Елена Гвоздева
Трудно быть немцем. Часть 1 Клара
Днепропетровск
Днепропетровск было не узнать. Ледяной ветер перегонял с места на место мусор, словно силился вернуть захламленному городу былую чистоту улиц. Оккупанты грабили предприятия и тащили жадными ручонками всё, что не успели вывезти на Урал. Предприятия погрузились в темноту, многие цеха были в руинах.
На Мостовой улице устроили концлагерь – целый квартал обнесли колючей проволокой, возвели вышки. Гестапо заняло здание металло-сварочного техникума.
Все приличные квартиры в центре были заселены представителями "высшей расы". Бульвар Карла Маркса пестрел полотнищами со свастикой.
В номерах люкс гостиницы «Астория» разместился обер-бургомистр Клостерман. Слетелись стервятники, учредили для торговли чёрным металлом сталелитейную корпорацию "Украинише гезельшафт фюр шталь". Химическая компания "Бистерфельд" тоже вознамерилась урвать свой кусок.
Глава 6
У Байбары
Уговорить Клару работать переводчицей помог случай уже ближе к весне: Александра Давыдовна встретила на рынке Байбару. Тот неожиданно проявил сочувствие к женщине с тремя внуками и невесткой на иждивении, намекнул, что подыскивает себе переводчицу, вернее уже почти нашёл и, если Клара поторопится ему помочь, может по старой дружбе помочь семье с продуктами. О том, что никакой дружбы между их семьей и Семеном никогда не было, женщина промолчала, вежливо пообещала поговорить с невесткой. Все думали о том, как пережить предстоящую зиму. Запасы были, в основном, у деревенских.
На рынке пытались выменять поношенную одежду и обувь на муку и картошку. Кустари торговали самодельными зажигалками и конфетами из сахарина.
– Ты дывы, яки гарни чоботы – юхтови, пидошва бланкова, – уговаривал мужичок селянина. Тот придирчиво осматривал, торговался.
Советские деньги на рынке принимались по десять рублей за марку.
Цены на базаре фантастические: килограмм хлеба стоит 250 рублей, масла – 6 тысяч, сала – 7 тысяч, стакан соли – 200 рублей. А рабочие стройконторы получают в неделю всего пятьсот да по карточкам килограмм хлеба из эрзац-муки.
Именно доводы свекрови растопили последние сомнения, совестно сидеть на шее у пожилой женщины. Всё равно соседи косо смотрят, так, по крайней мере, будет ясно за что.
Удивительно, как много в жизни человека значит случай. Встречи, казалось бы, случайные, а в результате меняется цепь событий и развивается по другой ветке вероятностей. Байбара и не подозревал тогда, что сам сделал шажок к своей гибели.
***
В кабинете Байбары было накурено, он уже прикидывал, чем займет свою помощницу вечером: " А что? Пусть проявит благодарность. Бабёнка симпатичная, должна проникнуться мыслью, что он её облагодетельствовал…" Но его фантазии развеяло в прах появление Лёхлера.
И принесло же не вовремя!
Начальник 134-го батальона дорожной жандармерии Лёхлер пожаловал прямо с инспекции о состоянии дорог, примыкающих к станции. Ледяные дожди, распутица и ночные морозы сводили все усилия рабочих на нет, да ещё военная техника оставляла в сырой грунтовке широченные колеи, которые к утру превращались в каменные. Шеф жандармерии кипел бешенством. Байбара преданно таращил глаза и тянул руки по швам, стараясь понять причину высочайшего гнева. Отто хлестал Байбару перчатками по щекам и клекотал на своём собачьем языке.
– Dummkopf! [(нем.) Болван!]
Пришлось Кларе вмешаться, едва она переступила порог кабинета и увидела картину унижения своего благодетеля.
Ровным голосом, с отличным произношением, она переводила оправдания начальника Биржи, пославшего на дорожные работы неумелый сброд.
Лёхлер успокаивался, его одышка уже не была такой мучительной, с любопытством разглядывал этот неожиданный подарок в лице спокойной миловидной женщины. Тупое непонимание этого борова и при этом суетливое желание угодить бесило невероятно.
Голос Клары, её манеры, преисполненные чувства собственного достоинства, превращали вспышку гнева Лёхлера в водевиль. Хозяева так себя не ведут, они лишь роняют приказы, в полной уверенности, что никто не посмеет ослушаться.
