Елена Оуэнс
Горький вкус соли
3
Нина смотрела в окно. На улице было светло и пустынно, сельская дорога после недавней грозы размокла, деревья стояли не шевелясь, вымытые, зелёные, блестящие. Никакие звуки не нарушали тишину позднего вечера, не скрипели калитки, не мычали коровы. Даже птицы, и те уже давно притихли. Нина взглянула на настенные часы.
«Без десяти одиннадцать. Где она ходит? Надо всё-таки идти за ней. Она же с деньгами с магазина идёт, вдруг кто нападёт? Много тут нездешних шастает».
Сашка ходил по комнате взад и вперёд, заложив руки за спину, и тоже посматривал на часы.
– Ну что, идёт кто? – в который раз спросил он.
– Нет никого, сказала же, – ответила Нина. – Собаки бы залаяли первые, чего спрашивать-то?
– Собаки могут не услышать, – буркнул Сашка. – Давай схожу за ней.
– Вместе пойдем.
– Вместе не пойдём, сто раз уже сказал! Поздно уже!
– Если мне поздно, то и тебе поздно! Если ты пойдешь, то и я пойду!
– И в кого только ты стомая21 такая?
– В кого, в кого! Сказала – пойду, значит, пойду.
– Добро, вместе пойдём, – не выдержал Сашка и дёрнул куртку, висевшую на спинке стула. Куртка зацепилась, Саша рванул сильнее, и стул с грохотом упал. – Бесполезно же с тобой спорить.
– Ага, давно бы пора! – Нина накинула кофту и двинулась к двери. – Сидим тут как две тетери.
– А ты не каркай! Кто в нашем леспромхозе на неё нападёт? Здесь все друг друга знают, – Сашка последовал за Ниной.
Не успели они открыть дверь, как с улицы раздался лай соседских собак. Ребята вместе подбежали к окну.
Мать шла по улице с каким-то темноволосым молодым мужчиной. Без косынки, в накинутой на плечи чужой телогрейке.
– Кто это? – спросил Сашка.
– Сама не знаю, – Нина пожала плечами.
Парочка подошла к берёзе, что росла рядом с калиткой. Мужчина обнял их маму. Сашка отвернулся и отошёл от окна.
– Хахаль у неё, что ли?! А нам ничего не сказала! Пойду разберусь! – он направился к двери.
– Далёко это ты лыжи навострил? —Нина схватила брата за рукав. – Вот ещё! Не твоё это дело. Ишь, ты что, муж ей, что ли?
Нина прильнула к окну.
Мужчина открыл калитку, мама прошла вперёд по тропинке к дому. Что-то в ней казалось странным, будто это была вовсе не их мама – уставшая, с потухшим взглядом, ссутулившаяся, а молоденькая девушка, с прямой осанкой, лёгкой походкой. У этой, другой, мамы локоны задорно выбивались из стянутого на затылке узла, она улыбалась и даже сумку свою, обычно тяжёлую от мелочи, несла не на плече, привычно поднимая его, а в руке, легко, будто там и не было тяжеленных медных пятаков, будто там…
«А может, в сумке и нет выручки?» – Нина, заподозрив неладное, нахмурилась.
– Что там? – спросил брат.
– Сам смотри.
Сашка приблизился к соседнему окну и слегка отодвинул занавеску.
Мужчина аккуратно прикрыл за собой калитку и пошёл по дорожке вслед за их мамой. Сашка сразу оценил, что даже отец, который был хорошо сложен, не шёл ни в какое сравнение с этим человеком. Высокий, широкоплечий, здоровый, он ступал по тропинке твёрдыми и спокойными шагами, словно шёл по своей земле. Вдруг он остановился и внимательно посмотрел на окна избы. Саша отпрянул вглубь комнаты, занавеска дёрнулась.
«Зачем ей этот мужик? Почему мне раньше не сказала? А я? Как же я? – лихорадочные мысли жужжали как навозные мухи, он не мог сосредоточиться на какой-то одной. – Как она могла? Предала меня! Она ещё хуже, чем отец!».
Старое глухое чувство ненависти и одновременно стыда заполнило его голову кровью, будто тяжёлым свинцом. Щёки покраснели, в висках застучало, он шагнул к печи и со всей силы ударил по ней кулаком. Посыпалась штукатурка, Нина обернулась.
