Е.Ф. Шмурло
Вольтер и его книга о Петре Великом

Наконец, 23 сентября он шлет саму книгу графу де Трессан, причем говорит: «она отпечатана уже с год тому назад; но я не мог выпустить ее раньше, так как сперва надо было получить согласие петербургского двора»^[298]. Значит, формальное согласие теперь было получено, и Вольтер считал себя вправе свободно распоряжаться своим сочинением; он знает также, и каких исправлений ждут от него: дело идет о таких мелочах, что, по правде говоря, не стоило бы серьезно и заниматься ими, если бы – давал он понять – не педанты и надоедливые гелертеры с берегов Невы. Во всяком случае в какой-нибудь месяц-полтора все будет готово. И действительно, в то время как в августе и в начале сентября он только еще обещает скорую высылку книги, со второй половины сентября книга стала на самом деле рассылаться друзьям и знакомым. Мы видели сейчас обещание, данное де Мерану 9 августа^[299]; 15 августа Вольтер обещается графу Альгаротти выслать первый том «через месяц»^[300]; 12 сентября – маркизе дю Деффан: «через некоторое время»^[301]. Но вслед за тем мы присутствуем уже при самой рассылке: 23 сентября – графу де Трессан^[302], 27 сентября – герцогине Саксен-Готской^[303], 29 сентября – племяннице де Фонтэнь^[304], 3 октября – маркизу де Шовлэн^[305] и т. д.^[306]

Подносный экземпляр, конечно, был отправлен и императрице Елизавете^[307]. Факт посылки – лучшее свидетельство того, что издание 1759 г. подверглось переделке, иначе какой бы смысл был посылать то, что уже не являлось новинкой в Петербурге, тем более что одновременно с экземпляром императрицы Вольтер отправил туда и несколько еще других? Вопрос другой – какова была эта переделка и насколько остались ею довольны петербургские «педанты и гелертеры».

Книгу не только рассылали даровыми экземплярами, но и выложили на полки в книжных лавках, где она стала быстро раскупаться. Фирма Крамер с лихвой возместила понесенные расходы. Успех был заранее обеспечен именем сочинителя, хорошо всем известного, хотя он и скрылся за псевдонимом «автора истории Карла XII» – вуаль была слишком прозрачна, чтоб не распознать, кто за ним прятался. Менее чем в два месяца распродано было 5000 экз.^[308]; не замедлили явиться предложения о переводе на иностранные языки^[309]. Русская императрица отблагодарила автора присылкою своего портрета, осыпанного бриллиантами^[310].

Громкая слава, которой пользовался автор, не оставила его равнодушным к мысли о том, какой прием найдет его «История России при Петре Великом» среди читающей публики – книгу покупали, потому что написал ее Вольтер, но удовлетворит ли она читателя? Сумеет ли заинтересовать его? Мы знаем, что успех прежнего своего труда – о Карле XII – Вольтер объяснял интересом самой темы – личностью героя; теперь же дело шло не столько о деяниях Петра, сколько о состоянии и развитии его государства – тема более сухая и не настолько привлекательная, чтобы заинтересовать обширный круг читателей. Эта мысль заботит его как раньше, так и теперь. Будущих читательниц своей книги он предупреждал, что, к сожалению, читать ее нельзя без географической карты в руках – дело идет о странах малоизвестных; что парижанка, вероятно, не особенно заинтересуется сражениями около какого-то Азовского моря и останется совершенно равнодушной к судьбам Великопермии или самоедов, – увы! его книга не развлечение, но занятие и изучение^[311]. Трагедия куда интереснее такой истории. Вот разве еще предисловие заставит посмеяться немного^[312]. Мы уже говорили о том, что Вольтер вообще допускал неуспех во Франции своей книги, что подробности ее могли показаться скучными; не то что сумасбродные выходки Карла XII, с таким богатым материалом для воображения. А если да прибавить еще ко всему этому варварские имена, дико звучащие в Париже и Версале, трудные для произношения, то и совсем уже плохо придется^[313].

