Елена Оуэнс
Горький вкус соли
2
Когда Витя и Гришка подошли к краю леса, сельсоветский бобик9 с крестом на лобовом стекле как раз тормозил у обочины. С переднего сиденья Серёга пальцем показывал на мальчишек. Из машины вышел человек в белом халате с маленьким саквояжем и побежал к ребятам через луг. Серёга припустил за ним. Они встретились с Витей и Гришкой посредине поля.
– Сядь, я осмотрю, – сказал врач.
Витя послушно сел на землю.
– Убери ладони.
– Не могу.
– Придётся потерпеть. Поджиги хватило смелости делать, значит, и глаза сможешь открыть.
Витя убрал руки – из-под крепко зажмуренных век безостановочно текли слёзы. Доктор осмотрел его, очистил лицо от копоти и крови, что-то закапал в глаза.
– Ну, глаза-то на месте. Это главное. Ладно, не открывай, в лазарете посмотрим. В тени нужно. Ожог глаз, вопрос только – какой степени?
Гришка посмотрел на Витю. Его лицо было таким красным, что не стало видно даже веснушек. Ни ресниц, ни бровей, даже чёлка сгорела. Но ран на лице не было. Он облегченно вздохнул.
– Доктор, а откуда кровь? – спросил он.
– Андрей Сергеевич. Фельдшер я, а не доктор, – представился мужчина, перевязывая Вите бинтом глаза несколькими слоями так, чтобы не проникал свет. – Глаза не открывай, повязку сам не снимай. Светобоязнь пройдёт через неделю, – сказал он. – Может, через две. Ну-ка, покажи мне свои ладони, – попросил фельдшер Витю. – Конечно, я так и думал, – ладони и пальцы Вити были изранены и кровоточили. – Здесь всё серьёзно, придётся швы накладывать, – и он стал обрабатывать многочисленные раны на детских ладонях. Витя кряхтел и морщился.
Андрей Сергеевич продолжал:
– Мне надо бы в историю болезни записать, как всё произошло. Попадёт вам всем, конечно. Кто выстрелил?
Все трое молчали.
Фельдшер закончил с ладонями Вити и внимательно посмотрел на ребят.
– Что мне с вами делать-то? Полагаю, коли вы меня позвали, выстрел был случайным? – Андрей Сергеевич явно подсказывал мальчишкам правильный ответ.
– Так, так, – закивали все трое.
– Даже если случайный, всё равно посадят. Телесные повреждения. Да ещё и изготовление оружия кустарным способом. Сколько вам лет?
– Девять, – ответил Витя.
– Да я не тебя спрашиваю. Навряд ли ты сам себе в глаза выстрелил. Уголовная ответственность у нас в стране с двенадцати лет. Твоя поджига выстрелила? – спросил фельдшер, обращаясь к Серёге.
– Нет.
– Чья?
– Моя, – ответил Гришка.
– Тебе сколько лет?
– Двенадцать.
Все опять замолчали.
– Даже и не знаю, что с тобой делать. По-хорошему в милицию тебя надо сдать. Да ведь пропадёшь ты после этого. Что делать-то мне, спрашиваю вас?
– Отпустите их, товарищ доктор, – сказал вдруг Витя. – Мы никому ничего не скажем, обещаем.
– Так я же должен на вас отчёт составить и заявление написать в милицию, дурачьё! Меня ж самого, это… Дело на меня завести могут за недонесение в органы о совершённом преступлении!
«Думай, думай, садовая твоя башка, выручай брата, если ничего не надумаешь, в тюрьму же его заберут», – напряжённо соображал Витя.
– А вы скажите, что я сам сделал поджигу и сам же и выстрелил себе в лицо, – взмолился Витя.
– Что за чушь! Вы что меня за дурака тут держите? Кто этому поверит? – возразил Андрей Сергеевич, тяжело вздохнул и закрыл лицо руками.
