверждать подобное обвинение? Он зол на тверского князя за свое посрамление, как зол и Юрий, ищущий его вотчины. Зачем же тебе, мудрому властителю, призванному творить справедливый суд, становиться слепым орудием чужой злобы и мстительности? Это недостойно такого великого владыки, как ты!

– Я вовсе не слеп! – воскликнул Узбек, отирая пот.

– А если ты не слеп, то спроси себя, зачем князю Михаилу убивать твою сестру? Князю более всего нужен мир с тобой и твое расположение, чтобы сохранить свою вотчину! Он Кавгадыя отпустил, хотя тот бился против него с мечом, и он мог бы поразить его, мог бы и в плену удержать! Но он отпустил твоего вельможу, чтобы угодить тебе. Разве безумен он стал, чтобы убить твою сестру? По первой воле твоей он прислал к тебе своего сына. Если ты убьешь этого отрока, то неужели помышляешь, что отец его явится к тебе на суд, дабы ты разрешил его тяжбу с его обвинителями?

Слушая вкрадчивый голос жены, Узбек успокоился и, обняв ее, признал:

– Ты мудра, Баялун. Я не подумал об этом. Ты права, мне нужно видеть самого Михаила. Нужно, чтобы он приехал в Орду. Тогда я смогу услышать его оправдания, а не только обвинения Кавгадыя и Юрия. И рассудить, кто из них правый. Если Михаил виноват, то не сносить ему головы!

С этими словами хан покинул шатер, а Баялун с глубоким вздохом осела на подушки, пожав под себя ноги и опустив голову. Константин осторожно вышел из своего укрытия и пал перед своей спасительницей на колени:

– Спасибо, повелительница, что спасла мою голову!

Ханша ласково погладила княжича по пышным вихрам, привлекла его к себе, усадила рядом, лаская:

– Бедный-бедный мой княжич… Твой отец совершил непоправимую ошибку!

– Он не убивал Кончаку! – вспыхнул Константин. – Она замерзла, еще когда Юрий бросил ее посреди битвы, спасая одного себя! А моя матушка лечила ее, заботилась о ней, как о родной сестре! Но недуг оказался слишком коварен! У нее горлом кровь шла, и наши лекари были бессильны помочь!

– Знаю, знаю, – грустно улыбнулась Баялун. – Да не в том ошибка твоего отца, а в том, что он Кавгадыя отпустил. Знаешь ли ты, бедный мой княжич, что такое Кавгадый? Это… шайтан! Змея! Стервятник! Я не знаю души столь черной и злой, как эта. Он никогда не простит твоему отцу своего унижения, а милости его того пуще не простит. За его дары он выклюет ему сердце.

Константин похолодел при этих словах. А ханша продолжала:

– Его нужно было убить, убить в бою или после, сказав, что он был ранен и умер от ран… За гибель Кавгадыя в бою Узбек не стал бы мстить. Тут не было бы ему оскорбления, тем более, что Кавгадый действовал без его приказа… Твой отец смерть свою помиловал, понимаешь ли это? Кавгадый Юрия научил возвести клевету на твоего отца – уж так им на счастье приключилась смерть Кончаки! Но это не все. Они внушают Узбеку, что твой отец часть дани оставляет себе.

– Это ложь! – возмутился княжич.

– Ложь. Но хан верит ей.

– Почему?! Почему он верит всей лжи?! Разве он не знает, кто такие Юрий и Кавгадый?

– Он знает, сколько золота привозят ему Юрий и его брат Иван… А Кавгадый… Во рту его не язык, а жало. И оно жалит в самое сердце. Он умеет убеждать… К тому же Узбек очень молод. Его более занимают охоты и игры, чем дела. А Кавгадый услужливо занимается последними, позволяя моему мужу предаваться забавам…

Говоря это, ханша обнимала княжича и ласково целовала его. Константина смущали и тревожили ласки красавицы-татарки. В них чувствовал он, несмотря на обманчивость, что-то совсем не материнское, что-то тяжелое, удушливое, страсть, которая пугала его. В то же время Баялун была в Орде единственным человеком, на защиту которого он мог рассчитывать, человеком, понимавшим его, сочувствовавшим его горю, человеком, с которым он мог говорить без страха, раскрывая мучимую тоской душу.

