Елена Гвоздева
Трудно быть немцем. Часть 1 Клара
DULAG 111
Приказ организовать лагерь для сортировки военнопленных Вебера не удивил. С конца августа, когда русские сдали Днепропетровск, ближайшие городки были обречены. Даже указом о выселении немцев Верховный Совет СССР укрепил немецкое командование в уверенности, что захват Украины неминуем.
Осталось найти территорию максимально подходящую для обустройства лагеря: хорошо огороженную крепким забором и примыкающую к железнодорожной ветке. Как правило, заводские площади уже имели всё необходимое, осталось занять место, причем быстрее ремонтников военной техники. Идеально подошёл полуразрушенный "Завод чугунного и стального литья" на юго-восточной окраине города. Плевать, что цеха в руинах, Вебер не собирался создавать условия неудачникам.
Все эти международные конвенции для европейских слабаков. Сверхнация – над законом!
На другом конце города был обозно-механический завод Магазинера (Химмаш), так его по старинке называли местные жители, но его территория не понравилась Веберу из-за близости к реке.
Сортировочный лагерь был обнесен рядами колючей проволоки и получил название "DULAG 111"
***
Биржа труда
Начальником Биржи труда – «Arbeitsamt» немцы назначили Байбару. Но фактически он подчинялся немецкому куратору Биржи фон Герникену.
Семен чувствовал себя уверенно, как же, такое доверие от немцев. В учетчицы хотел взять девчонок посимпатичнее и "поблагодарнее", но сообразил, что, обнаружив небрежность в учетных карточках, куратор может турнуть его с тёплого местечка. Поэтому учетчиц подобрал постарше: педантичную библиотекаршу Трофимову, знал её давно, как въедливую старую деву. Вторую учетчицу взял по её рекомендации, рассудив, что если уж эта зануда сама готова работать в паре с кандидаткой, значит, ему вникать незачем.
Вечером в комнате учетчиц гестаповцы проводили инспекцию заполненных карточек. Отбирали часть по каким-то только им понятным параметрам и складывали в картотечные ящики. Задача учётчиц заключалась в следующем: оставшиеся карточки отмечали в регистрационной книге, а те фамилии, чьи карточки изъяли, переносили из книги в отдельную тетрадь. Видимо судьба этих людей была незавидной. Позже, к 1942 году, так и оказалось, это были кандидаты на вывоз в Германию – наиболее трудоспособная часть зарегистрированных на Бирже труда.
Те, кто не торопился встать на учет, должны были предоставить квартальному инспектору либо справку о работе в артели, либо медицинский документ о нетрудоспособности. Многие, особенно девушки, пытались укрыться в окрестных селах у родни или знакомых. Но сельских старост тоже обязали вести строгий учёт.
– Одним словом – "Орднунг", – разглагольствовал Байбара.
На стене, вдоль которой вилась очередь, пестрели немецкие указы и распоряжения – "aufruf". Ортс-комендатура вывесила приказ:
«Все трудоспособные жители Павлограда в возрасте от 16 до 55 лет обязаны трудиться.
В случаях самовольного выезда из города, а также неявки по повесткам биржи труда в течение 7 дней виновные привлекаются к ответственности как за саботаж, а имущество их конфискуется.
Украинцы получают триста граммов хлеба, фольксдойче – девятьсот».
Пытавшиеся избежать регистрации на Бирже, не чувствовали себя в безопасности. Байбара называл их с издёвкой "экскурсанты", глядя на недоуменные лица учётчиц, смеялся:
– Поедут в Европу с вояжем.
За справку о работе в артели можно было выменять недельный запас продуктов. Причём артельщики предупреждали:
– Если придут с вопросами, скажу, что уволил.
Особенно ценились справки о принадлежности к артельным заготовщикам сырья, даже в случае проверки, отсутствие человека на рабочем месте выглядело вполне обоснованно: так ведь в разъездах работник – на заготовках, кожу скупает, дратву, за колодками поехал к плотнику. Кустари, оформившие личный патент, могли нанять себе подмастерье. Люди всеми способами пытались уберечь детей от вывоза в Германию.
Все последующие годы от уехавших, как правило, не было никаких известий. Изредка немецкая цензура пропускала письма на родину, тех, кому повезло попасть не на завод, а в фермерское хозяйство батраками, где всё зависело от воли хозяина. Многие батраки жили впроголодь в хлеву, вместе со скотиной, но, за редким исключением, чаще в Австрии, владельцы небольших ферм не стремились придерживаться расовых идей и относились к рабам-славянам не хуже, чем к местным наемным работникам.