– Ну бывает же, что случайно. Чихнул и случайно выстрелил. А в милицию я с вами поеду, а их отпустим, – продолжал Витя всё тем же заискивающим тоном: – Ну, пожалуйста, дяденька-доктор, отпустите их, это я во всём виноват. Сам любопытный, вот и напоролся на поджигу, Гришка тут ни при чём.
– Что же мне делать с вами, что же делать? – Андрей Сергеевич потёр лицо.
– Вы же сами сказали, что глаза быстро заживут. Я могу повязку снять – никто и не узнает, – чуть ли не плача уже проронил Витя и потянулся одной рукой к бинтам, а другой всё так же продолжал сжимать халат доктора.
– Нет, нет! – испугался Андрей Сергеевич. – Только повязку не снимай, хорошо? И швы тебе наложить надо как можно скорей, а то я заболтался со всеми вами тут.
Он поднялся с корточек, держа Витю за локоть и поднимая его вместе с собой.
– Ладно, только никому ни слова, что два других остолопа тоже здесь были, ясно? – он пристально посмотрел на Серёжу и Гришу.
– Ясно, ясно, – забормотали пацаны.
– Марш домой, быстро! И чтоб полная тишина! Будем считать, что вы не знаете, когда младшо́й домой придёт.
Гришка посмотрел на Витю. Таким беспомощным он его никогда не видел. Тот поворачивал голову в сторону то одного, то другого говорящего, беспорядочно и растерянно ища руками в воздухе какую-то опору. Гришке хотелось пойти вместе с братом, поддержать его, самому повести его за руку и посадить в машину, ехать рядом, но смелости у него не хватило. Он молча смотрел, как фельдшер с Витей удаляются к бобику.
– Тебя как звать-то? – спросил Андрей Сергеевич, подходя к машине.
– Витя.
– Хорошее имя, Виктор, победа, значит. Подходит тебе. Смотри-ка, ещё совсем мало́й, а уже как настоящий мужик думаешь. Большим человеком станешь, Витя.
3
В субботу вечером, когда уже стемнело, Витя и Гришка валялись на кроватях в своей светёлке, отгороженной от девичьей большим полированным шифоньером и шторой. Они слушали, как их сёстры, Тамара и Зина, играли в куклы. Мальчишки тихонько посмеивались и передразнивали их голоса. Вдруг Витя затих и спустя пару минут сказал:
– Отец приехал.
– Откуда знаешь?
– Да слышь, как Музгарка заливается, радуется.
– Не-а, не слышу.
– Как же не слышишь, когда совсем близко, только на улицу свернули, значит, отец на телеге подъедет минут через пять.
Гришка прислушался. За беспрерывной болтовнёй сестёр, маминым громыханием кастрюлями на кухне невозможно было различить ни один звук с улицы. Однако он ни на мгновение не сомневался в словах брата. Во-первых, за последние дни, что Витя был в повязке, он открыл какие-то неизвестные ему доселе возможности слуха. Он различал звуки на другом конце улицы. А во-вторых, отец обычно возвращался из командировки к обеду, так что он и так уже задержался. Поразмыслив, Гришка решил, что дома ему лучше не оставаться.
– Витя, знаешь, я, пожалуй, пойду-ка на наше место, пока отец не подъехал. А то ведь пороть будет.
– Меня-то тоже пороть будет, а так, глядишь, на двоих каждому меньше достанется.
– Тебя-то он не так пороть будет. Ты у нас раненый, в повязке. Он, может, вообще тебя не тронет. А я – старший, да к тому же моя поджига выстрелила. Он с меня три шкуры спустит – как тогда, с твоим пальцем. Тебе-то что – у тебя палец быстренько прирос, а у меня кожа на заднице долго ещё нарастала.
– Так мы же не скажем, что это твоя поджига.
– А да, точно, я и забыл совсем про наш уговор, – как-то неестественно рассмеявшись, сказал Гришка. Оба помолчали, представляя себе в красках неизбежное наказание.
– Ладно, беги, – вздохнул Витя.
Гришка хлопнул Витю по плечу и, не мешкая, вышел из комнаты.