– Ты чего это?
Сашка молчал, наблюдая за каплями крови, выступающими на костяшках пальцев. Сестра подошла к нему, посмотрела на кулак, затем на печь.
– Ты чего это, совсем дурак? От опехтюй, – сказала она совсем по-взрослому, по-женски, и стала собирать штукатурку с пола. – А если мама увидит?
– А мне без разницы, – ответил Сашка. – Пусть видит! Пусть вообще делает, что хочет! Живёт, с кем хочет! Только не со мной!
– Ты чего это? Всерьёз? – покрутила пальцем у виска Нина . – Она тебе что – жена?
Сашка молчал.
– Нет, – продолжала Нина, – не жена. Мама, понимаешь, мама. И одинокая женщина. И это, между прочим, папка её бросил шесть лет назад, а не она его. Она что, всю жизнь одна должна быть? – Нина взяла газету и смела на неё ладонью куски штукатурки. – Завтра замажем. У нас этой глины в огороде тьма-тьмущая, потому и не растёт ничего, так хоть какой-то толк будет, – проворчала она и посмотрела на брата.
Сашкино лицо она знала лучше, чем своё, по нему и сейчас можно было читать его мысли, словно в открытой книге. И он злился, очень злился. На его широком, обычно добродушном лице, желваки ходили ходуном. Он смотрел куда-то вдаль, острым взглядом пытаясь просверлить пространство поверх Нининой головы.
– Уйду я.
– Зачем ты уходить собрался-то? – Она не помнила, чтобы когда-нибудь видела его таким злым и одновременно раздавленным.
– Не могут два мужика быть главными в одной семье – что тут непонятного! Или я, или он! Кого выберет, пусть с тем и живёт!
– Да ты чего это? Белены объелся? Зачем выбирать-то? Почему нельзя вместе?
– А-а, отстань! – оборвал её брат. – Замолчи! Не хочу ничего слышать, не хочу! – вскричал вдруг он, зажимая руками уши. – Сказал – не буду жить с ним! Слышишь, не буду!
Нина растерянно смотрела на брата. Она не знала, что делать, что сказать.
«Лишь бы они не зашли, лишь бы не зашли», – твердила она про себя. Ни с того ни с сего вспомнился тот старый случай, когда отец заявил, что Сашка на него шёл с топором. Брат никогда не объяснял ей, что на самом деле случилось в тот день, но Нина всегда догадывалась, что это было не просто совпадение: падая, удариться об обух топора. Топоры не стоят где попало, и люди на них не падают. И сейчас брат её пугал. Он редко бывал злым, поди, и не был никогда. Даже с мальчишками дрался спокойно, без злости. А сейчас она нутром чуяла, будто в нём кипело, разрасталось что-то страшное, опасное… что могло привести брата к чему-нибудь… непоправимому, после чего назад дороги нет.
– Может, это просто знакомый, что ты разбушевался-то?
– Знакомый? Ты что, за дурака меня держишь? Знакомый будет свою телогрейку давать, к берёзке прижимать? А? Сама знаешь, что не будет!
– Телогрейку – даст. Что здесь такого?
– Ты дуру из себя-то тоже не строй! И видишь – не идут! Почему, знаешь? А? Спрятались за угол дома, думают, мы тут дураки все. Или, может, ещё хуже, на сеновал уже залезли?
Нина молчала, не зная, что и ответить. Брат был, конечно, прав. Никакой это был не знакомый, а явно ухажёр. Однако Нина не могла никак понять, почему Сашка так взбесился.
– А-а-а, не могу, не могу больше здесь стоять, убью! – выпалил Сашка и рывком открыл дверь на кухню.
Нина мгновенно выскочила в проход.
– Не пущу.
– Что? Да ты, пигалица! – возмутился брат, пытаясь вытолкнуть сестру из прохода. Но она крепко ухватилась за косяк.
– Да ты чего это? Тоже против меня?
– Не против тебя, а за мамку.
– Это одно и то же! – задыхаясь, проговорил Саша.