Недовольные книгой нашлись, но по соображениям, ничего общего не имеющим ни с требованием «интереса», ни с литературой и исторической правдой. Бывший король польский, Станислав Лещинский, считал несправедливым ставить «законодателя Петра» ниже «великого воина Карла», и Вольтер, всегда старавшийся и умевший ладить с сильными мира сего, спешил парировать упрек льстивым замечанием, что не его вина, если Станислав своими заботами оказал Лотарингии, поселившись там, после неудач своих в Польше, на постоянное жительство, больше блага, чем Карл причинил Швеции вреда своим упрямством и близорукостью^[314]. При этом пикировка со Станиславом дала Вольтеру повод высказаться лишний раз о самом короле шведском. По его мнению, было величайшим неблагоразумием атаковать с ничтожными силами русское войско под Нарвой. Успех не оправдывает безумной отваги. Не возмутись русское войско против герцога де Кроа, гибель Карла была бы неминуема; и нужно было стечение обстоятельств самых непредвиденных, полное ослепление русских, чтобы проиграть битву. Еще непростительнее со стороны Карла было увлечься мыслью унизить Августа Польского, оставя Петра на свободе завоевывать Ингрию. Осада Полтавы, зимою, в то время, как царь надвигался на него со своим войском, показывает, что человек действовал, уже не рассуждая, а прямо с отчаяния^[315].

Фридрих Великий, в свою очередь, ворчал на вероломного друга, вздумавшего заняться историей «сибирских волков и медведей»^[316]. Хороши, однако, «волки»! – хихикал на это Вольтер: иные из них оказались очень и даже очень благовоспитанными, сумели добраться до самого Берлина: эти «медведи» хозяйничают в Сансуси, крепко держат в своих руках Лифляндию. Говорите после этого, что у Петербурга нет будущности и что царь Петр только и умел, что копировать в постройке голландские корабли!^[317] Неудовольствие коронованных особ Вольтер, конечно, не умедлил довести до сведения Шувалова: смотрите, каких врагов нажил я себе, работая во славу вашей страны и вашей государыни!^[318]

Гораздо серьезнее и много неприятнее недовольства коронованных особ оказалось для Вольтера недовольство петербургских ученых. Бриллианты императрицы не защитили французского автора от старательной, подчас слишком придирчивой и зачастую тяжеловесной критики академика Миллера и его сотоварищей. Критика эта – подробнее мы ознакомимся с ней ниже – испортила Вольтеру немало крови, хотя и дала случай лишний раз развернуться его язвительному перу и осыпать тонкими насмешками докучливых критиков^[319]. Как-никак считаться с ними было необходимо. Перепечатка первого тома, произведенная в августе-сентябре 1760 г., Петербурга не удовлетворила; он настаивал на новых изменениях, и Вольтеру пришлось покориться. К концу 1761 г. приготовлено было новое издание; текст остался без перемен, но внизу страниц, под строкою, внесено было несколько лишних дат, которые раньше Вольтер выбросил, не желая загромождать текста, и некоторые пояснения, большей частью имен собственных^[320].

За второй том Вольтер принялся тотчас же по окончании первого. В ноябре 1759 г. он уже сидит за ним, описывая Прутский поход. Ему хотелось рассказать этот эпизод возможно обстоятельнее, чтобы восполнить пробел в исторической литературе. Неудача под Прутом излагалась до сей поры, по мнению Вольтера, недостаточно полно, не всегда точно, «Поденная Записка» не исчерпывала тему, между тем эта страница из жизни Петра была слишком богата драматическими положениями, чтобы писатель, искавший в истории прежде всего «занимательного чтения», позволил себе игнорировать ее^[321].