После Бортеневской победы отец вновь попытался заключить с московским князем мир. У Синеевского брода, где встретились рати соперников, оный был подписан. Отец предлагал даже князю Юрию вместе отправиться в Орду и там перед ханом ходатайствовать за Русскую землю… Но что было Даниловичу до Русской земли? Он не замедлил разорвать заключенный договор, убив тверского боярина Александра Марковича, посланного в Москву с «посольством любви». Последняя надежда на мир и добрую волю Юрия рухнула, оставалось обратиться к ханскому суду. И, вот, тут-то приключилась большая беда – скончалась в Твери бедная Кончака-Агафья… Узнав в том, что в ее смерти враги хотят обвинить пред ханом его, отец послал в Орду Константина с тем, чтобы показать свою верность, а также задобрить Узбека обильной данью. Сперва хан принял княжича с честью, но затем по наущению Кавгадыя и Юрия воспылал злобой и хотел уморить Константина голодом или же растерзать дикими зверями. Если бы не добрая ханша, то и исполнил бы непременно это намерение…

Чуть покачиваясь из стороны в сторону, Баялун затянула протяжную песню, слов которой нельзя было разобрать. Константин подумал, что этой красавице-ханше не достает детей, коим могла бы дарить она тепло своего сердца. Она была одинока в своем богатом шатре, в окружении подобострастных слуг и наперсниц… Впрочем, муж почитал ее, а вслед за ним и его вельможи. Мудрая Баялун могла бы быть истинной владычицей Орды. Татарскою Ольгою…

Константин, несмотря на тяготу свою, не без любопытства изучал нравы Орды. Более всего его раздражали неопрятность татар, их лживость и заискивающая манера говорить – друг с другом и даже с теми, кто был им ненавистен, кому в следующий миг могли они воткнуть нож меж лопаток… Эти язычники, склонявшиеся теперь в магометанство, имели по несколько жен и наложниц и не делали различий меж рожденными ими детьми. В противоположность иным народам наследником в ханском семействе считался не старший, но младший сын, мать которого была выше происхождением прочих ханш. Младшего сына считали охранителем домашнего очага, который должен будет стать опорой и защитой роду, если старшие братья падут в битвах. Кроме войны и охоты татары, кажется, не знали никаких иных занятий. Они чужды были ремеслам и земледелию, а потому в промежутках между походами и охотами маялись без дела, развлекаясь лишь стрельбой из лука, состязаниями друг с другом и выездкой коней. Иные, правда, все же держали скот, и это было единственное мирное занятие, которое татары себе позволяли. Все это было так не похоже на благочестивого и трудолюбивого русского человека, который летом – пахарь, зимой – ремесленник, а, когда настанет лихая година – воин…

Иное впечатление производили на Константина татарские женщины. Помимо того, что именно на них лежали все хозяйственные заботы, они, как и мужчины, с малых лет ездили верхом и отменно стреляли из луков, которые носили при себе. Татары при всей грубости были весьма почтительны к своим женщинам. Их берегли, с ними советовались. Им позволялось даже вмешиваться и влиять на дела государственные. Умные и сильные натуры, татарские женщины выгодно отличались от своих мужчин. Так, по крайней мере, казалось Константину. И пример Баялун особенно убеждал его в этом. Эта женщина иногда пугала его, но чаще восхищала. Дважды он, пленник, заложник, сопровождал ее во время конных прогулок и не мог не восхищаться красотой и грацией этой неутомимой всадницы. Она любила лошадей. И любила сама укрощать их, не питая ни малейшего страха перед дикой необузданностью не знавших дотоле узды животных. А те… покорялись ее власти. Когда она мчалась по степи, то казалась единым целым с конем и ветром, и ветер, также покорствуя ей, далеко-далеко разносил ее гортанный, победительный крик. Она была прекрасна в эти мгновения! Прекрасна, как стихия, которой нельзя не подчиняться… И также пугающа… Можно ли удивляться, что сам хан Узбек смирял перед ней свой гнев и прислушивался к ее голосу? Он был похож на тех необузданных, бешенных жеребцов, которые могли бы растоптать на своем пути всякого, но вдруг покорялись этой ни на кого не похожей женщине.

