Елена Михайловна Шевченко
ГрошЕвые родственники

Глава 4. Зачем я только в эту историю ввязался и как из нее выбраться

На бензоколонке, вернувшись от кассы, я обнаружил в своей машине человека, которого вовсе не знал, но он сам, без моего ведома подсел ко мне на переднее сидение. Я даже не понял, когда он влез. Наверное, пока я рассчитывался, машину точно не закрыл. Выглядел он диковато: в коротких штанах как для велосипеда, белых чулках и почему-то в туфлях с бантом, сверху он напялил на себя рубаху с кружевами, камзол, шитый золотом птицами, он нарумянил лицо, покрыл щеки штукатуркой, напомадил губы, вонял какими-то чудовищными духами, я даже вспомнил запах «Шипра» и одеколона «Саша» из моего детства. То ли клоун, то ли старый гомик, начался дождь, и я пожалел бедолагу, куда ему в таких туфлях по лужам.

Я осторожно спросил, чтобы не испугать его, хотя сам чуть не писался от страха, кто знает, что у него на уме, из какого дурдома он сбежал:

– Куда вас отвезти? Где ваши родные?

– Здесь, – ответил он, положив подбородок на трость с большим серебряным набалдашником, вполне увесистая была дубина. Он говорил с акцентом, я выдохнул: это какой-то полоумный иностранец, играющий в ролевые игры. Может, сейчас он наполеоновский солдат или кто еще, полностью погрузившийся в роль. Осталось лишь выяснить, где он живет, и тихо его вернуть, иначе он в своей затейливой обуви пропадет.

– Я не представлен, но могу рекомендовать себя сам. Я Пиотр Гроссе, камергер двора Станислава Второго Августа, но это в прошлом, нынче Гроше. Потомственный дворянин, член ложи храма Изиды, в какой-то степени литератор и собиратель. И мы в какой-то мере родственники, Викентий.

Медленно схожу с ума, подумал я, но все же разум сопротивлялся, это очередной ряженый мошенник, только куда его девать, не домой же к себе везти.

– Куда вас подбросить? – повторил я, голос предательски выдал волнение, я вцепился в руль.

– Где мой дом? О, где мой дом?! Я жил в Варшаве и Вильно, там у меня была прекрасная усадьба с садом у ворот Аушрос. Вы бывали в Вильно?

– Да, я какое-то время болтался в Литве. Но давно.

– После великолепного Вильно я сидел в тюрьме Шпандау, и мне удалось оттуда сбежать, с той поры я странник.

Я зажмурился, надеясь, что он исчезнет, и я спокойно отправлюсь домой, буду лгать про ЧП на стройке, его еще надо придумать, Маришка хочет быть в курсе всех моих дел, она замечательная, только все запоминает, а я забываю свое вдохновенное вранье. Я открыл глаза, но он не исчез.

– Я прекрасно доберусь сам, – важно заметил попутчик, – я объехал в свое время всю Европу, я был даже в Америке, там были дела. Может, остановимся в каком-то шинке или корчме, как сейчас это называется.

Я посмотрел на «KFC», у которого мы стояли.

– Там не наливают, – отреагировал он, будто там был.

Мне стало страшно, я видел глюки наяву. Я почувствовал боль, ущипнув себя за ляжку. Я прикусил себе язык и чуть не взвыл, значит, я не спал. Мне стало очень страшно.

Я редко, по-настоящему, боялся – всего три раза в жизни. Не так, чтобы просто испугаться, а на самом деле – до онемения ног, до недостижимого желания, чтобы это пригрезилось и оказалось дурным сном или пьяным бредом. Первый раз, когда я приехал учиться в Казань, говорили, что там лучший авиационный. Я сдал документы и пошел по городу, испугался, как же здесь жить, как здесь вообще можно быть. Мне хотелось бежать, но у меня были деньги только на билет в один конец, я сел на вокзале и заплакал. А потом привык, даже женился, даже сына родил, нормальный город оказался, хотя и страшный.

Второй раз, уже забыв в девяностые про науку, в Сибири вез зарплату на стройку, я таких денег сроду не видел – тридцать тысяч зеленых. От страха я выпил в вокзальном буфете и прихватил с собой, вроде отпустило и полегчало. А в вагоне, стараясь быть беззаботным, я совсем надрался, спокойно заснул и утром не нашел денег. Они пропали из моего любимого портфеля, все было на месте, кроме пакета с деньгами.