***
На кухне дым стоял коромыслом – от печи валил жар, пахло жареным луком и блинами. Мама, распаренная, с убранными под косынку волосами, что-то быстро стругала. Большой нож ходил ходуном в её сильных загорелых руках, отстукивая по деревянной доске громко и размеренно. Гришка поднял крышку чугунка, его обдало ароматом плова и чеснока. Обжёгши пальцы, он бросил крышку обратно.
– Мам, отец скоро приедет, – сказал Гришка, засунув палец в рот.
– Да знаю я, не мешайся.
– Блины печёшь? – он схватил один блин из дымящейся горки.
– Не трожь! – мама шлёпнула его по руке, но Гришка только перебросил горячий блин в другую руку и отошёл от стола.
– А клубничное варенье достала? Отец шибко любит.
– Ох, батюшки, совсем забыла, хорошо, что напомнил. Ну-ка, слазь в погреб, – сказала она Гришке, отставляя сковороду с огня.
– Мам, да я не знаю, где лежит. Я тебе подпол открою, а ты уж сама.
– Не знает он, не знает, – мама недовольно поворчала, но подобрала подол платья и стала спускаться за вареньем. – Дома надо жить, тогда всё знать будешь!
Гришка дождался, когда она отошла в дальний угол погреба, схватил телогрейку, висевшую в закутке, и выбежал из дома.
***
Дуня услышала лай собаки.
«Наконец-то», – с облегчением вздохнула она и посмотрела в окно. Силуэт лошади едва белел в синих сумерках. За пышными кустами черноплодной рябины вдоль штакетника больше ничего не было видно. Дуня спешно расправила рукава, запалила керосиновый фонарь, мельком глянула в зеркало над умывальником и поспешила на улицу.
Двор, слабо освещаемый светом из окон, моментально оживился. Музгарка, увидев хозяйку, соскочила с телеги, подбежала к забору и, радостно виляя хвостом, стала носиться вдоль штакетника, лаять и скулить.
– Сейчас, сейчас, милые мои, – Дуня торопливо снимала цепь с ворот. – Проголодались, устали с долгой дороги-то.
Лошадь громко фырчала.
– Снежка, кормилица ты наша, сейчас накормлю тебя, погоди, милая, – Дуня открыла ворота и погладила лошадь по морде.
Та отозвалась на ласку, ткнулась тёплым влажным носом в плечо хозяйке. Музгарка тут же метнулась в открытые ворота, встала лапами Дуне на подол и начала ластиться.
– Ну ладно тебе, уймись, уймись. Будет тебе.
Около ворот проскользнула тень, Дуня подняла фонарь. Свет выхватил из темноты заросшее щетиной лицо, кепку и весёлый огонёк в глазах мужа. Фёдор подошёл к Дуне, крепко прижал её к себе и поцеловал в губы. От него пахну́ло сеном и махоркой.
– Ну как тут? – спросил он, отпуская жену.
– Дак добро, – ответила та обмякшим голосом и почувствовала, как кровь прилила к её щекам. Невольно опустила она фонарь и прижалась к мужу.
– Это ты у меня ещё добра, – пошутил он, обнимая её в ответ.
На мгновение они застыли. Дуня чувствовала, как мягкая щетина мужа щекочет её лоб. Они стояли молча, слушая только стрекот сверчков во внезапно затихшем мире. Наконец Фёдор отпустил Дуню, взял лошадь за удила и повёл её во двор:
– Зови сорванцов-то, пусть помогают телегу разгружать. Там две коровы нынче да гуси. Пристроить надо. В понедельник в ОРС10 сдам.
Мимо Дуни проехала подвода, застланная сеном. Из дощатого ящика, водружённого на воз, донеслось гусиное гоготанье. Следом, привязанные к телеге, покорно проплелись две коровы. Поравнявшись с Дуней, они, будто зная, кого надо просить, вместе замычали.
– Сейчас, голубушки, подою вас, потерпите, милые.
– Ну, так зови, говорю, – сказал Фёдор и пошёл запирать ворота.