– Ты хочешь ей всю жизнь испоганить, да? Может, она любит его? А ты вот так вот: с кулаками да с топором на них? Как тогда, на отца? Думаешь, я не догадалась? И что потом? Что? Грохнешь его, а её сделаешь вдвойне несчастной: и тебя в тюрьму посадят, и его не будет! Кому это нужно?
Сашка перестал её отталкивать. Они замолчали. Только мерный стук настенных часов нарушал тишину.
– Пусти.
– Нет.
– По-хорошему говорю, тебе же хуже будет.
– Сказала – нет.
Сашка смотрел на сестру. Маленькая, худенькая, как две капли воды похожая на него и характером, и даже взглядом – таким же резким, пронзительным. Нина твёрдо смотрела на него, вцепившись в косяк. Он знал, что она не побоится ни ссоры, ни удара, ни драки. Да он и не смог бы её ударить.
В этот момент они услышали звук открывающейся на веранде двери.
– Эх ты! Предательница! – бросил Сашка, метнулся к окну и выпрыгнул в палисадник. Нина побежала за ним, крикнула вслед:
– Куда? Ночью!
Брат даже не обернулся, только махнул рукой и зашагал к калитке.
Нина закусила губу от обиды и вскочила на подоконник. Надо было догнать его, а то, сердцем чуяла, натворит он дел. Вдруг она услышала, как открылась дверь в горницу. Нина оглянулась – на пороге стояла мама.
– Ты пошто на окно-то забралась? Али забыла что тамотко?
Нина нехотя спрыгнула назад:
– Дак я это… Кошку чужую в палисаднике увидела, так прогнать хотела… – Нина почувствовала, как краска стыда заливает лицо, она отвернулась, перевесилась с подоконника на улицу, помахала рукой над цветами и громко шикнула: – Кыш, кыш!
– Оставь её, пусть бегает, мышей меньше будет. – Мама опустила свою тяжёлую сумку на половик. – Вы хоть ели?
– Ели.
– А остальные спят уже?
– Ага.
– До́бро. Пойду тоже умоюсь да прикорну.
– А чего долго-то так сегодня?
– Дак… – мама на минуту задумалась, говорить ли дочке про происшествие или нет.
«Испужается ведь за меня ишшо, устроят с Сашкой караул, знаю я их. Не буду пока, обожду. Опосля расскажу. Добро всё, не надумывай ничего себе лишнего».
– Посчитать деньги-то? – спросила Нина.
– Шла бы зауснула22, сама пересчитаю.
– Дак давай посчитаю, всё равно в школу завтра не надо.
– Ну, посчитай втожно.
Дома, вблизи, ясно было видно: мамины глаза сияли от счастья, на щеках играл румянец, даже будто морщин стало меньше. Мама вышла из горницы.
Нина вытряхнула содержимое сумки на половик. Монеты посыпались на полосатую дорожку, следом прошелестели купюры, в основном жёлтые рублики и зелёные трёшки. Она принялась раскладывать их по стопкам, но постоянно сбивалась: мысли то и дело возвращались к Сашкиным словам. Как он мог?! Сбежать вот так, запросто, без неё, махнуть на неё рукой, будто она и не друг вовсе, а так, пустое место, одно разочарование. Она же была на его стороне!
«Ещё и предательницей назвал, – думала она и злилась ещё больше. – Мне из-за него маме пришлось наврать. Ведь я ж за него всё, всё отдам, всё сделаю, в любую драку ввяжусь. А он… Сам он предательница! Тоже мне, старший брат называется! Сбежал! Сбежал без меня, будто мне хочется на маминого хахаля смотреть! Я, может, тоже тут главная!» – И она ударила своим острым кулачком по половику. Монетки вздрогнули на полу, и пирамидки рассыпались.
«Никогда его не предам, он же знает!» – Она встала и подошла к окну. На улице было тихо и пустынно. Луна, полупрозрачная и грустная, таяла на глазах в сиреневом зареве.
Нина почувствовала, как сжалось сердце, по коже побежали мурашки, внутри стало холодно и тяжело, будто колодезным камнем придавило. Она поёжилась, растёрла предплечья, всмотрелась в дорогу, в ту сторону, куда направился Сашка.