Жизнь кончилась в один миг, ехать на объект не имело смысла, возвращаться обратно еще хуже. В кармане завалялись какие-то рубли, оставшиеся после вокзального буфета, еще было граммов сто вискаря, похмелиться перед тем, как броситься под поезд. Но как-то это было не по-мужски, я же не барышня-наркоманка, чтобы под поезд. И я заплакал, уткнувшись в подушку на своей тесной верхней полке. В подушке что-то хрустнуло, я прижимал ее к себе, уже понимая, что это я сам туда деньги по пьяни запихнул, чтобы не сперли.

Третий раз было еще страшнее. Мы с партнером, а он мужик отвязный, завезли в наш нефтяной поселок компьютеры и выручили кучу нала, кучу – в прямом смысле, они лежали грудой на столе. До утра надо было как-то продержаться в нашем поселке, где каждая собака знала, сколько у нас бабла, утром мы их в банк снесем, нам бы только ночь выстоять и утро продержаться. Витон принес отличную ижевскую двустволку 54 года выпуска, сказал – вещь надежная, на немецкой основе деланная, не пальцем. Лег животом на деньги с ружьем в руках, нацелившись в окно, дверь мы мебелью загородили. Мне на голом полу пришлось спать, да где тут спать, всю ночь трясся от страха. Но все опять обошлось.

Еще один раз испугался, когда меня в метель на летней резине занесло на трассе, но это так, ерунда, на пару секунд.

А тут не отпускало, Петр сидел рядом, глядя вперед, а я не знал, куда его девать.

– Не бойся, – то ли понял, то ли почувствовал он. – Ты не представляешь, как мне было тяжело везти золото из Америки в Европу, в Америке оно тогда было дешево. Но я дал слово и доставил, – ответил он на незаданный вопрос.

Я любил книжки по истории, монографии Носовского с Фоменко перевернули мой мозг. Я вдруг стал внимательно смотреть на все эти культурные объекты за рубежом, пристально, и еще больше ошалел, когда пригляделся.

Ну какой такой храм царицы Хатшепсут в Египте мне явили? Это же чушь собачья. Стоит дворец из туфа в пустыне, ни крепостных стен, ни укреплений, только ленивый его не возьмет. А этот дом Минотавра на Крите? Это же просто Диснейленд какой-то. Я даже купил многотомник Соловьева, но освоил полтома, я в своих познаниях обходился не изысканиями и книжками, а кино, я вот «Храброе сердце» сто раз смотрел.

Пиотр меня смутил, какое золото, я точно помнил, когда началась калифорнийская золотая лихорадка, не совсем точно, но приблизительно, почти на сто лет позже, чем он там свои финты при польском дворе винтил. Значит, он все-таки сумасшедший, а я с ним один на один. И здесь нет ни одного гибэдэдэшного пункта. Может, круто нарушить, сплошную пересечь, но они же меня не кинутся догонять, они мне просто потом штраф выставят.

– Отцы-основатели, кажется, так вы зовете Томаса, Бенджамина и Джона, – продолжил он, даже не посмотрев на меня, – задумали перевернуть и встряхнуть Старый Свет, чтобы создать Новый мир. Его жаждали избранные.

– Масоны, – брякнул я глупость.

– Мы звали себя братьями. Меня посвятил в ложу Томас, а я посвятил Симона, – добавил после паузы, – Боливара.

Он точно сумасшедший сторонник теории международного заговора: евреи, масоны, Америка, революции и перевороты. А Эрнесто Че случайно не его личный друг?

– Так может поговорим в шинке, пабе, траттории, таверне, дорфкруге, корчме, кабаке, как это называется здесь, – он брезгливо посмотрел в окно.

– Кабак, кабак, – подхватил я радостно, только как его туда привести. Придорожный магазинчик оказался спасением – водка, кола, трижды гретая курица-гриль и лаваш, еще пачка салфеток, чтобы машину мне этот призрак не заляпал. Но призраки же не едят, значит, это психопат, который каким-то непостижимым образом знает мою новую большую семью до девятого колена. Придурковатый призрак сразу оторвал куриную ножку и ловко открыл водку, цыпленок ему не понравился, а водка пошла отлично. Я тоже отпил глоток, но и после этого он не исчез.