Второй том, однако, продвигался медленнее первого; Вольтер работал быстрее, чем доходили до него материалы. Он то и дело напоминает о невозможности работать, не располагая необходимыми данными. Год спустя после первого приступа он, оказывается, не сделал и шагу вперед. «Я не ушел дальше Полтавы», – пишет он графу Альгаротти в сентябре 1760 г.^[322] «Пришлите мне сведения о Прутском походе, – просит он Шувалова, – скажите, действительно ли Петр произносил в 1714 г. те слова, что́ ему приписывают: “братцы, кто бы из нас думал 30 лет назад, что мы будем вместе одерживать победы на Балтийском море?”»^[323]; «библиография о Петре мне мало поможет; гораздо нужнее ознакомиться с письмами царя, знать про дипломатические сношения с Герцем, с кардиналом Альберони»^[324]. В мае 1760 г. ему прислали два мемуара о монахах и монахинях русских; но он просил еще сведений о ходе военных дел, о внутреннем положении страны^[325]. Получив в октябре 1760 г. материалы о торговле и персидском походе, он хлопочет о продолжении «Поденной Записки»^[326], повторяет прежнюю просьбу о Герце и Альберони, требует сведений о сношениях с Польшей, с Оттоманской Портой^[327]. «Я давно уже ничего не получал от вас», – жалуется он Шувалову в декабре^[328]; «повторяю, – пишет он в новом, 1761 г., – нельзя писать истории с пустыми руками», и, забывая о том, что уже лежало на его рабочем столе, добавляет: «после Прутского похода у меня ничего более нет для продолжения работы»^[329]. «Петербург обращается со мною, – жаловался он герцогине Саксен-Готской, – как фараоны с евреями: требует кирпичей, а отказывает, для выделки, в соломе»^[330].

Вдобавок не все посылаемое доходило по назначению. Книгу свою Вольтер писал во время Семилетней войны, и сношения Délices с Петербургом не были правильными. Пакет, отправленный с Пушкиным, затерялся, и о нем долго и напрасно переписывались^[331]. Впрочем, с 1761 г. посылка материалов налаживается и получки становятся чаще. В конце марта Вольтер получил мемуар о Камчатке^[332], в июне – эстампы и письма Петра^[333]; в сентябре – новый пакет через Салтыкова^[334]; в ноябре пришел еще другой; работа подвигалась, и Вольтер уже счел себя вправе обещать к будущей Пасхе несколько новых глав, исправить и дополнить к тому же времени прежние, ранее написанные, и таким образом дать Шувалову возможность составить более полное представление о труде во всем его целом^[335]. Работа продолжала идти вперед, так как еще задолго до указанного срока, именно в том же ноябре 1760 г., Вольтер послал в Петербург описание Персидского похода, в добавление к ранее высланным главам о царевиче Алексее, о законодательной деятельности, торговле, реформе церковной и о мире со шведами. Перед Вольтером уже обрисовывался желанный конец – согласно намеченному плану, впереди оставалась лишь заключительная глава о внутренних делах в последние годы жизни царя^[336].

Судьба несчастного царевича Алексея и роль Петра в судебном процессе сына явились для Вольтера одним из тех подводных камней, которые надлежало обойти с особой осторожностью, дабы не погубить своей литературной ладьи и реноме независимого историка. Принимаясь за новую главу, Вольтер почувствовал, что ему грозит опасность очутиться в безвыходном положении: или поступиться исторической правдой, заслужить название льстеца, сознательно закрывающего глаза на всеми признанные факты, или наложить на своего героя густые тени и тем уронить, в глазах петербургского заказчика, ценность книги, лишить смысла сам заказ.