Мягкотелому Лёхлеру хотелось чувствовать себя вот таким хозяином жизни, властителем судеб этих «недочеловеков». Именно война дала возможность изменить ему свой статус.
"А она – ничего…" – подумал Отто.
– Кто вы? – спросил он Клару подчеркнуто спокойно.
– Пришла устраиваться на работу. У меня трое детей и пожилая свекровь.
– Откуда такое знание языка, практически без акцента?
– Мои родители – немцы. Я из семьи немецких колонистов.
– Похвально, что в вашей семье чтят немецкие традиции. Вы мне нужны, я беру вас к себе в дорожную жандармерию в качестве Hilfswilliger [добровольный помощник (нем.)]
«Вот и всё, никаких вопросов согласна ли она? На какую оплату труда может рассчитывать? Поставил перед фактом. Тем лучше, всё произошло само собой».
Далекий фатерлянд, который Клара представляла по рассказам колонистов и книгам, оказался рядом и моментально заставил себе служить.
"От бисова робота! Прыпхався жаба!" – мысленно возмутился Степан.
Во внешности Лёхлера, и, правда, было что-то жабье – рыхлое упитанное тело, глаза немного навыкате, одышка. Ничего общего с образом сверхчеловека.
Обер-штурмфюрер Отто Лёхлер не был жестоким человеком. До войны он занимался абразивными материалами в родном Кобленце, а на фронт угодил только потому, что не смог избежать мобилизации. Пост начальника дорожной жандармерии тяготил его, Отто откровенно скучал.
"По крайней мере, я не в окопах", – утешал он себя, но мотивация была слабой, часто мучила астма, одышка, так хотелось найти толкового подчиненного, на которого можно было спихнуть всю эту рутину, не видеть эти тупые рожи «ущербных славян».
Да ещё переводчик, направленный к нему шефом СД. Если быть откровенным, Лёхлер никогда не считал прибалтийских немцев, так называемых остзейцев, ровней себе. Белесый Ромуальд был неопрятен и туповат, но откровенно выказать ему своё пренебрежение и гадливость к мундиру, вечно обсыпанному крошками, Лёхлер не решался из опасения, что этот жирный прибалт приставлен к нему гестапо не случайно.
Всю жизнь Отто занимался абразивами. Это было интересно: шлифовальные круги, бруски, коронки из кварца, карборунда, плавным движением преображающие тусклую поверхность в сверкающий глянец. Это гораздо увлекательнее службы в этой дыре.
Неожиданное появление Клары в кабинете начальника Биржи Отто воспринял, как знак, что его жизнь изменится к лучшему.
Воспользовавшись тем, что Курт фон Экке уехал по делам в Ровно и прихватил с собой ненавистного Ромуальда, Лёхлер прикинул, что лучшего повода сменить переводчика не предвидится. А к тому времени, когда штурмбанфюрер вернётся, станет ясно способна ли фрау чётко выполнять свои обязанности.
Считая себя гуманистом, Отто тешил своё самолюбие, воображая себя благодетелем и покровителем этой милой немецкой женщины. Конечно, арийская порода несколько подпорчена советским воспитанием, но всё же, немецкие семьи в колониях ревностно соблюдали и сохраняли истинно "немецкие ценности" и культуру Великой Германии.
"Ах, как жаль, что такая породистая арийка оказалась так далеко от фатерлянда. Но, с другой стороны, её присутствие здесь, хоть как-то примиряет с прозябанием в этой варварской стране. Вот только можно ли ей доверять? Сначала присмотрюсь к ней".
***
Лёхлер
Так волею судьбы весной 1942 года у Лёхлера появилась новая переводчица в Управлении 134-й Украинского добровольческого батальона охранной дорожной жандармерии Павлограда. Когда Байбара узнал, куда взяли Клару, то даже расстроился: взлетела птичка высоко. Теперь у неё свой шеф.
Обязанности были не сложными для Клары: обер-штурмфюрер Лёхлер объезжал участки трассы, а когда чувствовал недомогание, вызывал к себе начальников дорожных постов назначенных из шуцманшафт, не владевших немецким. Фрау должна была четко всё переводить. Клара тщательно всё запоминала.
Лёхлер был трусоват и оттого подозрителен. Несколько раз оставлял на видном месте бланки с печатями, приготовленные к заполнению, для поступающих на службу в жандармерию – якобы по рассеянности.
После, тщательно их пересчитывал. Но Клара не прикасалась к ним, Пётр предупредил её о возможных ловушках.