– А зачем ты влез в эту историю? – он не отводил взгляда от меня. Я молчал, потому как и сам не знал, зачем. Я оторвал кусок курицы и лаваша, размышляя, что же ему ответить.

– Ты не боишься посмотреть на звезды и заглянуть в глубины своей души, где пропасть может оказаться заманчивой и губительной? Знаешь ли ты, кого ты найдешь и возьмешь их судьбу как свою, никогда не сможешь избавиться от них до конца, а может и никогда вовсе, передашь эту требу своим потомкам, которым она окажется не по силам, и они проклянут тебя?

– Нет, – вспомнил я Роську, который обещал сделать мне табуретку, и список тех, кого я еще должен навестить. – Я вот еще в Белоруссию собираюсь, куда-то под Лиду, там вроде родовое гнездо, – зачем-то брякнул я это, хотя знал, что никак не смогу вырваться туда. А может, плюнуть на все и рвануть сейчас вместе. Он как-то сник, он не знал той усадьбы, ему ее даровал караль Станислав, это было унизительно и оскорбительно после всего, что он для него сделал, поэтому он так и не добрался до поместья, оно досталось наследникам брата.

– Хоть хорошие места? – спросил он.

– Не знаю, не был пока, но судя по всему – гиблые болота. Смотаюсь, расскажу, – я уже не сомневался, что этот бред не прекратится никогда, потому я смирился. Хотя он мне окончательно надоел, я был зол, я хотел бросить его на обочине, уехать домой, заползти под одеяло, выпить водки и послезавтра не пойти на работу, имею же я право на отдохновенный запой, хотя бы короткий, на пару дней.

Я вспомнил все, что знал о Петре Гроше, в ином написании – Гроссе, это был еще тот негодяй. И почему я должен провести с ним вечер? Чтобы потом оправдываться, где я был, почему я выпил, почему от меня воняет этой сраной курицей, от которой меня уже мутит? Завтра я должен мыть машину, то есть везти ее на мойку. Не слишком я добр к одному полоумному?

Я добрый, я мягкий, я лояльный, я толерантный, хотя это вряд ли, я упертый либерал, это не в том смысле, как говорится, просто я уважаю либеральные ценности. А сейчас они жестко попирались, этот придурок сидел в моей, в моей и только моей машине, жрал руками купленную мною тухлую курицу и вытирал свои грязные руки о мои на самом деле кожаные сидения. Я либерал, но не до такой степени, чтобы каждый бродяга, это слово мне нравилось больше, чем бомж, да и на бомжа он не был похож, пачкал мою машину. И я сказал ему резко:

– Понятно, был занят женитьбами, устройством дел, куда уж там до имения.

Я точно вспомнил все, что читал, мне даже не стоило доставать папку: «Женился на Текле Папроцкой, а потом отдал ее за долги кредитору».

– Затем, – начал я заводиться, – на деньги жены купил усадьбу с двором и садом у ворот Аушрос. Не так ли? Во клево. Мне так не повезло. Не за это какой-то хренов Линовский назвал тебя человеком, недостойным уважения? О, блин, как красиво. А? Или я вру? – я наклонился за папкой, чтобы доказать ему свою правоту, там у меня были справки и документы. И все, провалился, или меня ударили, или ударило, или я просто перепил.

Глава 5. Пра-пра-пра-прадедушка вновь вернулся

Когда я очнулся, оказалось, я спокойно спал в машине, на бардачке лежала недоеденная курица и пустая бутылка из-под водки, а вот лаваша не было. Светало, в телефоне были неотвеченные звонки жены, в машине воняло табаком, а я не курю уже пятнадцать лет.

Надо завязывать, сказал я сам себе, я всегда так говорю после очередного запоя, и надо признаться, могу держаться полгода, однажды даже семь месяцев не пил, это был мой личный рекорд, но потом взяла тоска, я набрался на встрече выпускников и сорвался.