– Ох, – вздохнула Дуня, пытаясь отвязать коров. Руки начали дрожать, она не могла справиться с узлом. – Витя-то в кровати лежит, глаза обжёг… Но ты не серчай только, доктор сказал, видеть будет, только надо недельку капли покапать, – Дуня говорила всё тише и тише, будто боясь собственных слов. Голос не слушался и словно застревал в горле, проваливаясь куда-то внутрь, в живот, затягивая за собой дыхание.
– Ты что там бормочешь? – громко спросил Фёдор, распаляясь. – Как он глаза-то умудрился обжечь? Он что у нас, дурак?! Глаза в огонь засунул?!
Фёдор подошёл к жене, выхватил верёвку из её рук и сказал грубо:
– Дай сюда!
– Говорит, поджигу какую-то делал. На пне всё разложил… выстрелил… – пролепетала Дуня, пятясь от мужа назад, к дому.
– Что?! А Гришка где?! Тоже лежит?!
– Гришка-то? Гришка-то здесь, сейчас позову, – Дуня, подхватив подол, побежала в дом.
***
Но Гришка был уже далеко. Он бежал быстро по наизусть выученным тропинкам между задних дворов, не поднимая шума. Вскоре он выскочил на луг, ограждавший посёлок от леса, и так же, без оглядки, пересёк его. Остановился на краю поля и прислушался.
Перед ним возвышался огромный чёрный лес, заглатывающий всё живое в кромешную тьму, притягивающий своей погибельной силой так, что невозможно было отвести взгляд. Где-то, совсем близко, ухнула сова и ей ответила вторая – тише, из глубины. Ветер шатал и гнул деревья, они хрипло стонали, скрипели и, ломаясь, трещали, словно моля о пощаде. Послышался волчий вой.
«Далеко, за топью», – подумал Гришка и обернулся назад.
Посёлок был ярко освещён полной луной. Избы, пожарная колокольня и купол без креста на полуразрушенной церкви серебрились на фоне синего неба. В окнах домов горел свет, казалось, там уютная и тёплая жизнь. Но Гришка знал: только не в их доме. По крайней мере ― не сегодня.
Вдруг он услышал шорох кустов, совсем близко, в трёх шагах от себя. Он перестал дышать, медленно повернул голову в сторону шума и застыл. Из кустов на него смотрели два немигающих глаза, отсвечивающих жёлтым светом луны.
– Лиса, – облегченно вздохнув, он решительно шагнул в чащу.
***
– Витька! – рявкнул отец с кухни. – Подь сюда!
Витя встал с кровати и на ощупь пошёл на кухню. Он уже чувствовал по голосу отца, что в этот раз придётся туго.
– Сходи за нагайкой, – скомандовал Фёдор Дуне. – Да побыстрее. – Сам он сел на табурет в прихожей. Уставший, голодный, осунувшийся за дальнюю дорогу, весь в пыли, покрывавшей его волосы так густо, что, казалось, они были седыми.
– Федя, может не надо? – жалобно спросила Дуня, глядя на Витю, его тёмно-русые волосы, убранные повязкой назад так, что он походил на девочку.
Фёдор не ответил, только дико взглянул на Дуню. Она опрометью выскочила из кухни и побежала в хлев. Нагайки там не оказалось.
«А верно, на телеге осталась», – подумала Дуня и вышла из дома. Жёлтый свет мягко лился из окон избы, подчёркивая силуэты застывших деревьев и зубчатого забора. Лошадь, так и не распряжённая, стояла во дворе с телегой, груженой клетками с гусями. Собака, увидав хозяйку, вскочила и стала бегать вокруг нее, выпрашивая еду. Дуне послышался вой волка в лесу. Она прислушалась. Но вновь замычали коровы, требуя дойки, и за их стенаниями больше ничего не было слышно.
«Господи, спаси и сохрани, Господи, спаси и сохрани», – безостановочно молилась она, не зная, за кого просить больше: то ли за сбежавшего Гришку, то ли за Витьку.
– Сейчас, милые, сейчас, – она взяла сыромятную нагайку с телеги, ощупала ее.