Всё, что Клара рассказала о своей семье, обер-штурмфюрер занес в личное досье переводчицы. Иногда, как бы невзначай, задавал ей какой-нибудь личный вопрос о близких, о детстве, в расчёте, что Клара собьётся и проговорится, если информация о ней – легенда. Но, в том-то и дело, что легенда Клары касалась только её мотивов служить Германии, а всё, что касалось информации о детстве и родственниках-немцах, было абсолютной правдой.
Пётр понимал, что Клара совершенно не имеет опыта разведки, не прошла подготовку в диверсионной школе, и сам тщательно продумал все ответы на возможные вопросы, максимально сохранив реальные факты её биографии. Опыт разведки в Испании и работа при военном атташе во Франции дали ему ясное понимание методов гестапо устраивать провокации.
***
После расстрела в лагере
Усвоив приёмы руководства Лёхлера, Клара всё чаще отправлялась вместо него на проверку состояния трассы.
Собранность и привычка к трудностям помогли Кларе быстро вспомнить свой преподавательский опыт и заставить дорожных рабочих подчиняться беспрекословно, без крика и бабьих истерик.
"Они должны меня уважать и понимать, что я способна их защитить от незаслуженной расправы. Нужно так себя поставить, чтобы они опасались подвести меня и делали всё на совесть. Тупым страхом этого не добиться. Сколько времени уйдет на то, чтобы завоевать, если уж не доверие этих голодных людей, то хотя бы не ненависть. От их усердия зависит моё положение в жандармерии. Я обязана доказать Лёхлеру свою преданность, чтобы он воспринимал меня не как обслугу, а как уверенного профессионала. Это оградит меня от его ухаживаний, которые скоро могут проявиться".
К счастью обер-штурмфюреру Лёхлеру было не до ухаживаний – астма не давала жить полноценно.
Вот поэтому Клара и напросилась сопровождать шефа в концлагерь. Нужно выглядеть "стальной" арийкой, чуждой сантиментам. Ужас и отчаяние, сковавшее мозг ледяной коркой, помогли соответствовать образу, но только до порога дома. Скрывшись за дверью от внимательных глаз водителя, Клара привалилась к притолоке и осела на пол прямо в сенях. Она чувствовала себя грязной, словно облитой кровью этих измученных бедолаг.
В ушах до сих пор звенит.
Комендант лагеря Пауль Вебер во время расстрела на полную громкость включил старый граммофон, стоявший тут же на ящике, и труба ревела сотней здоровых мужских глоток. Пластинка была всегда одна и та же: марш фашистской молодежи.
В таком состоянии она напугает детей. Уткнувшись лицом в колени, Клара тихонько застонала, давая волю слезам, даже в голос зареветь нет возможности.
Кое-как проревевшись, она умылась из бочки, стоявшей в углу сеней, причесалась и, вытерев лицо насухо, вошла в дом. Дети, к счастью уже спали. Александра Давыдовна, ни о чём, не спрашивая, поставила на стол ещё теплый чугунок с оставшейся картошкой.
– Поешь, доченька… тяжко тебе, – тихий, полный сочувствия голос, сжал спазмом горло.
– Спасибо. Не могу… Мне бы помыться.
Свекровь помогла согреть воду и ушла спать.
Стоя в тазу, Клара лила на себя воду из ковша и, словно размывала страшную картину, запечатленную в памяти.
"Сколько ещё расправ и пыток придется увидеть на этой проклятой службе. Как не выдать себя?"
На рассвете вышла на задний двор и увидела сгорбленный силуэт Петра Онуфриевича у вишни. Страшные новости быстро расползаются по домам.
– Я ждал тебя вечером. Ты … была там?
– Да. Так и не смогла уснуть.
Пётр Онуфриевич как мог, утешал Клару.
Её руки ходили ходуном, еле удерживая кружку с чаем.
– Не могу, я не могу больше их видеть! Они так торопились, что сбрасывали в яму ещё живых людей и смотрели, как недобитые пленные корчатся в пламени. Я до сих пор, когда слышу запах бензина, чувствую этот запах горящих тел… Господи! За что? Зачем я туда подошла…
– За тем, – нарочито жестко ответил майор, – что нельзя ничего прощать и ничего нельзя забывать! Они не любят оставлять свидетелей. Ты – наш свидетель, наша память, наши глаза, пристально наблюдающие за врагами.