«Ну ушёл из дома – почему мне страшно-то? Пятнадцать ему, не пропадёт, чай, не маленький. И на дворе – лето, друзей у него полным-полно, так что любой сеновал или чердак как дом родной».
Она вернулась к деньгам, села на дорожку и опять стала пересчитывать магазинную выручку, но мысли не давали покоя.
«Вдруг он не вернётся? Сделает сейчас что-нибудь… ужасное…Прямо сейчас! Какую-нибудь глупость. Прицепится к поезду и уедет или ещё хуже – сорвётся», – она поняла, что в который раз уже перебирает стопку с рублями, но никак не может посчитать.
«Да, вообще, куда он пойдёт? Босиком, без куртки, без денег? Ведь он нарочно сейчас что-нибудь найдёт, любое худо. Всё, что угодно, лишь бы больнее. Ему».
Страшная догадка пришла ей в голову, и она повторила вслух:
– Лишь бы больнее ему.
Мурашки пробежали по телу новой волной. Нина посмотрела на свои руки. Еле заметные, тонкие прозрачные волоски на коже встали дыбом. Она опять растёрла себя ладонями, потом с трудом досчитала деньги, перевязала купюры резиночками и сложила их обратно в сумку.
Из мальчишечьей светёлки раздался невнятный голос Тишки. Нина прошла в детскую: одеяло с братишки сползло на пол, он спал нервно, подёргивая ногами и руками, будто бежал во сне. Нина, подоткнув уголки, тихонько укрыла его. На Сашиной кровати она скатала одеяло в рулон и накрыла его и подушку простынкой.
«До утра никто не узнает, а утром я его найду», – подумала Нина и вошла в девичью.
Галя спала, свернувшись в комочек. Нина переоделась в сорочку и тоже легла. Мысли не давали спать, толпились и мешались в голове. Теперь она думала о маме. То ей казалось, что она на маминой стороне: та столько лет жила одна и заслужила быть счастливой. То её злило, что мама никому не сказала про своего ухажёра – ясно же было, что они не первый день вместе. Они тут с братом сидели, волновались за неё, беспокоились, а оказалось, что мама просто ходила на свидание. Сашка был прав, мама могла хотя бы сказать.
«Не буду спать, дождусь её, всё ей скажу», – решила Нина.
Потом её мысли опять переметнулись на брата. Вспомнилась его высокая худая и несуразная фигура на дороге. Босой, в штанах, еле достающих до щиколоток, с нескладными длинными руками, которые, однако, весь посёлок уже называл «золотыми»: второй, после их отца, на селе мастер по столярному делу. Нина любила заходить к нему на чердак, где он устроил мастерскую. Бывало, поднимется и видит, как брат разговаривает с простым кряжем, будто с живым человеком, поглаживает его, ласково, по-доброму, а потом обтесывает топориком – и на верстак: вжих! Вжих! Стружки летят, золотятся в свете солнечных лучей, а Саша строгает и насвистывает какую-нибудь песенку. Погладит чурбачок довольно, присмотрится, да с такой любовью, будто видит он в этом полене не дерево, а душу родную. И дерево в его руках – податливое, отзывается, радуется своему преображению: охотно скидывает с себя шершавую, с чечевичками, кору, обнажая золотистый луб. Глядишь – и вот оно уже сияет белой сердцевиной, ещё пара лёгких движений – и становится чурбачок то табуретом, то скамеечкой, а порой и столиком для швейной машинки, и всё ладно, добротно, на века.
Нина вздохнула.
«Всё-таки самый лучший на свете брат у меня. Завтра с утра пойду его искать», – решила она и провалилась в сон.
4
Варя проснулась. В комнате было светло и тихо, только размеренное, еле слышное тиканье часов доносилось из горницы.
«Господи, как же отрадно, как всё хорошо!» – сладко подумала она, потянулась, выгнула спину и попыталась дотянуться носочками до металлических прутьев кровати. Одеяло соскользнуло, обнажив ноги.
«Утром, у излучины», – Варя вспомнила, как крепко он обнял её вчера, поцеловал в губы. Сердце учащённо забилось, тело пробудилось, будто от щекотки невесомого пёрышка.
Проголосили петухи, эхом отзываясь со всех сторон посёлка.
