bannerbannerbanner
ГлавнаяДокументальная литератураЕ.Ф. ШмурлоВольтер и его книга о Петре Великом
Уменьшить шрифт (-)  |  Увеличить шрифт (+)
Вольтер и его книга о Петре Великом

Е.Ф. Шмурло
Вольтер и его книга о Петре Великом

Глава вторая

Переговоры с Вольтером велись через графа М. П. Бестужева-Рюмина, тогдашнего нашего посланника в Париже. Вольтера не только просили написать книгу, но и приглашали приехать в Петербург, как бы идя навстречу его давним желаниям. Однако поездку Вольтер на этот раз категорически отклонил. Тем изящным слогом, с той утонченной лестью, какими, казалось, в совершенстве владел один только он, Вольтер писал русскому посланнику: «Я получил письмо и первоначально думал, что оно из Версаля или из нашей Академии, а оказывается, это вы оказали мне честь написать его. Вы предлагаете мне то, о чем я мечтал целых 30 лет. Я не мог бы лучше закончить свою литературную деятельность, как посвятить остаток дней такому труду, как история Петра Великого; но состояние здоровья вынуждает меня дожидаться обещанных материалов у себя дома, среди того уединения, в каком я теперь живу»[212]. Можно почти с уверенностью сказать: о поездке в холодную столицу Северной империи Вольтер никогда серьезно и не думал, и все прежние разговоры на эту тему вел лишь с целью подвинуть Петербург на присылку исторических документов; а раз документы обещаны, цель достигнута – с какой стати предпринимать далекий и утомительный путь?…

Зато теперь можно направо и налево свободно разглашать о почете, какой ему оказали, и Вольтер, действительно, трубит на весь мир, давая полный простор своему тщеславию, которое нашло себе новую пищу и в том, что одновременно с приглашением из Петербурга пришло другое письмо – от Фридриха II, который, кажется[213], тоже звал Вольтера к себе в гости. «Прусский король прислал мне нежное письмо; надо думать, дела его пошли плохо. Самодержица Всероссийская хочет, чтобы я приехал в Петербург, и будь мне 25 лет, я поехал бы», – пишет он 4 февраля 1757 г. герцогу Ришелье[214]; «от прусского короля я только что получил очень нежное письмо. Русская императрица хочет, чтобы я приехал в Петербург», – повторяет Вольтер на другой день советнику Троншен: «но я не покину ваших Дэлис»[215]; «трогательное письмо, только что полученное мной от прусского короля, и приглашение императрицы приехать в Петербург не заставят меня покинуть Дэлис», – пишет он еще день спустя другому Троншен, банкиру[216]. Приятной новостью Вольтер спешит поделиться чуть не со всеми, с кем состоял тогда в переписке. На протяжении двух недель его письма полны «Петербургом» и «Петром». Кроме Ришелье и Троншенов, он пишет еще графу д’Аржанталь, герцогине Саксен-Готской, маркграфине Байрейтской, Сидевилю, графине Лутцельбург, Mme de Fontaine[217], в некоторых письмах возвращается к той же теме вторично[218].

Да, Вольтера зовут в Петербург, но он не поедет туда. Ему хорошо живется и на берегу Женевского озера, в двух изящных уголках, Délices и Monrion[219]; он слишком привык к своим швейцарцам и женевцам и не поедет ни в Петербург, ни в Берлин; ему не надо ни королей, ни императриц; он вдосталь насладился прелестями придворной жизни, с него довольно их; друзей и философию он ценит несравненно выше[220]. Приближается старость; здоровье слабеет; двор потерял прежний соблазн, и гораздо разумнее держаться настоящего счастья, прочного и устойчивого, чем бегать за разного рода иллюзиями[221]. Да и к чему подниматься с насиженного места, когда он живет в культурной обстановке, в постоянном общении с умными, изящными людьми? Свобода, полный покой, изобилие во всем, и подле Mme Denis, заботливый друг и товарищ. Они играют «Заиру»; роль Лузиньяна исполняет сам автор; за театром следует ужин в дружеской компании; к тому же кухня у Вольтера превосходная. Во внимание к здоровью знаменитого писателя никто не требует от него визитов; он вполне располагает своим временем и, далекий от забот, может без помехи скандировать Горация: «Beatus ille qui procul negotiis»[222].