Те же, кто попадал на заводы и фабрики, были обречены. Особенно, если это было военное производство. Чтобы передать через фильтр цензуры весточку о своих умерших земляках, узники писали: "… поехала к своей тетушке или дяде …" и указывали имя давно умершего родственника. Матери рыдали, получив такое письмо.
Сейчас многие историки пишут о том, насколько приблизительно учитывались наши потери, особенно такие.
Глава 5
Пётр
Тихой осенней ночью, вышедший из окружения под Уманью, майор Кравченко с осторожностью пробирался к сестре на Хутора. Долго высматривал их зарослей посадки, нет ли патрулей. Тихо, стараясь оставаться в тени сумерек, продвигался от дерева к дереву. Хутора всегда были самой зеленой частью города, почти у каждого дома палисадник с кустами. Листья ещё держались, это радовало.
К дому сестры проник через огород, долго прислушивался сидя у окна. В доме было тихо, мигал слабый огонёк свечи. Петр решился постучать тихо по стеклу, выходившему к огороду. Окно приоткрылось, и испуганный голос сестры выдохнул:
– Кто здесь?
Брат прижал палец к губам и придвинулся к раме. Миля охнула и бросилась в сени. На крыльце оглядела двор и тихонько прошмыгнула к боковому окну:
– Братик, родненький, живой… худющий какой… сейчас я…
Несколько дней Пётр просто отсыпался. Смыв с себя всю грязь, забрался на чердак и отключился, слышал сквозь сон, как сестра приносила поесть, укутывала старым кожухом. Наконец, вечером, спустился вслед за сестрой. Отстраненно подумал: хорошо, что лестница на чердак прямо из сеней, никто не увидит. Курить хотелось нестерпимо. Миля вытащила из печи чугунок с картошкой и шкварками и стала рассказывать:
– Когда стало понятно, что наши уходят, решила разобрать давно заложенный проход из кладовки на задний двор. Кирпич был битый, с разбора старых построек, почти без раствора – поддавался легко.
В самом начале оккупации, ещё в октябре, Меланья поймала себя на мысли, что теперь ей страшно выходить на крыльцо, отлично просматриваемое от калитки. Капитальных заборов жители Хуторов не ставили, почти у всех обычный штакетник. Идешь по улице к колодцу и здороваешься со всеми соседями, кого во дворах видно.
– А теперь мало ли кто на улице окажется. Фашисты сюда редко заглядывают, а полицаи так и шарят у кого самогон и закуску стрясти. Лучше лишний раз не показываться на глаза. Я поэтому и ставни на улицу не каждый день открываю.
К счастью старое, но крепкое дверное полотно так и осталось висеть на петлях. Каменщик предлагал его снять, тогда Меланья решила, что нет смысла доплачивать за эту работу. Меньше сквозить будет в щели. С приходом немцев, постепенно разобрала кладку и теперь благодарила себя за предусмотрительность.
Снова остро захотелось курить. Запасливая Миля достала старенький кисет, проворчала:
– Иди уж через кладовку, за сараем спрячься.
Между сараем и курятником, где свесы крыш соединялись, была ниша, удобная для хранения дров. В конце лета Миля перетаскала большую часть дров в сени. Решила, что поскольку входной дверью теперь лучше пользоваться изредка, то и места в сенях теперь столько не нужно. Полупустая дровяная ниша отлично защищала от ветра и дождя. Благодаря ветвям росших неподалёку старых вишен, разглядеть это укрытие было сложно.
Петр Онуфриевич курил, сидя в этом закутке под развесистыми, почти облетевшими вишнями и думал, что же делать дальше. Пока выбирался, запретил себе загадывать, сконцентрировался на мысли – только бы дойти.
Самокрутка быстро закончилась, поэтому в сумерках ничто не выдавало его присутствия. Низенький плетень отделял от соседнего огорода Новиковых. Вот и сегодня красивая грустная женщина вышла в сумерках с корзиной, стала снимать высохшее белье. Петр уже видел её из чердачного окошка, хотел спросить у сестры, но промолчал. "Не о том думаешь, майор", – горько осадил себя.