Такой пафос Пётр не любил, но сейчас нужно было вернуть Кларе опору через осознание своей важной миссии в общем деле.
– Я не могу это видеть… Они называют это «Зондербехандлунг» – "особое обращение" – распоряжение об уничтожении жертв.
Этим термином нацистские палачи маскировали в текстах акции уничтожения пленных и евреев, которые выполняли "зондеркоманды".
– Пойми, без тебя мы слепы. Ты наш источник в ортс-комендатуре. Чем больше тебе доверия – тем больше у нас информации. Этот расстрел на Литмаше – не последнее зверство. Из тех, кто может об этом рассказать, кроме тебя, никого нет в живых. Мы ищем подходы к лагерю, пока безрезультатно. Так нужен свой человек!
Постарайся сопровождать Лёхлера в каждой поездке.
В который раз Пётр подумал: "Какая удача, что дети Клары оказались у свекрови, и ей пришлось здесь остаться".
– Пойми, Клара, за всё содеянное им, в конце концов, будет предъявлен счёт. От тебя, в том числе, зависит, чтобы он был максимально полным.
– Знаешь, меня ужасают не столько зверства нацистов – они чужаки. Гораздо страшнее жестокость местных "обиженных".
Клара сидела на старой колоде под вишней, следы от слез поблескивали в огоньке папиросы Петра.
– Эти люди жили рядом, были добрыми соседями. А теперь превратились в извергов, удивляющих даже немцев своей жестокостью.
– Да, я знаю, – майор выдохнул дым в сторону. – Павлоград, в общем-то, город земледельцев. Рабочей косточки здесь немного, да и то, в основном, приезжие.
Пойми, для крестьян, издавна кормившихся землей, голод тридцать шестого года не просто "перегибы на местах". Это гибель их родных, крушение привычных устоев – труд вознаграждается достатком твоей семьи. Они отождествляют всех коммунистов с местными деятелями, стремившимися любой ценой доказать свою "эффективность" и пробиться наверх. Нас готовили к подполью и предупреждали ещё в Испании: националисты – опора фашизма.
Крепись, моя хорошая. Ведь у тебя тоже есть повод для обиды на Москву за высылку твоих соплеменников. Теперь ты понимаешь, что именно этнических немцев первых подвергли проверке на лояльность. Твой отец был прав. На этой "обиде" и сыграем для усиления к тебе доверия со стороны Лёхлера.
Пётр был на десять лет старше Клары, родился в 1903 году, а интонациями, спокойными, рассудительными доводами сейчас очень напомнил Кларе отца.
– Я думаю, лучше не изображать из себя "несгибаемую арийку", пусть Лёхлер видит, что твоя попытка сыграть жесткую циничную нацистку провалилась, что боишься ненависти горожан. Лёхлер всё же мужчина, а для любого мужчины, даже такого, в подкорке заложена потребность защищать женщину, самку. Их "самки" далеко, в фатерлянде. Ты олицетворяешь их здесь. Вполне естественно, что ты, как мать, боишься за своих детей.
– Я больше не могу жить вблизи лагеря. Лёхлер поселил меня на территории подсобного хозяйства, обещал на время, пока не подыщут мне жильё в центре. Даже поручил своему шофёру Отто отвозить меня туда по вечерам. Я шофёру, как бы, между прочим, сказала, что купила детям гостинцев у подсобников, на случай если донесут, что ходила к свекрови. Мне пришлось одеться как можно неприметнее, чтобы навестить детей.
– Я думаю, что в подсобном хозяйстве к тебе приставлены "уши и глаза" гестапо. Лёхлер тянет с твоим переездом именно по распоряжению Экке, пока они тебя проверяют. Не приходи слишком часто.
– Да, я думала об этом и, похоже, ты прав. Вот поэтому я не хочу сейчас забирать туда детей, а после этого ужаса в лагере, тем более.
Плохо, что я не могу сюда приезжать каждый день, как раньше, дети засыпают, не дождавшись меня. Александра Давыдовна целый день с ними, устает очень. А если я перееду в центр города, как советует Лёхлер, с кем я их оставлю?
– Мы что-нибудь придумаем, найдём тебе помощницу. Пусть все считают, что ты разорвала всякие отношения с родней мужа, тем более, что он для немцев – красный командир. Так лучше. Не исключено, что гестапо собрало о твоей семье детальные сведения. Помни о возможности новых провокаций.