И сейчас сорвался, встретив этого придурка, я даже не знал, как его назвать. Мне было очень и очень плохо, хотелось добавить, но магазинчик еще не открылся. Пришлось глотнуть теплой колы и отправиться домой, зная, что меня там ждет. Я готов был выслушать пятиминутную истерику, тихо лечь в кровать и прикинуться, что сплю и ничего не слышу, жаль только, накатить было нечего.

Я принял решение дождаться открытия сельпо и уже подготовленным вернуться домой. Позвонил партнеру, сказал, что в понедельник не приду, приболел, надеюсь, дня за три оправиться. Он знал эти мои «простуды», даже не спрашивал о здоровье, только советовал побольше воды пить и активированным углем закусывать. Хорошо, что у меня выдался лишний выходной без шопинга. Я даже был благодарен вчерашнему придурку, он мне даже понравился, забавный мужик, что-то про Джефферсона говорил, только как-то не закончил, а я бы дослушал историю родственников в Америке.

Когда в прекрасном настроении я вернулся в машину с бутылкой джина, который мне радостно продали, несмотря на оставшийся час до официальной торговли алкоголем – бутылка покрылась патиной времени и придорожной пылью, ее давно никто не брал, – на переднем пассажирском месте вновь сидел Пиотр. Его камзол был помят, а кружевные рукава замызганны, впрочем, у меня тоже был несвежий вид. Он с интересом посмотрел на бутылку:

– О, кажется, это бифитер, я видел их Лондоне. Они все еще охраняют дворец?

– Да, черт возьми, – я сорвал пробку и протянул ему, он спокойно отпил.

– Лондонский джин, но я предпочитаю ячменное пиво. Более здоровый напиток. Я вчера вспылил, – он был миролюбив, – ты затронул больную тему, это моя тайна. А ты так бесцеремонно влез со своими обвинениями. Надо бы вызвать тебя на дуэль, но я не уверен, что это стоит делать. Я сторонник цивилизованных методов решения спора. Я сторонник воспитательных бесед и буду доволен принесенными извинениями, даже в приватной обстановке.

Домой сегодня я не доберусь, надо вызвать эвакуатор или заказать услугу трезвого шофера, и, может, Маришка права, надо мне добровольно закодироваться, хотя эта идея вызывала у меня вселенскую тоску. Оставалось лишь выпить в последний раз, как следует, жаль, что у меня кончились наличные, а карточку в этом придорожном магазине не принимали.

– Ты когда-нибудь любил?

– Что? Выпить? – ерничал я, глядя, как он вальяжно отпивает из моей бутылки, при этом еще и морщится, будто это дрянь какая.

– Женщину. Любил так, чтобы забыть себя, желать ей абсолютного счастья и не знать, как ее спасти от ошибок, потому что иначе она будет тосковать, но совершив глупость, она будет обижена на судьбу, себя и Бога. Что же мне оставалось делать, как не спасать ее?

Я не знал, что ему сказать. Я влюбился только один раз, да и то, оказалось, что не влюбился, а просто потерял голову. Я уже был женат, по всем правилам, у меня был сын, а она, бестолковая и глупая, пришла устраиваться на работу, маленькая, хрупкая, с косой черной челкой, Одри Хепберн между «Римскими каникулами» и «Историей монахини», никак не старше. Я сразу ее принял, потому что не хотел, чтобы она ушла, я не знал, что я буду с этим делать, зачем мне это, я просто хотел увидеть ее завтра. Она оказалась не таким уж хорошим инженером, как мне показалось при первой встрече, можно сказать, что она была просто никаким инженером, но это было неважно. Я терял дар речи, когда она приходила со своими безобразно сделанными расчетами. Я переделывал их вечером. Я не хотел уходить с работы, я шел домой пешком, чтобы быть вымотанным и усталым, а она просто смотрела на меня своими большими глазами вишневого цвета. Она о чем-то догадалась и стала приходить на работу к двенадцати, а я повысил ей зарплату. Потом она пожаловалась, что к ней домогается мой шофер, и я его уволил, без всяких объяснений. А потом мне предстояла командировка в Тюмень, я взял помощника – ее. А там заказчик устроил пикник. Мы должны были улететь домой в пятницу, но командировка затянулась до среды. По возвращении я снял ей квартиру и приходил каждый день, а она совсем перестала появляться на работе. Я был бесконечно счастлив, пока не застал у нее уволенного шофера, который в трусах пил купленное мною итальянское вино в снятой мною квартире. Я и это мог простить, хотя и бился головой о косяк двери. Но она даже не поняла, что произошло, что не так, я же женат, я же не хочу все оставить ради нее. Тогда я ушел, а потом и вовсе ушел, соблазнился предложением другой фирмы, чтобы не видеть ее, потому что знал, что если увижу, то прощу. Все будет снова, я буду послушным пажом, осликом или кем она еще хочет меня видеть, но никогда не буду ее мужем. Потому что она неряха, она пьет до потери сознания, пока есть спиртное, она не помнит, с кем проснулась. Она не сказала ни одного умного слова, я даже не знаю ее прошлого, но и я не хочу помнить прошлого и знать о будущем, когда держу ее в руках. Если это не любовь, то я не знаю, что такое любовь.