«Хорошо, что шлепок без свинца», – тяжело вздохнув, ссутулившись, будто наказание ждало её саму, она пошла в дом.
– Ты иди давай, лошадь распряги, коров подои да накорми всех, – гаркнул на неё муж и со злостью вырвал нагайку из рук. – Да побыстрее, лошадь, чай, работала всю неделю, не то, что вы тут, тунеядцы.
– Иду уже, иду.
Дуня хотела было взять телогрейку, но её на крючке не оказалось.
«Хорошо хоть телогрейку взял, не замёрзнет», – промелькнула мысль, и на душе стало хоть чуточку спокойнее.
– Гусей-то куда девать? В курятник или на улице оставить? – спросила она.
– Вот дура баба, она и есть дура! Они же все перья у кур повыдёргивают!
– А ты что стоишь, скидывай портки давай! – тут же приказал он Вите, который молча стоял в углу.
– Да поняла я, поняла, чё орать-то!
Дуня вышла в сени, еле сдерживая слёзы. Из всей своей семейной жизни, начавшейся рано – ей тогда едва семнадцать исполнилось – она прекрасно знала, что остановить Фёдора уже не сможет, а если попытается, он будет только свирепеть и свирепеть, а потом и ей достанется под горячую руку. Она прижалась спиной к двери, пытаясь освоиться в потёмках и найти какой-нибудь тулуп. Несмотря на то что осень стояла тёплая, вечерами уже холодало, а наутро трава покрывалась изморозью. Вдруг Дуня услышала звучный шлепок нагайки о голую кожу, всё её тело дёрнулось, содрогнулось, сжалось, и она выбежала на улицу.
Рвано дыша, прижав ладони к груди, Дуня метнулась на задний двор, но, увидев Снежку, остановилась. Дуновение ветра немного успокоило её.
«Было же что-то хорошее… только что? – она попыталась вспомнить и ухватиться за последнюю мысль, давшую ей маленькую радость. ― Ах, телогрейка! – она слегка улыбнулась, подошла к лошади и погладила её по морде. ― Когда же он взять-то её успел? Ах, сорванец, ведь умён же!» – Дуня догадалась, что Гришка взял телогрейку, когда она полезла в подпол.
– Снежка, Снежечка… – приговаривала Дуня, распрягая лошадь.
Та стояла смирно, будто понимая всё, что творилось у хозяйки на душе, и даже глаза её, полуприкрытые длинными белыми ресницами, такие же грустные, как и Дуни, поблескивали в полумраке, отражая печальный свет луны.
– Устала, милая, устала, моя пригожая. Пойдём домой, покормлю тебя, – хозяйка завела Снежку в хлев и надела ей на морду торбу с овсом.
Коровы во дворе мычали, просили дойки. Направив их в свободные стойла, которые всегда имелись на такой случай, Дуня погладила их по холкам:
– Сейчас, милые, сейчас, мои хорошие, подождите еще чуть-чуть.
Надо было вернуться, взять подойники и корм для собаки и гусей.
«Господи, заступись», – прошептала она, мысленно перекрестясь, зашла обратно в дом, остановилась в сенях и прислушалась. Из кухни не доносилось ни звука. Она сняла косынку, вытащила шпильки из пучка, густые длинные волосы тяжёлыми волнами упали на плечи. Дуня расстегнула верхнюю пуговицу на платье, нащипала щёки, покусала губы и вошла на кухню. В это мгновение рука её мужа как раз поднималась для очередного удара. Витя лежал на скамье молча, не кричал и не плакал, только стиснул зубы и крепко ухватился руками за скамью, чтобы тело не тянулось за плетью в ответ. Кожа ребёнка на ногах, ягодицах была содрана, сукровица желтела на бледном теле. Дуня, стараясь не смотреть на сына и не показывать голосом свою жалость, подбоченилась и задорно, насколько она могла подавить в себе горькие чувства, взглянула на мужа:
– Есть будешь? Щи и плов приготовила. Соседи вчера овцу зарезали, мясо дали, так что с мясом.