«Признаюсь, – писал Вольтер Шувалову, – печальный конец царевича несколько смущает меня; я не привык говорить против совести, а между тем смертный приговор всегда казался мне чересчур жестоким. В других государствах – и таковых мало! – он был бы совсем немыслим. В следственном деле я не вижу никакого заговора: разве что несколько туманных надежд, несколько слов, вырвавшихся в минуту раздражения; но никакого определенного плана, никакого посягательства. Можно говорить о сыне, недостойном своего отца – это да; но сын, по-моему, еще не заслуживает смерти за то, что ездил, выбирая места по своему желанию и притом как раз в ту пору, когда отец разъезжал тоже, куда ему было угодно»^[337]. «К тому же он не замедлил вернуться домой по первому приказанию. Вообще царевич не составлял никакого заговора, никакой партии и только высказал мысль, что наступит время, когда народ вспомнит о нем. Если за одно это его сочли достойным смерти, то, спрашивается, что бы стали с ним делать, подними он против отца вооруженную руку, выступи с войском? Вообще в действиях Алексея не видно того, что называется составом преступления, corp de délit, и в Англии писатели весьма авторитетные громко высказались против такого осуждения».

Выход из затруднений Вольтер, однако, нашел, не отступая от истины и не задевая доброй памяти царя. «Если против нас англичане, то за нас древние Манлии и Бруты. Вступи царевич на престол, громадное дело своего отца он разрушил бы несомненно, благо же целого народа следует предпочесть благу отдельной личности. Вот что, мне кажется, делает Петра достойным уважения в несчастии; и можно, не искажая правды, заставить читателя уважать монарха-судью, и пожалеть отца, вынужденного изречь смертный приговор родному сыну»^[338].

После сказанного станет понятен интерес, с каким ждал Вольтер присылки из Петербурга документальных данных, которые помогли бы ему разобраться и полнее осветить дело царевича. Но каково же было его удивление и негодование, когда вместо «документов» ему выслали «почти дословную» копию давно всем известной книги Нестесурраноя – того самого Нестесурраноя, которого он честил направо и налево как предвзятого, тупого, безвкусного собирателя разных анекдотов и небылиц!^[339] Вот чем вздумали поучать его! Нет, так не пишут истории! Ведь за свою книгу он будет отвечать перед целой Европой! Он – Вольтер, а не какой-нибудь писака, и не может ронять своего имени. На слово не поверят никому, и требуется особое искусство, чтоб рассеять предвзятые, ходячие мнения. Против сложившегося убеждения можно выступать лишь с подлинными документами в руках! Писать, применяясь ко вкусам двора, пристрастного в оценке Петра, значит вызвать в читателе подозрения, и превратись его книга в бесцветный панегирик, сплошное восхваление, она, вместо того, чтоб разуверить, вызовет одно возмущение.

По делу царевича Алексея, писал Вольтер, в литературу, действительно, пущено много ужасного, несправедливого, и опровергнуть это необходимо; но не следует преувеличивать обвинения и сгущать красок, иначе меня сочтут трусливым и пристрастным историком, который готов пожертвовать всем в интересах линии, утвердившейся на том престоле, которого этот несчастный царевич был лишен. Называть его «отцеубийцей», как это делают акты судебного процесса, значит только возмущать чувство читателя. Поведение царевича можно называть непослушанием, достойным наказания, возмутительных упорством, несбыточной надеждой на чье-то тайное недовольство, пагубным желанием восстановить прежний порядок, – чем угодно, но только не отцеубийством.

Под конец судебного процесса, тянувшегося 4 месяца, несчастного принца заставляют дать письменную запись в том, что «если бы бунтовщиков набралось довольно много, и призови они его, он встал бы во главе их». Но когда и кто верил в действительность такого заявления? И можно ли присуждать к наказанию за одну мысль, за одно простое намерение? Да и где эти бунтовщики? Кто из них поднял оружие? Кто предложил царевичу встать во главе непокорных? Кому об этом он говорил? С кем сводили его на очную ставку по такому важному пункту обвинения?… Можно с уверенностью сказать, что в Европе не найдется ни одного человека, который бы верил в естественную смерть царевича, и там только пожимают плечами, когда слышат, будто 23-летний человек умер от удара при чтении приговора, который – он мог надеяться – в исполнение все равно приведен не будет^[340].