– Это страсть, – заключил Пиотр. – Ты не был на охоте, ты не знаешь, что такое гон оленя. Он кричит на весь лес, а самка прячется в кустах. Его найдет самый бестолковый охотник, но оленю все равно. Он бьет рогами все деревья на своем пути, он ломает рога, он бьет копытами соперника. Ему все равно, что будет с ним после того, как он овладеет пугливой самкой. А потом он забывает ее на целый год, а через год все повторяется. И нет страшнее зверя, чем ревущий от тоски и вожделения благородный олень.

– Спасибо, – отобрал я у него бутылку, – что назвал меня скотиной. Понимаю, что ты благороднее не бывает, а я так – щенок приблудный, дворняга недоделанная, куда же мне любить. А может я просто не умею? Вот ты жену свою за долги отдал, а на приданое ее дом купил.

– Ты так думаешь?

– Это все знают.

– Верно, они должны были знать именно это и ничего больше, иначе я бы предал ее.

– Ты продал ее за ее же деньги? – догадался я об этой гениальной бизнес-схеме.

– Почти, – он отнял у меня бутылку, приложился к ней, – почти. Если бы я не любил ее страстно и безумно, она могла стать моей и я мог ее заставить быть моей. Но разве это возможно, когда бесконечно любишь. Она, увы, любила молодого Ясинского, человека слабого и недалекого, что видели все, в том числе и ее отец. Ясинский писал плохие стишки и готов был бороться за нашу свободу до конца. Он был любимцем общества и женщин, не пропускал не одной юбки, глупый бонвиван. А она любила его. Ее семья восстала против этого союза. И тогда я женился на ней, чтобы моя жена могла быть свободной, чтобы воссоединилась с избранником. Она отдала мне часть приданого, эти деньги были нужны и пошли на создание убежища для европейских братьев в Вильно. Увы, Текла разочаровалась в Ясинском. Она вернулась в наш дом, я принял ее, мы жили как брат и сестра. Я ждал, что она полюбит меня, но она тосковала по тому придурку, а когда он погиб при обороне Варшавы, а я бежал, чтобы спасти наше дело, она вышла замуж за моего молодого друга Коссаковского, человека чести. Далее я не следил за ее судьбой. Иные цели беспокоили меня.

– Боже, да ты первый сторонник феминизма. Странно, что Текла не написала женский роман, не изобрела швейную машинку и не открыла закон вращения твердого тела, как Софья Ковалевская. Ты просто освободил ее и позволил путаться с негодяем. Ну да, ну да. Высокая цель, достойная история.

– Это было служение прекрасной даме, – махнул он рукой и застыл, будто парковая скульптура, будто сейчас будет какого Овидия вслух читать. Поза была вдохновенной, профиль чеканным. – Выше служения даме только служение братьям и отчизне. В чем смысл твоей жизни? Каковы цели и надежды?

– Выпить больше нечего. И не на что. И жена моя нас с тобой не пустит, – утро было испорчено, день представлялся еще более гадостным.

– У нее были глаза оленихи, не ведающей страха, – вдруг сказал он, – она и впрямь ничего не боялась. И ты не бойся. Не бойся, иди вперед, Викентий.