Рука Фёдора повисла в воздухе.
– А что, плов – это хорошее дело, – сказал он и посмотрел на ягодицы сына, раздумывая, добавить ли ещё.
– Я баню затопила. Пойдёшь? Иль я одна?
Фёдор поднял глаза на жену. Распущенные каштановые волосы, зелёные глаза, румяные пухлые щёчки – она стояла, ладонью одной руки упираясь в печь, а второй – в своё бедро, выгодно подчёркивая все женские изгибы, которые казались ещё более чувственными под глухим платьем в пол. Будто прочитав его мысли, Дуня облизнула алые губы.
– Хорош, давай, разлёгся тут! – рявкнул он сыну. – Марш в свою комнату и не высовывайся мне, пока не прибил. В следующий раз будешь знать, как поджиги делать! Инвалидом же мог остаться, дурак! А старший вернётся – все мозги вышибу, так и передай! Увидишь этого труса – скажи, чтоб и не возвращался.
Витя медленно встал со скамьи, всё также медленно надел штаны и, слегка пошатываясь, на ощупь пошёл в свою комнату.
Дуня тем временем, довольная, что хотя бы в этот раз смогла остановить мужа на полпути, шустрила на кухне: наливала щи, нарезала ржаной хлеб, выставляла на стол соль, лук.
– Может, настоечки? – спросила она, стараясь говорить как можно ласковее.
– Ну, давай, рюмочку можно, – ответил муж, потихоньку отходя.
Дуня слазила в погреб, сняла с полки початую бутылку абрикосовой настойки, заткнутую тряпицей, налила в рюмку и поднесла мужу.
Фёдор выпил залпом, довольно крякнул и стал хлебать щи, закусывая хлебом и сырым луком.
– А что сама-то? Себе-то тоже налей! – сказал он жене, смягчаясь.
– Да коровы ещё не доены, – ответила Дуня.
– Ну, давай уже, быстрей, голуба. Молоко ж у них пропадёт.
Дуня схватила подойники и поспешила из кухни.
***
Витя лёг на кровать животом вниз и уткнулся головой в подушку. Казалось, всё тело горело. Он чувствовал, как штаны прилипали к коже, пропитываясь липкой сукровицей всё больше и больше.
«Ненавижу… "Битие определяет сознание", – передразнил Витя отца. ― Не верю. Не мог Маркс11 такое сказать… Врёт всё. У Томки спрошу. Нет, лучше сбегу из дома. К морю. Стану капитаном. Как у Жюля Верна. Пятнадцатилетний капитан… А матери и сёстрам пришлю фотокарточку. В белой форме, с золотыми погонами. Мать будет ходить везде в посёлке и показывать всем. А отец будет локти кусать, да не достанет», – думал Витя, стараясь найти позу, в которой было бы не так больно лежать. Наконец он свернулся калачиком и, счастливый, весь в своей мечте, уснул.
***
– Вить, – он услышал шёпот матери.
Он очнулся. В доме стояла тишина. Серебристый лунный свет мягко проникал в светёлку, и слышно было мерное тиканье часов в горнице.
– Что? – прошептал он в ответ.
– Портки сыми, а то присохнут. Потом не отодрать будет. Давай помогу.
– Не надо, я сам. Ты иди, а то отец услышит.
Мама ничего не ответила, вышла. Витя встал с кровати и осторожно начал снимать штаны. Всё-таки они уже прилипли. Боль вернулась, вонзив миллионы жгучих колючек в кожу. Он стиснул зубы.
«Заткнись. Хочешь быть капитаном? Не ной. А как дед? На линкоре? Их там фашисты колотили, а я портки снять не могу».
Он повесил штаны на спинку стула и аккуратно расправил, воображая стрелки на матросских брюках.
«Нет, вместе сбежим, с братом. Вместе капитанами станем. Как он там? Холодно, небось, в лесу-то. Завтра сбегаю в шалаш, еды ему принесу. Да тихонько, чтобы отец не заметил. Мать сама же и соберёт, всегда давала», – и он опять уснул.