 

Напрасно Домон думает, что из-за него поедут в Петербург наслаждаться его голосом; если бы он увидал в саду Вольтера чудные тюльпаны в феврале месяце, то, конечно, не стал бы звать его в свое ледяное царство[223]. Этот сад для его хозяина милее всяких потсдамских садов уже по одному тому, что в нем не проделывают никаких парадов и маршировок[224]. Летом у Вольтера настоящий рай. Каждому мил свой уголок, особенно когда сам приложишь к нему руку. Свободный, Вольтер никому ничем не обязан. Уединение ему необходимо[225], и в нем он так прекрасно обставлен, что не чувствует отдаленности даже Парижа, этого истинного центра ума, образованности и остроумия: сам Париж идет к нему на поклон[226]. Вольтеру трудно даже представить себе, чтоб могло найтись другое такое место по вкусу[227]. Положительно, нет никакого расчета отправляться так далеко, тем более что и здесь, на месте – это можно сказать с уверенностью – его снабдят всем необходимым. На то ведь он и Вольтер!

Посмотрим теперь, как представлял себе Вольтер будущее свое произведение и в чем видел его задачу. Перед ним, во всем ее размахе, рисовалась цивилизаторская деятельность царя. Он с удивлением смотрел на то, как Петр переделал свою страну и дал ей ту внешнюю мощь, какую она теперь проявляла. Девять лет подряд он давал разбивать себя, зато, пройдя тяжелую школу, смог нанести решительный удар самому неустрашимому из своих противников[228]. Раньше, под Нарвой, солдаты были вооружены простыми дубинами, с обожженным концом, а потом вдруг стали одерживать верх в войнах со шведами и турками[229]. Какая разительная перемена, и в такое короткое время, в каких-нибудь 50 лет![230] Шутка сказать, императрица Елизавета имеет возможность одновременно хозяйничать на границах Китая и победоносно двигать стотысячные войска на прусского короля![231] Страна, которая обратила в бегство янычар, принудила шведов к позорной капитуляции, сажала в Польше королей по своему выбору, а теперь с успехом мстит за Австрийский дом, – такая страна стоит того, чтобы ее узнали хорошенько[232].

Еще, быть может, удивительнее перемена духовная. Кажется, никогда еще бессловесное стадо не находилось в таких деспотических лапах, а этот волопас, имя которому – царь Петр, переделал свою рогатую скотину в настоящих людей![233] Прежний дикарь превращен в культурного европейца. Факты налицо. Ведь Веселовский, заезжавший к Вольтеру в Дэлис, говорил на всех языках, оказался разносторонне образованным человеком, мог сообщить самому ему много новых и полезных сведений! Другой, Салтыков, родившийся в Сибири – понимаете ли: в Сибири! – оказался самым настоящим парижским петиметром[234], с «душой англичанина», с «умом итальянца». Самым усердным и самым скромным покровителем наук в Европе оказывался опять русский – И. И. Шувалов[235].

Разве это не феерия? Разве не поразительно видеть флот там, где раньше не показывалось и простой рыбачьей лодки? Видеть моря, соединенные каналами?… Какое прекрасное зрелище сам этот Петербург, возникающий среди помех тяжелой и разорительной войны и ставший теперь одним из самых привлекательных и обширных городов на земном шаре?[236] Раньше – неправильная куча домов, он перещеголял теперь Берлин по красоте своих зданий и насчитывает у себя население в 300 000 душ[237]. Там теперь итальянская опера, драматический театр, Академия наук, – ну, чем это не настоящие чудеса?[238] Остальное усовершенствовалось почти в такой же пропорции[239]. На необъятном пространстве 2000 лье – Вольтер неоднократно повторяет эту цифру[240]; ему, очевидно, нравилась картина цивилизации, насаждаемой сразу на протяжении от вод Балтийских до Камчатки – на необъятном пространстве 2000 лье этот «самодержавный варвар»[241], «мудрейший и величайший из дикарей»[242] цивилизовал свой народ, основал новые города, учредил законы, завел фабрики, торговлю, создал дисциплинированное войско, смягчил нравы, распространил просвещение[243]. Перед духовной мощью такого человека все остальное должно отступить на задний план, как ненужная мелочь, второстепенная или слишком личная. Что за беда, если временами царь напивался пьяным и срубил несколько мятежных голов![244] Пусть он кутила, а все же Ромул и Тезей мальчишки по сравнению с ним[245].

 

Вот почему, принимаясь за историю Петра Великого, Вольтер заранее отказывается вычислять, сколько свиных пузырей истреблялось на всешутейшем соборе или сколько стаканов водки заставлял выпивать Петр фрейлин своего двора[246]. Задача Вольтера другая: нарисовать картину преобразований величайшего государства в мире, рассказать, что сделал царь для блага человечества, как он создал новое государство[247]. Образцом Вольтеру послужит Тит Ливий, повествующий о высоких предметах, а не Светоний с его рассказами и анекдотами из частной жизни[248].