Я завел машину и тихо, чтобы не явить опьянение, поехал домой. Я соблюдал все правила, но боялся что щетина и похмельный вид выдадут меня. Мне повезло, никто не остановил. Попутчик мой попросил позволения выйти по нужде, я даже пошел за этим придурком, но в кустах его не нашел. Я его ждал, не отвечая на звонки Маришки, читал ее сообщения, где я был последним негодяем, не умеющим держать слово, слабаком, мерзавцем, предателем и еще кем-то и всем вместе. Я тихо тронулся дальше. Он сидел на обочине. Я заглушил двигатель, вышел и сел рядом, на поваленный прогретый солнышком ствол.

– Ты не рассказал про идею.

– Мы хотели построить прекрасный блистательный мир, где все будут равны и всем все воздастся.

– Мы – масоны?

– Называй так. Отцы основатели создали законы, но Старый Свет с Британией, Пруссией, Россией и Францией стояли на другом полюсе. И тогда мы решили взорвать Старый мир.

– Теория заговора, – вздохнул я. – Понятно. И что в этот раз предприняли?

– Золота в Америке было достаточно. Эмиссары, в том числе и ваш покорный слуга, ввезли его в Европу. И нашли смелых и честных, тех, кто смял Людовика. Я отвечал за Польшу, но Станислав Август, которого мы поставили в обход Чарторыйских, оказался слабым, безвольным чудаком. Он смотрел в рот русской принцессе, хотел остаться в Петербурге, ибо был бесконечно влюблен в нее, а когда его вернули в Польшу, он решил развести Петербург там. Я даже привез камни для его кунсткамеры, среди них были настоящие уникумы – Аризонский небесный камень.

– Угу. Тунгусский метеорит.

– Что?

– По-твоему, Палласово железо.

– Ты прав. Подобные камни привез из Красноярска мой друг, большой естествоиспытатель, Петер Паллас, он утверждал, что они небесного происхождения и обладают божественной силой.

Не люблю я вдохновенного вранья, тасования дат и фактов, все ради того, чтобы доказать свою дурацкую теорию. Меня не проведешь, я еще в школе все за учительницей проверял и выверял, а потом выступал со своими поправками. Поэтому хоть и учился хорошо, но со своей въедливостью в любимчиках не ходил. Я еще могу вытерпеть восторженную чушь шарлатанов от истории, им это как концерт или камлание. Но тут же – я даже задохнулся от возмущения – участник событий, очевидец. И я не выдержал:

– Неувязочка у тебя получается. Людовика, как ты говоришь, «смяли» в 1789 году, Станислав к тому времени 25 лет как на троне сидел. А в Польшу его, опять же по твоим словам, «вернули» вообще за 31 год до Французской революции. И на престол его, как раз, Чарторыйские да Екатерина возвели.

– Ты изучаешь хроники? – настало его время удивляться. – Или? – он не договорил.

– Нет. Я не историк, я инженер, поэтому цифры люблю проверять. И считать умею. А когда у меня такая родня нарисовалась, то я все учебники перелистал. И хочу тебе заметить, если ты это золото из Америки тащил в возрасте 20 лет, так получается это было за 15 лет до начала войны за независимость США. Какая предусмотрительность. От англичан и французов еще не отделались, а Польшей уже занялись.

Он посмотрел на меня со снисхождением, даже с жалостью, будто на недоумка или школяра, он даже спорить не стал и доказывать ничего не собирался.

– Польша и была той лодкой, что могла раскачать и потопить Европу. Но, увы, мы ошиблись. Даже Аризонский небесный камень не смог выправить слабый разум нашего беспомощного короля Станислава. Пришлось оставить его. И тогда мы из Америки вернули Тадеуша, он с 60 тысячами всадников должен был освободить Речь Посполиту и создать там Царство Божие. За несколько лет до этого, чтобы не позволить России протянуть руку помощи Станиславу, мы нашли убиенного русского царя Петра Третьего, который поднял мятеж на Урале, чтобы Екатерина не отправила войска в помощь Станиславу и Людовику, как она обещала им. А потом спровоцировали Порту на войну с Россией. Станислав бежал, спрятавшись под российским крылом. Мы не смогли договориться с Наполеоном, он был хитрым лисом и не хотел гармонии. Мы смогли лишь спасти Америку, освободив ее от уз Старого мира. Когда у нас не получилось все задуманное, мы подготовили молодого Боливара, его вернули из Лондона, и он расколол Старый мир, как орех, они потеряли все свои колонии.