Не без желания несколько сгладить неприятную правду последних слов, Вольтер через несколько дней шлет Шувалову новое письмо: «Рассказывая об этом несчастном деле, я считал необходимым одновременно отметить и другие факты в жизни царя, которые ярким светом осветили бы все то, что сделал Петр полезного для своего народа, так, чтобы великие заслуги законодателя заставили совершенно забыть суровость отца и даже позволили бы оправдать ее. Не забудьте, что мы говорим и обращаемся ко всей Европе, что ни вы, ни я не можем ограничить свой горизонт одной только петербургской колокольней; свои колокольни, вплоть до турецких минаретов, найдутся и у других народов. Что говорят при одном дворе, чему там верят или делают вид, будто верят, то еще не обладает обязательной силой в других странах, и заставить читателя мыслить по-нашему возможно лишь с крайней осторожностью и умением»^[341].

Со смертью императрицы Елизаветы работа Вольтера несколько затормозилась. С воцарением Екатерины II подул иной ветер, и в сентябре 1762 г. Вольтер сообщал Шувалову, что книга «начнется» через несколько месяцев и что отливается новый шрифт для печатания^[342]. Действительно, к концу года печатание уже подходило к концу^[343], и в январе 1763 г. Вольтер обещал графу Альгаротти выслать «немедленно» свой труд^[344]. Впрочем, рассылка книги началась, кажется, не раньше апреля^[345]. Труд был закончен, и автор «имел смелость» преподнести один экземпляр императрице Екатерине^[346], которая еще раньше завоевала его симпатии, предложив энциклопедистам печатать их «Энциклопедию» у нее в России^[347].

Глава третья

Мы ознакомились до известной степени с тем, как писал Вольтер свою книгу, – посмотрим теперь, что именно написал он и что предложил читающей публике.

Его опасения, как бы новый труд не оказался менее интересным, по сравнению с более ранним – о шведском короле, оказались вполне основательными. «История Карла XII», даже в наше время, читается с увлечением, легко, почти как роман. Автор сумел придать своему рассказу стройность концепции, найти соразмерность в частях, избегнуть длиннот, тяжеловесных подробностей; фигура короля остается постоянно центральной; ничто не отвлекает от нее внимание читателя; даже страницы, на первый взгляд как бы посторонние или по крайней мере не безусловно необходимые – описание Швеции и ее состояния до воцарения Карла; описание России и преобразовательной деятельности царя; описание Польши и особенностей ее политического строя, – в действительности органически связаны с основной темой: это полезное введение к более полному и отчетливому выяснению главной личности. То же можно сказать и о страницах, отведенных интригам при дворе турецких султанов, с их быстрой и неизбежной сменой любимцев и великих визирей. Притом все это именно рассказ: не описание событий, а рассказ о действиях. Сюжет книги всегда остается интересным, что, как мы видели, составляло предмет постоянных забот Вольтера. Оставаясь центральной фигурой, Карл рисуется всегда в обстановке живых, разнообразных лиц – государей, как и сам он, министров, полководцев, дипломатических агентов, генералов и простых солдат, друзей и врагов, себялюбивых эгоистов и людей, преданных ему на жизнь и смерть. Книга переполнена так называемыми «анекдотами»; живость изложения усиливается диалогами, удачно вкрапленными в повествование, подчас даже каламбуров, игрою слов.