«Четыре уже, пора…»
Она тихонько встала, накинула халат, помолилась перед божницей. На душе было необычно легко и радостно.
«Словно ангел по душе босиком пробежал», – прошептала она себе, на цыпочках пробираясь на кухню. Ранняя заря осветила розовато-оранжевыми всполохами грубую старую скатёрку, печь и стены с давно выцветшими обоями. Варя раздвинула ситцевые шторки и выглянула на улицу. Тонкая струйка дыма показалась из трубы близлежащего дома, петух важно ходил по крыше соседского курятника и приглядывал за порядком ― леспромхоз просыпался.
– Ах, до чего же энто всё любо! – невольно вырвалось у Вари, и она открыла форточку.
В избу ворвался свежий воздух, смешанный с утренними деревенскими звуками: хлопающими дверьми сараев, кудахтаньем кур, мычаньем коров. Она услышала плеск воды, фырканье и бас соседа: «Ух! Хорошо! Ух! До́бро!»
«А ведь и правда – как всё хорошо, как всё до́бро!» – Варя протанцевала от окна, что-то мурлыча себе под нос.
Затопив печь, она водрузила на неё чугунок с водой, подошла к рукомойнику, умылась и стала внимательно рассматривать себя в зеркало. Нечастые золотистые веснушки-крапинки на носу словно прыгали, играя с солнцем в переглядки. Две параллельные прямые чётко прочерчивали по горизонтали высокий лоб. Она потёрла их – не исчезли. Варя вздохнула, безжалостно нащипала скулы – щёки порозовели.
«Так-то так, – улыбнулась она своему отражению. Мелкие морщинки тут же окружили глаза лучистой сеточкой. ― Предатели, можно подумать, я улыбалась столько раз, сколько вас тут повысыпало…»
Она взяла детский крем и жирно намазала им лицо.
– Ишь, развелись, от я вам! – сказала она вслух, но тут же рассмеялась.
«Вот я, тетёха… самой уже под сорок, а выпендриваюсь будто девчонка», – застыдила она себя, заплела косу, свернула её в улитку на затылке и опять стала напевать.
Легко она проскользнула в погреб, набрала в миску картошки, моркови, выдернула луковицу из связки и, окрылённая, принялась готовить. Картофелины крутились в её руках, словно в вальсе, в считанные секунды освобождаясь от своей кожуры.
«Было же у меня сало, было, было», – напевая, Варя шарила по полкам. Наконец она нашла жалкий, завёрнутый в тряпицу кусочек и бросила его в суп.
«С наварчиком, с наварчиком», – она радостно покружилась около печи. Хотелось взлететь и парить, танцевать и петь, но места не хватало. Хотелось, чтобы душа порхала, дышала, становилась яркой, как солнце, и чистой, как небо…
Варя сделала ещё одно па посреди кухни и села завтракать. Холодная варёная картошка, щедро приправленная крупной солью, была сегодня особенно вкусной. Она наспех попила чаю, поправила холщовую скатерть, чтобы не росли появившиеся на углах новые прорехи, сняла суп с огня и побежала переодеваться.
«Берегу, берегу, а пошто? Истлеет уже скоро в шкапу… – думала Варя, приглаживая на себе белое платье со снегирями. Она завязала синий поясок на тонкой не по годам талии. – Прям по фигуре… Слишком… баско. Увидят же, начнут лясы точить», – она сняла поясок.
На дне шкафа лежала большая коробка с надписью «CEBO23». Варя достала её и бережно развернула газетную бумагу.
«И ведь не одёванные же, ни разу не одёванные, – Варя примерила чёрные туфли-лодочки и цокнула язычком своему отражению в шифоньерном зеркале. Она поохорашивалась, покрутилась, посмотрела на себя со всех сторон, потом обернулась на окно и вздохнула:― Куда там, по селу, коров смешить», – и снова убрала туфли в шкаф.
***
До речки она дошла быстро, никого по дороге не встретив.
Берег, пологий и песчаный со стороны села, был непривычно пустынным. Обычно здесь купалась ребятня, а чуть ниже по течению жёнки полоскали бельё, но сейчас было слишком рано.