– Ну что ты несешь! – взорвался я. – Думаешь, я вообще ничего не знаю?! Или это у тебя провалы в памяти? Тадеуш Костюшко вернулся из Америки без всяких всадников. А по возвращении несколько лет прозябал в имении на территории нынешней Белоруссии, а когда, наконец, добился армейской должности, стал генерал-майором коронного войска. И хотя постоянно якшался с заговорщиками, против русских войск воевал на стороне того самого короля Станислава. Не мне судить как воевал, но звание генерал-лейтенанта и орден Белого орла получил, опять же, от польского короля. Только через 10 лет после возвращения он присоединился к восстанию и возглавил его. Что-то очень долго он ваше поручение выполнял.

Пиотр смотрел куда-то мимо меня, морщился, будто я жужжу, как муха августовская. И я сорвался на крик:

– А про Пугачева это ты так загнул, что слов нет. Пугачевский бунт начался за 16 лет до Французской революции и за 21 год до восстания Костюшко. Про турок ничего не скажу. Во второй половине 18 века то ли две, то ли три войны с ними были, а если начало 19 присовокупить точно три войны. Тут вашей заслуги никакой, мы с ними постоянно собачились, ни с одной страной столько не воевали, как с ними. Наполеон, думаю, ни с какими масонами власть делить не хотел, тут ты прав. Про Симона Боливара ничего не знаю, спорить не буду.

– Верно, – он все же повернулся ко мне лицом, но смотрел поверх моей головы, будто я ему что задолжал и не вернул. – Викентий, ты мыслишь, как мелочный приказчик в лавке. 10 лет, 20 лет, 30 лет. Будто гривенники пересчитываешь, а я говорю об устройстве миропорядка, где все эти десятилетия лишь песчинки в часах. Нужно терпение, нужно взращивание преемников, чтобы к той минуте, когда пробьет колокол, все было готово и сработало как механизм. Как? Знают только хранители и основатели.

– О Боже, снова масонский заговор и снова из Америки, – он точно сумасшедший, с манией величия.

– Ты не веришь мне? – Пиотр загрустил, он даже скривился той гримасой, что бывает у старых людей утром, когда у них ломит все кости и трудно встать. Я не знал, что думать, у меня голова шла кругом. И тут он заговорил:

– Ты знаешь, сколько эти лжеПетров было? Они оказались тупыми и жадными. Только Емельян…

Я вздрогнул:

– Сколько?

– Сорок два. Но они не хотели дальше уезда идти. И мы находили новых, завистливых и амбициозных.

– Это все ваши марионетки?

– Нет, что ты, нет. Это попытка изменить мир. Тогда мы отказывались от прямого устранения первых лиц. И все же иного способа не было. Но Екатеринины прихвостни захватили наших эмиссаров, отправленных убить ее. Она опередила нас. Вероятно мы сделали ошибку, когда уничтожили двух важных персон в Европе. Я бы назвал их ключевыми игроками.

– Кого? – я ошалел.

– А! – он говорил словно об обыденном. – Австрийского Леопольда, родного брата Марии-Антуанетты, несчастной французской императрицы. Иначе, чтобы он так, полный сил, неожиданно скончался в сорок четыре года? Австрия слишком сильная держава, потому Наполеон оттуда и супругу для размножения взял.

– Была сильной державой. Сейчас это Диснейленд, – я ждал продолжения, но он молчал. – Кто еще пал жертвой?

– Ну это всем известно. Шведский Густав Третий решил, что он сам себе король. И вот тебе! Застрелили его в Опере. Кстати, – продолжил он, – Густав двоюродный братец русской государыни…

– Это тоже ваших рук дело?

Он поднялся, отошел от меня, закурил трубку и замолчал. Мне было жаль этого неудачливого киллера (этого слова он точно не знал), все же какой не есть, а все родня – дедушка или пра-пра-прадедушка. Сейчас я не мог сосчитать.

Я предложил его подбросить, но он покачал головой и пошел через поле сам, я смотрел ему в спину, пока он не пропал, даже не пропал, а растворился. Мне было пора домой.