Наполеон I, как известно, не удовлетворился «Историей Карла XII», найдя книгу недостаточно содержательной; но это потому, что он искал в ней не «анекдотов», а сведений иного рода. Зато «женщинам» и «парижанкам», действительно, не могло не нравиться сочинение, где им рассказывали о необычайном присутствии духа короля, продолжавшего, несмотря на разорвавшуюся в двух шагах бомбу, спокойно диктовать своему секретарю; о том, что свист пролетавших ружейных пуль он называл своей «музыкой»; что перед графиней Кенигсмарк, посланницей короля Августа, тщетно добивавшейся с ним встречи и разговора, он повертывал спину, не отказав ей, однако, предварительно в поклоне. В самом деле, разве не интересно было следить за тем, как король едет из Бендер к себе в Померанию и, чтоб не попасться в руки врагов, пробирается туда окольными путями, предпринимая, однако, этот путь всего лишь сам-друг, и, не колеблясь ни минуты, покидает даже этого единственного спутника, когда тому изменили физические силы, вынудив его сделать временную остановку для передышки? Разве не интересен этот герой, который методически и совсем без ханжества, утром и вечером становится в своем лагере на молитву; отказывается от женщин и вина; добровольно голодает в течение 5 суток с целью проверить, как долго можно оставаться без еды; здоровый, лежит 10 месяцев в постели на положении больного, лишь бы не переезжать против своей воли в другое место? …

Иные моменты и положения точно сами просятся под кисть художника. Разве это не картинно, когда, узнав про смерть любимого им герцога Голштинского, король не может сдержать слез, на минуту весь отдается своему горю, но тотчас же овладевает собой и, пришпорив коня, бросается в самый пыл битвы? Когда, раненый, объезжает в Полтавском бою на носилках свои войска? Или когда, полный молодого задора, искренно, чисто по-детски досадует на то, что при переправе войск через Двину ему удалось вскочить на неприятельский берег всего лишь четвертым, а не первым?…

А безумная отвага в Бендерах, когда он с ничтожной горстью людей, большей частью даже не солдат, а простых конюхов, поваров и разной челяди, далеко не привыкшей владеть оружием, выдерживает осаду, штурм и бомбардировку дома, борется против чуть не целой армии, вооруженной пушками, и отстаивает, весь обожженный, с опаленными ресницами, пылающее здание, комнату за комнатой, шаг за шагом? А осада Стральзунда, где геройских выходок было не меньше; где король бывал не раз на волосок от смерти, бросался на врагов, не справляясь о их числе; где неусыпно, днем и ночью, отстаивал грудью последний оплот свой в Германии и откуда, наконец, вынужден был уходить глухой ночью, в простой лодке, прокладывая себе, под неприятельскими выстрелами, путь сквозь замерзший рейд?

Разве все это не роман? Читая «Историю Карла XII», иногда кажется, будто развертываешь страницу из Понсон-де Террайля, и можно думать, что Дюма-отец, прежде чем создать своих «Мушкетеров» и бесшабашного д’Артаньяна, внимательно и с большой пользой для себя перечитал книгу Вольтера.

При всем том, смахивая на роман, «История Карла XII» все же не беллетристика. Это прекрасное литературное произведение на историческую тему – бо́льшего нельзя было и требовать от труда, который писался чуть не на другой день (9 лет спустя) после того, как закончился сам цикл описываемых событий. Живой образ, созданный Вольтером, сохранил и по сю пору основные черты свои не измененными. Позднейшие историки внесли новые подробности, устранили ошибки, глубже взглянули на дело, выяснили силы, определявшие ход событий; но к психологии человека прибавили немного сравнительно с тем, что было уже сказано. Изящество стиля, легкость языка сделали «Историю Карла XII» классической книгой во французской литературе; недаром во Франции ее можно и поныне встретить на школьной скамье.