Варя почти бегом взошла на мост. Свежеструганные деревянные перила пахну́ли ароматом смолы, крепко прилатанные друг к другу новенькие доски скрипнули. Она оглянулась. На дороге было пусто.
«Никто не заметил», – облегчённо вздохнула Варя и, не задерживаясь, сбежала на другой берег. Скоро должны были повести коров в поскотину за реку и могли её увидеть.
Очутившись в берёзовой роще, Варя огляделась. Вокруг – никого. Тоненькие деревца в белых сарафанах с чёрными кармашками застыли, лишь изредка шелестя листвой, словно перешёптываясь. Варя прижалась спиной к дереву и перевела дыхание.
«И чего это я, навела переполоху? Чего я боюсь? Рази грех какой? Я ж никого не обманываю, пошто мне прятаться, пусть себе бают…»
Шёлковый ствол берёзы нежно ласкал её ладошки и голые ноги. Варя вспомнила про Олега, вспомнила его вчерашний поцелуй.
«От тетеря! А в какое время-то ведь не спросила! От тетёха так тетёха! В кои-то веки пригласили на свидание, а я время не спросила. Утром… утро у кого в четыре начинается, а у кого – в десять, – стала ругать себя Варя. – И что теперь делать-то? Только зря выходной взяла».
Расстроенная, оторвалась она от дерева и пошла вглубь рощи, свернув на узкую тропку. В конце дорожки сквозь плакучие ивы мелкой рябью поблёскивала речка.
«Ну и бог с ним, со свиданием!» – Варя вдруг сорвалась и побежала к воде, на бегу уклоняясь от тонких прутиков берёз и расстёгивая пуговки платья. На берегу она на мгновение застыла. Речка переливалась, с каждым движением стряхивая с себя остатки дремоты и утреннего тумана.
Варя скинула платье и забежала в воду, подняв за собой кучу брызг. Утиный выводок ошарашенно отпрянул, мать-утка закрякала, захлопала крыльями по воде и проворно спряталась в камышовых зарослях, а за ней и утята – мал мала меньше.
– От полоротые! – засмеялась Варя, зашла глубже и поплыла, держа голову над водой.
Холодная вода тут же согнала утреннее оцепенение, тело взбодрилось. Варя поднырнула. Светло-зелёный свет выхватывал под водой расплывчатые травинки, проскользившую по самому дну стайку мелких рыбёшек. Она выдохнула и вынырнула. Нерушимой стеной на другом берегу стоял хвойный лес, солнечные лучи едва достигали его кромки и исчезали в нём, от чащи отражалась только молчаливая темнота. Добравшись до середины реки, Варя легла на спину и поплыла назад. Она расслабилась, плавно перебирая руками и ногами и глядя на безоблачное голубое небо. Приятная прохлада обволакивала её тело, в голове было спокойно, а душа, казалось, сама наполнилась золотисто-розовым светом счастья.
Вдруг Варя почувствовала, будто на неё кто-то смотрит. Она резко перевернулась на живот. В реку входил мужчина. Варя не могла разглядеть его лицо. Он шёл к ней, высокий, здоровый, вода впереди него раздвигалась, будто от лодки. Сердце, словно перепёлка, часто и сильно забилось, ударяясь в груди, как в клетке. Варя нащупала ступнями дно, выпрямилась, вода едва прикрыла её грудь. И тут она узнала его. Олег подходил всё ближе, она уже могла разглядеть его мускулистые руки, белый блестящий шрам на груди, рядом с сердцем. Он приблизился, прижал Варю к себе и стал целовать её шею, плечи. Она чувствовала горячее дыхание, терпкий аромат махорки, смешанный с запахом речной воды. Ничего не говоря, Олег легко подхватил её на руки и понёс к берегу. Варя обняла его, чувствуя, как его мышцы постепенно, одна за другой, становятся твёрже, словно наливаются силой: плечи, руки, живот. Вскоре они оказались на земле, но Олег нёс её дальше, в сторону от тропинки.
– Палатка у меня здесь. Рыбацкая. Там лучше будет.
Варя молчала.
Он поставил её на землю, но не выпустил. Ей казалось, что она совсем крохотная, маленькая девочка по сравнению с ним.
– Распусти волосы, – хриплым голосом попросил он.
Варя покорно вытащила шпильки из косы.