Ты пока вникай во все подробности, заводи знакомства сотрудниками немецкой канцелярии, с инженерами и техниками Организации Тодта (военно-строительная организация рейха с 1938 года возглавляемая Фрицем Тодтом – генералом-инспектором путей сообщения Германии).
– Да, я заметила у большинства посетителей канцелярии мундиры оливкового цвета с красными треугольными вымпелами на рукаве. Наш добровольческий батальон относится к Организации Тодта. Писарь пояснил мне, что это чешская форма, приспособленная для тодтовцев, поэтому такой цвет.
***
Только теперь Клара в полной мере поняла своего деда по матери. Старик уходил на всё лето в луга, строил шалаш и жил на отшибе, присматривая за стадом колонистов. Днём ему помогали мальчишки и большой пёс.
Как-то на вопрос внучки: "Не страшно ли ему ночью одному?" дед ответил:
– Лучший способ жить с людьми – жить вдали от них.
Вздохнул, понимая, что детское восприятие мира не готово к такой философии, засмеялся и пошутил:
– Зря меня родители не назвали Фридрихом, – повел рукой вокруг и добавил, – было бы полное соответствие с моим полем. (Название села колонистов "Фридрихсфельд" в переводе с немецкого – "поле Фридриха").
***
Пётр зажёг новую самокрутку, сокрушенно вздохнул:
– Лебенсраум – "Жизненное пространство" (нем.) – идеологический постулат фашизма, оправдывающий захват чужих территорий и уничтожение местного населения. Немцы не оставляют в живых тех, кто знает подробности, убирают исполнителей тоже.
– Не в этот раз. Хотят запугать жителей до смерти. В ортс-комендатуре говорят о новых отрядах партизан, на днях пустили под откос эшелон у деревни Варваровка. Немцы снова вызвали карателей.
– Эх, предупредить бы! Но связи с ними нет. Я один, совершенно не представляю где их искать. Пойду в лес, в сторону Карабиновки, до войны приходилось там бывать.
– Не вздумай! Отряды карателей и полицаев направили именно в ту сторону.
– Ну и что? Возьму немного вещей, якобы для обмена – многие из города ходят в Карабиновку за продуктами. До войны было зажиточное село. Значит не всех смогли уничтожить в декабре.
– Это же опасно и далеко!
– Документы у меня в порядке, ты же знаешь, квартальный зарегистрировал у сестры, как списанного по ранению инвалида.
– Ладно, вижу тебя не убедить, постараюсь поехать с рабочими в ту сторону и быть поближе к Карабиновке, скажу Лехлеру, что этот участок дороги на Новомосковск требует срочного ремонта.
– Ну что ты, зачем…
– А если тебе в лесу попадётся провокатор? Из местных? На нём же не написано, что он из отряда.
– Сразу видно, что ты не представляешь, что такое схрон в лесу. Отличить человека укрывающегося в схроне легко по прокоптившейся у костра одежде. Даже если прятать костер в яме или на дне балки, запах от продымившегося лапника впитывается в телогрейку и отличается от запаха очага в хате. Финны это хорошо умели унюхать.
– Ну, а если тебе удастся встретить нужного человека, не факт, что тебя не примут за провокатора.
– Не бойся, я умею быть убедительным, майор, как-никак.
– Ну да, "цельный майор", как уважительно говорил наш интендант в Чернигове.
– Ага, – Пётр ободряюще улыбнулся Кларе.
***
Весь день прошёл в тревоге на Новомосковской трассе. Машинально давала указания, пристально следила за окрестностями. Даже староста бригады ремонтников напрягся, с чего такой контроль. Может, ожидается приезд немецкого чина.
Вернувшись в жандармерию, ответила Лёхлеру невпопад. Он заметил, что выглядит помощница неважно.
– Фрау Клара, вы здоровы?
– Да, спасибо, просто не смогла уснуть.
– Такие экзекуции не для женских глаз. Вам не стоило туда ехать, нужно выпить и поспать, я отпускаю вас домой.
– Спасибо, меня знобит, целый день провела на трассе, просто замерзла.
– Я скажу моему шофёру отвезти вас, – Лёхлер взмахнул рукой – жестом, отсылающим лакея.
– Благодарю вас.
"Скорее, скорее домой, может Пётр уже вернулся".
Но в его комнатке, выходящей окном на огород, свет не горел. Клара простояла у плетня до темноты. Изредка на ситцевой занавеске в кухне появлялся силуэт сестры Кравченко.