Совсем не то «История России при Петре Великом». Язык, конечно, такой же; Вольтер и здесь остается тем же мастером слова; иные главы читаются с таким же удовольствием, но в самом построении нет прежней стройности и цельности, нет того стержня, вокруг которого группировались бы описываемые события и который объединял бы отдельные части. Вольтер пишет историю России, между тем из-под его пера, в действительности, выходит история Петра. На первый план выступают деяния царя, заслоняя творение. Правда, это «творение» он постоянно имеет в виду, постоянно, при всяком удобном случае напоминает вам, что Петр «насадил просвещение», что при нем «расцвели» искусства, промышленность; что он «создал» новое государство, новую нацию; но все такого рода указания остаются как-то сами по себе, точно приклеенные сбоку, органически с остальными не связанные. Ни «расцвета», ни «новой нации» вы не видите; приходится верить автору на слово. Автор же точно борется сам с собой: задача у него одна, а мысли, внимание сосредоточены на другом. Притом он так усиленно предупреждал нас, что станет писать историю преобразований, расскажет о новой России, что в первую минуту как-то не верится, видя, что этим преобразованиям посвящена сравнительно ничтожная часть книги, в сущности 4–5 главок. 20–25 страниц из общего числа 250 (по последнему изданию), и притом страниц наименее ярких, наименее живых. Лучшее в книге не «преобразования», а стрелецкий бунт, катастрофа на Пруте, заговор Герца, дело царевича Алексея, поход Персидский; и даже описание поездок царя за границу, военных операций, предшествовавших Полтаве, рассказ о женитьбе царевича и о браке царя с Екатериной – страницы значительно более слабые по сравнению с теми, все же гораздо выше его «Учреждений», «Торговли», «Законодательства», «Церковных преобразований». Можно в самом деле подумать, что автор не на шутку задумывался о будущем приеме его книги в салонах «женщин» и «парижанок» и сделал все от себя посильное, чтобы довести до минимума число «неинтересных» страниц.

Большим привеском к книге, и привеском тяжелым, являются две первых главы: описание России, какой она была в половине XVIII ст. Мы уже знаем, что, дав читателю представление о современной России, показав, чем она стала и на какой уровень цивилизации возвели ее реформы великого царя, Вольтер рассчитывал тем самым нагляднее уяснить ему всю значительность этих реформ^[348]. Многое говорило в пользу такого приема; но выполнение оказалось ниже поставленной цели. Эти две первых главы едва ли не самый слабый отдел во всей книге. Приходилось дать географическое описание страны, отдельных ее областей, ознакомить с административным делением, с этнографическими особенностями населения, его классовым составом, с финансами, церковью, обычаями и т. п. С предметом Вольтер был совершенно незнаком; единственной точкой опоры могли служить ему данные, доставленные из Петербурга; но это был сырой материал, настоящие вороха бумаги, с цифровыми данными, полные имен и названий, дико звучащих для избалованного французского уха. К тому же задача, как ее ставил Вольтер, оказалась бы для него, как и для всякого иного в то время, все равно не осуществимой. Возможно было сделать добросовестную сводку присланного материала, но уяснить тот жизненный нерв, что́ связывал Россию времен императрицы Елизаветы с деятельностью Петра, причинную связь между ними – было не по плечу поколению, которое, в лице старших своих представителей, являлось еще живым свидетелем работ царственного реформатора. Разбираться же в ворохах только для того, чтобы дать полную и всестороннюю картину современной России, во-первых, не входило в задачу книги, а, главное, у Вольтера не было на то ни терпения, ни охоты. Автор, как мы видели выше (глава II), намечал себе очерк «нынешнего цветущего состояния Российской империи», рассказ «о теперешнем войске, о торговле, об искусствах, о том, что делает Петербург столь привлекательным для иностранцев», но не выполнил и половины программы; вместо цельной картины и выпуклых черт дал одну мозаику и поверхностный свод отрывочных фактов.

Самые размеры книги, по общему плану, не позволяли особенно раздвигать рамки этих двух глав – они и то заняли относительно не мало места (395–426)^[349]; между тем говорить приходилось о многом, и Вольтер, если бы даже хотел, не мог, в данном случае, руководиться правилом «non multa, sed multum».