Посоветовавшись с сестрой, решил вспомнить своё сапожное ремесло, как-никак трудился подростком в сапожной артели. Руки должны помнить, да и инструмент где-то в доме оставался.
Пока решили так: заказы будет приносить сестра, а потом через знакомого фельдшера попробовать оформить справку о контузии.
Квартальный придирчиво рассматривал медицинское заключение о том, что Пётр комиссован по контузии и призыву не подлежит. Плотный сверток с розовым салом помог ему справиться с сомнениями о подлинности сего документа.
– Ладно, Онуфриевна, помню я твого брата и батьку помню. Вот ему справка о регистрации у тебя в доме, пусть пойдет и встанет на учет на Бирже труда, как твой мужик. Немцы никому отлынивать не дают. А говорили, вроде он у тебя красный командир? Брехня? Ну-ну…
***
Выбираться из окружения 12-й армии Петру Кравченко пришлось долго. Рана, полученная ещё на Финской, в госпитале затянулась плохо – сказывалось общее измотанное состояние организма. Слишком короткой была передышка между финским позорным миром и допросами в НКВД. Спасибо, оставили в звании. Пытаясь хоть что-то узнать о семье, написал родственникам жены, но ответа не дождался. Новая война началась внезапно, и сообщить ему новый адрес не было возможности. Отступающие части редко получали почту – сказалась неразбериха первых дней войны. Из-за подозрений НКВД, он, выпускник Академии Генштаба, имеющий опыт реальной войны, применить свой опыт не успел.
Именно поэтому Пётр принял решение пробираться не в сторону фронта, а в тыл захваченных территорий, к сестре. Это давало шанс легализоваться и осмотреться. Многие в Павлограде его помнили со времен юности, а о военной карьере не знали – он сестре об этом почти не писал. Не до того было. Спасибо старичок фельдшер, знавший его с детства, снабдил справкой о ранении, выписав её на фамилию бывшего мужа Меланьи – рядового Холода. Диверсионный опыт майора у партизан принес бы больше пользы, чем в фашистском концлагере или застенках особистов.
Рота майора Кравченко была практически уничтожена атаками фашистов под Уманью в августе 1941 года. Отступление было катастрофическим. Оказавшиеся с ним в окружении люди, отставали во время ночных переходов, раненых приходилось оставлять на милость сердобольных женщин, дававших ночлег и еду.
Постепенно понял: выйти к своим невозможно, самое паршивое – полная неизвестность, где теперь свои, где фронт. Израненного Петра нашли немецкие трофейщики, обнаружив, что человек с петлицами командира ещё дышит, швырнули на телегу для пленных Черкасского лагеря под Христиновкой. Побег из лагеря закончился в областной тюрьме Днепропетровска. Там, убедившись, что сотрудничать майор не намерен, гестаповцы бросили его в грузовик с приговоренными к расстрелу. Как ему удалось не разбиться, сиганув на ходу в заросший кювет, знает только Ангел-Хранитель Петра, он и привёл к лежащему без сознания беглецу женщину из Кулебовки, которая пришла собрать остатки ботвы на поле, недалеко от Новомосковска. Замаскировав его связками ботвы и старой мешковиной, притащила на тележке к себе.
Когда Пётр оправился от ран и голода, благодаря заботе вдовы и козьему молоку, крестьянка отдала ему старую одежду мужа и удостоверение сельского зоотехника. Рассудив, что за это время фронт продвинулся далеко на восток, майор решил пробираться в родной Павлоград, там на окраине жила сестра Меланья Онуфриевна.
Соседкой и подругой Меланьи была свекровь Клары Александра Давыдовна. Тогда Пётр и представить не мог, чем обернётся знакомство с невесткой Новиковых. Вместо того чтобы упорно двигаться к фронту, рискуя снова оказаться в лагере, Кравченко решил найти применение своим знаниям в подполье.
Образование, полученное в Академии Генерального штаба, опыт боевых действий в Испании и Финляндии – всё это давало право майору преподавать в Академии имени Фрунзе слушателям командирских курсов. Военный специалист такого уровня вполне мог продумать работу подполья, профессионально взвесить риски. Но без надежной информации из фашистской комендатуры и жандармерии настоящие стратегические разработки невозможны.
Сестре Кравченко несколько раз повторил инструкцию: "Если будут расспрашивать, откуда он прибыл, сказать так: списан по ранению ещё после Финской. Пытались призвать снова – дезертировал".