– Мама, мама, ну где ты? Почему мерзнешь тут? Целыми днями тебя не видим, – Виктор тянул её за рукав.
"Да, в самом деле, в последнее время я прихожу редко, когда дети уже спят, так нельзя".
Ещё одна бессонная ночь.
Кравченко вернулся под утро. Замерзший и печальный, не удалось предупредить. Лес, словно вымер, даже местных не видно. Всё до последней ягодки собрали ещё летом, за дровами и хворостом так далеко не углубляются.
Увидела в ставшем таким близким окне язычок керосинки, Клара тихонько выбралась из спящего дома. Пётр курил у плетня, замер, услышав её осторожные шаги.
– Ты что? Почему не спишь…
Клара скомкала его шарф:
– Господи, как хорошо, что ты цел.
Пётр перешагнул низкий плетень, неловко погладил её по голове:
– Ну что ты… что со мной станется, зря только попёрся без толку. Время уходит, а я тут отсиживаюсь. Пойду на рынок, потолкаюсь среди людей, может, кого из знакомых увижу.
– Что с тобой делать? Как ты можешь узнать, кто, чем дышит? Скажешь лишнее, донесут, многие знакомые знают, где живёшь.
– Отсидеться не выйдет, тем более мне, кадровому офицеру, наши ведь спросят, за липовой инвалидностью не спрячусь.
Пётр Онуфриевич тех, кто предпочитал отсидеться и не высовываться, не осуждал, но в разговорах иронично называл таких "тюря". Но по поводу партизанских отрядов в лесу как то высказался Кларе:
– Чушь несусветная партизанить в нашей местности! Разве это лес! От карателей в таком не укрыться. Как же мало толковых командиров. Ты не представляешь, какие зелёные юнцы приезжали на командирские курсы. А сколько их осталось в финских лесах в безымянных могилах. Если бы сюда в подполье успели направить, хотя бы пару тех, кто был на Финской, таких огромных потерь в схватках с карателями удалось бы избежать. А история с несчастными пленными, оставленными в лесу, просто преступна. Зачем было освобождать из концлагеря и тащить в лес измождённых людей в такие морозы.
Последствия той карательной операции наполнили души сельских жителей ужасом.
– Эх, ну до чего обидно сидеть без связи, – Пётр обжёг пальцы и в раздражении притопнул искры от самокрутки.
Таким взвинченным Кларе ещё не приходилось видеть майора, она покачала головой:
– На рынке полно полицаев. До сих пор не сняли повешенных после показательной казни.
– Ну, я же не снимать их туда иду.
– Да я целый день места себе не находила, вторую ночь не сплю.
– Так! Быстро спать! Тебе ещё работать целый день, – Пётр легонько подтолкнул Клару в спину и скрылся между вишнями.
***
Отто Лёхлер чувствовал себя паршиво после расстрела пленных в лагере. Его попытка самоутвердиться, изображая из себя жесткого несгибаемого солдата фюрера, удалась плохо. Застрелив несколько пленных из собственного пистолета, он лишь на короткое время ощутил воодушевление, ведь он – орудие воли Божьей, создавшей Великий рейх.
Утверждение Вебера, что эти бедняги намеревались бежать и поэтому подлежат расстрелу согласно приказу "Кугель" выглядело сомнительно. Они от истощения с трудом дошли до ямы. Куда им бежать!
[Секретный приказ "Кугель" – "Пуля" (нем.) приказ гитлеровского верховного командования о немедленном расстреле военнопленных в случае попытки побега. Кроме пленных из Америки и Англии.]
Семья Лёхлер в Кобленце считалась набожной. Слабый, тщедушный подросток Отто чувствовал себя неуверенно со сверстниками. В юности увлекся обработкой материалов. Его восхищала твердость шлифовальных камней, легкость с которой абразивы убирали всё лишнее, придавая деталям нужную форму. Возможно, он подсознательно пытался компенсировать твердость своего характера.
В шлифовальном процессе была завершенность и определенность, не было зыбкости, которую Лёхлер ощущал в общении с людьми. Говорят одно – думают совсем другое.
Клара заверила обер-штурмфюрера, что знает людей, которые даже в условиях оккупационного голода, могут помочь с качественными деревенскими продуктами. Мёд, пышный белый хлеб, откормленные гуси были недоступны в городе. Лёхлер обрадовался возможности побаловать себя настолько, что предоставил фрау Таблер свой автомобиль с шофером.