И все же юный княжич в глубине души робел своей покровительницы, хотя и стыдился признаться себе в этом. Рядом с ней он сам начинал себя чувствовать очередным конем, которого она объезжает – объезжает всего лишь для собственной забавы, пытаясь утолить неутолимую ордынскую, гаремную скуку и страсть собственной могучей, как сама природа, натуры. Это чувство неприятно досаждало Константину, и оттого ее ласки были тяжелы ему, угнетали его.

– А знаешь ли ты, бедный мой княжич, что они послали убийц навстречу твоему отцу? – внезапно прервав песню, произнесла ханша.

– Кто? – вскинулся княжич.

– Кавгадый и Юрий. Они боятся, что князь приедет в Орду и изобличит их ложь. Они убеждают Узбека, что он не приедет… А он уже скоро будет здесь. Совсем скоро, если ваш Бог убережет его.

– Откуда ты знаешь?

– У Кавгадыя есть лазутчики, и они донесли ему о приближении князя. У меня тоже есть верные люди, и они донесли мне о вестях, полученных этим шайтаном, и о том, что убийцы уже скачут навстречу твоему отцу…

Константин отер выступившие слезы и перекрестился:

– Пресвятая Богородица, защити раба Твоего Михаила!

– Молись, молись своим богам, бедный княжич, – печально произнесла Баялун, поднимаясь. – Молись здесь, здесь тебя никто не тронет, – с этими словами она поцеловала отрока и скрылась за пологом, не желая мешать ему.

Услышала ли Богородица сердечную сыновнюю молитву, или же убийцы оказались не расторопны, а только уже на другой день тверской князь в сопровождении свиты въезжал в Орду, готовый дать пред лицом хана ответы на все возводимые на его голову обвинения. Константин бросился на шею отцу, едва тот сошел с коня:

– Батюшка! Живой! Слава Богу!

– Помилуй, отчего же не быть мне живым?

– Оттого, что Кавгадый и Юрий послали злодеев убить тебя на пути!

– Вот как? Я предчувствовал такой разбой с их стороны и поехал другой дорогой, – усмехнулся отец, внимательно глядя на Константина. – Ты не болен ли? Похудел, бледен…

– Вчера хан хотел убить меня, и, если бы не заступничество ханши, то тебе, батюшка, уже не застать бы меня в живых…

Лицо отца потемнело, и он с силой привлек княжича к груди.

– Злодеи! Звери! Они ни перед чем не остановятся, чтобы извести нас!

– Ах, батюшка, и зачем ты только приехал?! – воскликнул Константин, поднимая на родителя полные слез глаза. – Ведь они не помилуют тебя! Они крови твоей хотят! Хан теперь в лютом гневе и поверит всякому навету против тебя!

– Что же я должен был делать? Если бы я не приехал, хан тем более счел бы, что я виновен перед ним, а потому не являюсь ему на глаза, что я крамолу кую против него.

– Ты мог бы не ехать сам, а прислать еще кого-нибудь из братьев.

Отец покачал головой:

– Сын мой, не тебя требует хан, но меня. Моей головы он хочет. Во Владимире меня встречал ханский посол Ахмыл. Он предупредил, что если я не явлюсь в Орду через месяц, то хан пойдет на Тверь войной. Если бы я уклонился от поездки к хану, то отчина наша была бы опустошена, и множество христиан избито. Да и сам я не избег бы тогда смерти. Не лучше ли положить мне свою душу за многих?

В ясных очах отца Константин прочитал спокойную и непреклонную решимость принять, если потребуется, мученичество. Это был человек, готовый к борьбе, но в то же время уже отрешившийся от мира и всецело предавший себя Божией воле. В этом самоотвержении черпал князь спокойствие и ясность духа.