О том, что Пётр дослужился до майора, практически никто не знал, Миля считала, что чем меньше знают – тем меньше завидуют, да и Пётр никаких подробностей о своей карьере не писал. "Жив, здоров, служу"– в редких открытках сестре.
Как и многие мужчины в Павлограде, Пётр с детства освоил навыки сапожного мастерства. Кожевенный завод, задолго до революции построенный недалеко от Павлоградских Хуторов на реке Гнёздка многим жителям давал возможность заработать. Миля была счастлива – любимый Петро жив, а его умелые руки не дадут им пропасть с голоду.
Миля пришла поделиться радостью к соседке, женщины часто наведывались друг к другу через неприметную плетёную калитку между огородами.
В доме Новиковых было грустно, запасы Александры, не рассчитанные на четверых гостей, таяли с каждым днём. Земляные работы оплачивались Биржей труда по минимальному тарифу, как неквалифицированный труд. Почти месяц тяжелой работы изнурял молодую женщину нещадно. Несколько раз Кларе выдавали разнарядку на работу в солдатскую прачечную на бывшем артполигоне. Сегодня она как раз вернулась с Биржи труда, и снова ни с чем. Кому нужен её опыт преподавания. Она и подсказала Меланье, что через Биржу можно оформить патент сапожника, дающий защиту от проверок и угона в Германию. Люди и так жили небогато, а теперь о новой обуви придётся забыть, так что заказы по ремонту Петру обеспечены.
Воодушевленная Меланья вернулась к себе и рассказала новости с Биржи труда. Очень кстати пришлись старые документы мужа Меланьи на фамилию Холод – на них и решили оформить сапожный патент для Петра.
– Вот только себе она, бедолага, ничего подыскать не смогла, – вздохнула Миля о Кларе.
– А кем она работала до войны? – заинтересовался Пётр.
– Та-а, моталась по гарнизонам за мужем офицером, преподавала в Прилуках под Черниговом.
– А муж Виктор на фронте?
– Ага, и деточек трое.
– А что же она преподавала?
– Так немецкий же ж, вона ж немка, из колонистов, шо под Запорожьем издавна жили. Их же бедных, кажуть, сослали…
– Как из немцев? И не смогла найти работу?.. – Пётр был удивлен и заинтригован таким поворотом, – да ведь немцы вправе получать паёк, как фольксдойче, я слышал 20 марок.
– Стыдно ей перед людями, не хочет она, та и паспорт у неё на фамилию мужа.
Пётр замолчал. Тут было о чём подумать: "Жена кадрового военного, осталась без помощи с детьми, а пользоваться привилегиями и поддержкой от немцев не хочет…
Что же, видимо человек она порядочный, привыкла надеяться на себя. Вот только… надолго ли её хватит? Надо присмотреться, понаблюдать по-соседски…"
В сумерках Петр снова на привычном месте под вишней присматривался к рыжеволосой женщине, её коса, обернутая вокруг головы, притягивала взгляд. Он узнал о ней немного, то, что услышал от сестры из разговора с соседкой. Сегодня ему показалось, что плечи женщины немного расправились, она что-то ответила дочери, даже улыбнулась ей, и он решился. Чиркнул спичкой по коробку, затянулся.
Звук привлек незнакомку, легкий поворот головы, глаза нашли источник звука.
– Добрый вечер, соседка, – негромко поздоровался майор.
Так и повелось. По вечерам, уложив детей, Клара присаживалась у плетня и слушала рассказы Петра, прошедшего войну в Испании и финское отступление. Кое-что она рассказывала о себе, о детстве, о жизни немецких колонистов, о том, что муж Виктор тоже воевал в Испании.
Милю возмущала неосторожность брата:
– Чи ты знаешь, шо у неё за душой? То не важно, шо ейный муж тоже в Красной Армии! Чи ты казав, шо контуженный? Дывысь!
Но у Петра не было к ней недоверия, а к своей интуиции он прислушивался – тревожный звоночек молчал. Слушая его рассказы о пережитом, Клара представляла, что пришлось повидать её мужу. Возможно, они пересекались где-то, может в Испании. Майору эти вечерние тихие беседы помогали переосмыслить ситуацию, решить, как быть дальше.