Впоследствии это с успехом смогли использовать подпольщики. Лучшего способа перевозки листовок нельзя было и придумать. Кому придёт в голову обыскивать личный автомобиль шефа жандармерии?
Неожиданно для себя Лёхлер почувствовал некое подобие симпатии к фрау Таблер. Конечно, её сложно считать полноценной немкой, советское воспитание не могло не испортить арийскую породу. Но выбирать не приходилось. Истинные арийки были далеко, а то, что Клара была "второй сорт" как раз позволяло Отто чувствовать себя с ней гораздо уверенней, чем с женщинами в Германии.
Клара своей "второсортностью" как бы ставила Лёхлера на небольшой пьедестальчик, с которого он позволял себе снисходительный тон. Его самолюбие грела роль покровителя – так приятно было чувствовать себя хозяином чьей-то жизни.
***
В душе Циммермана массовый расстрел пленных оставил двойственное чувство. С одной стороны – это сродни прополке от сорняков, образцовый порядок во вверенном ему Павлограде причудливо ассоциировался с ухоженной оранжереей. С другой стороны …
"Только благородные растения имеют право на жизнь, – рассуждал "цветовод", – пленные – это сорняки, подлежат уничтожению, но рачительный садовник превращает сорняки в компост. Возможно, Вебер прав: пленных целесообразно использовать на благо Германии после тщательной сортировки. Военные заводы рейха работают на пределе, вот пленные и заменят, ушедших на восточный фронт. Жаль, что бендеровские и власовские формирования не столь многочисленны, как хотелось бы".
Отбирать из пленных трудоспособных и лояльных Великой Германии работяг Циммерман решил поручить непосредственному начальнику концлагеря Веберу.
"Его идея – ему и хлопоты. Вот и подберет мне рабочих для строительства оранжерей…
Всё же интересно: зачем фрау Клара захотела присутствовать на расстреле в лагере? Для женщин такой интерес не характерен, во всяком случае, женщин своей семьи Генрих не смог представить на подобной акции. Наверное, Клара хочет уподобиться женщине-валькирии из арийских эпосов. А может это банальная жажда мести за своих родных, отправленных в ссылку…"
Циммерман ещё в молодости решил, что попытки постичь мотивацию женских поступков – задача непосильная и потому бесполезная.
"Тем лучше. Участие в подобных "мероприятиях" не прибавит ей симпатии в глазах местных. Скорее всего, она стремится доказать свою полезность и лояльность исторической родине. Это проще и понятнее. Доктор Геббельс даже выдвинул теорию о "голосе крови", о подсознательной памяти предков. Генетическая память цветов обеспечивает чистоту сорта и дает возможности для селекции.
Не зря же фюрер так поощряет работы по созданию сверхчеловека – свободного от лишних эмоций, вроде жалости к побежденным.
Доверенные лица из "фаулейтэ" доносят, что Клара появилась в Павлограде из-за детей в конце августа…
А если она оставлена по заданию подполья?
О расстреле пленных горожане узнали из листовок, найденных на рынке. Кроме подробностей расправы, листовки содержали свежие сводки Совинформбюро и призывы к саботажу. Подполью не выгодно провоцировать ненависть к ней, если она их человек…
Бог мой! Насколько приятнее иметь дело с растениями, среди цветов проводится постоянная сортировка. Население этого беспокойного города нужно рассортировать и выявить неблагонадежных. Вот только как? …Н-да, для жандармерии задача неподъёмная, придётся привлекать гестапо. А ведь они обязательно спросят его о Кларе… Неприятно".
***
Комендант полиции распорядился взять на особый учёт всех приезжих и неблагонадежных:
"1. Семьи комсомольцев, коммунистов, красных командиров, активистов и сочувствующих внести в специальные списки.
2 .Усилить охрану всех важных объектов и концлагерей".
На вопрос Клары:
– Для чего нужны списки?
Шеф ответил:
– Это – потенциальные заложники, в случае нападения на немецкого солдата или, не дай Бог офицера, сто человек будет показательно расстреляно, из списка. Приказ штандартенфюрера СС – руководителя ЭЙНЗАТЦГРУППЫ "Б".
Адъютант доложил:
– Никаких контрдействий в городе за текущие сутки не зарегистрировано. Полиция расклеила необходимые приказы. Из местных людей, пострадавших от Советов, создается городская полиция.