К тому же у автора оказались свои излюбленные темы, на которых он останавливается несоразмерно долго, в ущерб другим, хотя для характеристики именно Петровской России они не могли дать ничего. Полудикие, отдаленные и малоизвестные племена представляли, во времена Вольтера, большой интерес; этнография и не успевшая еще выделиться из нее антропология ставили тогда свои первые вехи. Вот почему в «Описании России» так много уделено места Сибири и населявшим ее народам. О Смоленской губернии сказано лишь то, чем была она в прежнее время; о Нижегородской лишь вскользь отмечено ее плодородие; параграф «Москва» почти всецело обязан Олеарию и Карлейлю, путешественникам XVII в.; зато лопари, курьезные особенности самоедов, примитивная религия остяков, мифология камчадалов выдвинуты на первый план: они «оживляли» рассказ, делали его «интересным». Вольтера занимают археологические находки в земле калмыков, определение границ между Европой и Азией; он не упустил случая отметить промахи великого Бюффона, «смешавшего» два различных племени и выдумавшего никогда не существовавший народ; и тут же сообщить, что буряты ведут счет годами по зимам, а камчадалы летом ходят голыми. В «Описании» то и дело натыкаешься на скифов, сарматов, персов, египтян, китайцев, индусов, готтентотов; Тамерлан и Чингис-хан чередуются с Плинием, Помпонием Мелой, Олаем; но за всем этим базаром чужеземных имен подчас не видишь самой России и русского человека.

Вернувшись с Петром из первого заграничного путешествия, Вольтер повествует нам о перемене в обычаях, нравах, о новых порядках в области церкви. Мы узнаем, что Петр окончательно сформировал 2 полка, предписал сыновьям бояр начинать военную службу с солдат, завел флот в Воронеже и Азове, заменил прежнюю «турецкую» систему взимания налогов новой – не прямо с помещика (с «бояр»), а через бурмистров (Вольтер спутал здесь два совершенно разных распоряжения), произвел реформу в летосчислении, ввел добрачное знакомство жениха и невесты, новый покрой платья, ассамблей, запретил своим подданным именоваться «холопами» и учредил орден св. Андрея Первозванного. Под именем «реформы церковной» Вольтер говорил в этом месте преимущественно о реформах позднейших, 1721 г., что́ заставило его потом повторяться (465–470). Рассказывая о том, как, после Нарвского поражения, Петр стал мало-помалу отправляться от нанесенного ему удара, и упомянув о постройке полугалер на озере Пейпус, с военными целями, Вольтер вспоминает о попытке Петра прорыть канал между Волгой и Доном, о плане соединить Дон с Западной Двиной; а оборот фразы: «Карл XII опустошил Польшу» дает ему случай отметить созидательную деятельность царя и сказать, что он из Польши и Саксонии выписывал пастухов и овец для выделки шерсти, заводил фабрики суконные, полотняные и бумажные, вызывал горнорабочих, оружейных мастеров, литейщиков, занялся разработкой сибирских рудников (477). Описание мер в целях приучить высшее сословие к ношению платья иноземного покроя, заведения типографии и госпиталя по типу трудового дома открывают собою новую главу (480); но дальше, без всякой связи, автор снова возвращается к описанию войны, держась того же приема и на дальнейших страницах своего сочинения.

Конечно, Вольтер слишком опытный писатель, чтобы вводить эти посторонние рассказу строки без всякой внешней связи. Мы сейчас видели на примере, как случайная фраза служит ему литературным приемом найти необходимое звено между двумя периодами, но звено, само по себе, все же остается лишь литературным, простым оборотом речи и внутренней связи не создает. Иногда Вольтер рискует выступать даже и без этого звена; об учреждении сената брошено всего жалких полстрочки среди приготовлений к Прутскому походу: un sénat de régence est établi – вот и все (519). Позже Вольтер еще раз вернется к сенату, но уже в иной обстановке, и столь же мало подходящей: говоря о росте города Петербурга. Характерно, что и этому «росту» самостоятельного места не нашлось, и он приткнут к главе о женитьбе царевича Алексея и браке царя с Екатериной, как заключительные ее строки (541).