Наши в конце концов, вернутся, а снова встречаться с НКВД не было никакого желания, имелся опыт после Гвадалахары в Испании и военных неудач в Финляндии. Нужно искать выход на подполье, он собирался использовать весь свой опыт для подрывной работы и практический, и полученный в военной Академии. И поможет ему в этом именно Клара, из разговоров с ней майор вынес четкий вывод о сходстве взглядов и представлений о жизни. Аналитик он был неплохой, это было отмечено и в его личном деле.
Её уровень образования, опыт преподавания немецкого в Прилуках Черниговской области. Пришлось поездить с мужем по гарнизонам, менять работу, так что опыт выстраивания отношений с незнакомыми людьми у Клары явно был. Она понимала сомнения Петра лучше, чем сестра, прожившая всю жизнь на Хуторах и считавшая: «Жив – и, Слава Богу, сиди тихо».
***
Впервые Пётр предложил Кларе снова пойти на Биржу труда в конце ноября. И устраиваться по метрике на девичью фамилию Таблер.
Заморозки уже прихватывали по ночам, но говорить о важном при свекрови не стоило. Клара, как обычно, вышла вечером к плетню у сарая. Сестра Петра сочувствовала Кларе, но не приветствовала их знакомство.
– Зачем тебе эта немка? Неизвестно, шо от неё ждать. Таки, як вона первые идут на службу к фашистам. Полукровкам даже удостоверения специальные выдают "фольксдойче" – слово то какое, словно собака зубами щелкает – мне Татьяна казала, у их школьной библиотеке женщина работала, тыха така, нэпрымитна, а теперь оказалось: ейные родители нимци, вона и бумаги уси сохраныла, и метрыку. Тэпэр получает специальный паёк, як представитель "Высшей расы", тьфу!
От и Клара эта, посыдыть с голоднымы дитямы, та и пойдёт на поклон к своим за хороший паёк. Диты, мабуть, тоже нимцямы считаются, хочь и наполовыну.
Петр мысленно повторил: "Чего от неё ждать… немка… Решено! Значит, её появление на Бирже в качестве немки никого не удивит. Люди заранее решили для себя, что ждать от немцев верности родине не стоит… а, если все и так относятся с подозрением, тем естественнее, что Клара пойдет служить переводчицей".
Клара не соглашалась:
– Как ты себе представляешь мою жизнь, когда наши вернутся. Что скажет мой муж? А дети? … Лучше прачкой, – виновато вздохнула. – Солдаты, особенно те, у которых дети, дают шоколад и галеты для моих…
***
Зима 1942
Глядя на скованные холодом улочки, Клара подумала: " А ведь зима чем-то сродни оккупации. Всё замирает, мороз атакует, слабые забиваются в укрытие в поисках тепла и безопасности, сильные сопротивляются, энергично двигаются, разгоняя кровь", – тряхнула головой, поморщилась, слишком примитивная аналогия. Черно-белая графика зимы вызывает унылые ассоциации. Угроза голода всё жестче напоминала жителям о себе. Уже давно картошку варили в мундире и ели вместе со шкуркой, последние клубни закончатся к Новому году. Что дальше?
***
Ночью над городом были сброшены листовки "Вести советской Родины", в них писали о провале немецкого наступления под Москвой, Тулой и Рязанью в ходе которого, за неделю упорных боёв немецкие войска потеряли около ста тысяч человек, сотни единиц техники.
На листовках красовались карикатуры КуКрыНиксов: "Наполеон потерпел поражение, то же будет и с зарвавшимся Гитлером".
Люди прятали листовки, передавали знакомым: «А Гитлер-то как вылитый – и фига под носом. На-кося выкуси! Тварь!».
Эти известия всю ночь переписывали Алексей Богдан и его жена Александра, выводили на бумаге по очереди – каждый по предложению – так легче было запомнить и успеть дописать.
На столе горела стеариновая свеча, слабо освещая радиоприемник.
Ждали половины двенадцатого. С первых дней войны в это время Москва передавала сводку Совинформбюро.
На рассвете плотно исписанные листки забирала Мария Филипповна Лубянская, чтобы отнести подпольщикам, трудившимся в типографии.
Дороги замело снегом.
Холода установились небывалые. Даже древние дубы Первомайского парка, заложенного ещё семьей Голенищевых-Кутузовых, не выдерживали, потрескивали от морозов. Город обезлюдел. Чёрные провалы окон заброшенных домов, как пустые глазницы. Ветер драл потускневшие афиши ещё довоенных фильмов.
***