Согласно такому пониманию, намечается и план самой книги: бок о бок с историей царствования должны быть отмечены и благотворные результаты его – картина современной России лучше всего уяснит значение и величие содеянного Петром. Вольтер поэтому хочет начать с очерка «нынешнего цветущего состояния Российской империи», рассказать о «теперешнем войске, о торговле, об искусствах, о том, что делает Петербург столь привлекательным для иностранцев, – вообще обо всем, что послужило бы к чести нынешнего правительства». Такой очерк явился бы своего рода введением ко всему труду, и лишь после такого вступления, лишь после того, как будет указано и подчеркнуто, что современная Россия есть творение недавнего времени и создание Петра, автор думал приняться собственно за историю царствования, следя, год за годом, за деятельностью Петра, со времени его восшествия на престол[249].

Не трудно видеть, что план будущей «Истории России при Петре Великом» строился иначе, чем «История Карла XII»: там выступала прежде всего героическая личность, со всеми ее индивидуальными особенностями; здесь – государственное строительство, страна под могучим воздействием личности. Индивидуальность Петра через это ничуть не стушевывалась; влияние его могучей руки должно было чувствоваться по всей книге; но все же главным объектом сочинения становился не сам он, а его творение; не то, что делал царь, а то, что было им сделано.

Разница в плане двух книг вытекала прежде всего из разницы в оценке: Петр был истинно великий человек[250], творец, а первенство в этом мире, по убеждению Вольтера, должно принадлежать творцам, отнюдь не героям: законодатель выше воина, и человек, создавший великую империю, выше того, кто привел свое государство к разорению[251]. Один был лишь «блестящим безумцем»[252]; за пределами «личности» от него не осталось ничего, что́ неизбежно превратило «Историю Карла XII» в простую биографию; имя другого, наоборот, неразрывно связалось с его творением, и последнее оказалось настолько грандиозным, что даже поглотило в себе самого творца. Вот почему в 1731 г. Вольтер писал о человеке, теперь он принимался за государя.

Такой прием имел для Вольтера одно не малое преимущество: он позволял ему, сосредоточив лучи своего исторического фонаря на государственной деятельности Петра, обойти или по крайней мере оставить в тени те темные пятна, которых с личности Петра не могла бы смыть никакая самая пристрастная и наиболее расположенная к царю рука. В данном случае это представляло еще и ту выгодную сторону, что совпадало с пожеланиями заказчика, которому, несомненно, было бы особенно приятно набросить покрывало на факты, ронявшие Петра, как человека, в глазах потомства. Будущую книгу следует поэтому озаглавить не «Жизнью», не «Историей Петра», а «Россией при Петре», иначе пришлось бы ничего не опускать, но сообщать также и факты отталкивающие, отвратительные: историк лишь понапрасну обесславит себя, не принеся чести и заказчику. «Россия» же даст право устранить все неприятные факты из частной жизни и выдвинуть лишь те, которые тесно связаны с великой деятельностью государя[253].

Но XVIII в., ища в истории поучений, предъявлял к ней еще другое требование: интересного, занимательного чтения. История, по мнению Вольтера, требует такого же искусства, как и трагедия: необходимо изложение, завязка, развязка событий; все лица в картине следует так расположить, чтобы главное действующее лицо оттенено было возможно лучше, чувствовалось бы его значение, причем читатель отнюдь не должен заметить, что это делается намеренно[254].

Поэтому Вольтер сильно опасался, что будущий труд его не выдержит сравнения с прежним, с «Историей Карла XII». Подвиги «необычайного сумасброда», подобно Дон Кихоту, боровшемуся с ветряными мельницами, уже сами по себе были привлекательны и представляли для читателя несравненно больше интереса, чем серьезные деяния, в которых отразился голос рассудка и соображения практической пользы[255]. Безумные выходки Карла, его героизм интересовали даже женщин, а приключения, подчас настолько неожиданные, что не всегда и на страницы романа осмелишься занести их, невольно пленяли воображение; между тем создание гражданского порядка, основание городов, установление законов, зарождение торговли, создание воинской дисциплины – явления, говорящие одному уму, и ими не так-то заохотишь читателя, привыкшего искать в книге преимущественно забаву и развлечение[256]. В одном был уверен Вольтер: его книга будет одинаково свободна как от сатиры, так и от лести, потому что со своей стороны он намеревался сделать все возможное, чтобы угодить в равной мере и императрице Елизавете, и читающей публике[257].

Приглашая Вольтера через Бестужева-Рюмина написать историю Петра, русское правительство поспешило выслать ему, через те же руки, несколько медалей, в разное время выбитых в память русского императора, на отдельные события его царствования. Медали были золотые, большой ценности; как материал исторический, особенно сравнительно с тем, какой надлежало положить в основу труда, существенного значения они, конечно, не имели, и потому посылка их носила характер подарка, своего рода предварительной уплаты по векселю. Так это и понял Вольтер, благодаря и вместе с тем отклоняя дальнейшую высылку[258].

Нужны не медали; нужен план Петербурга, географическая карта России, данные по истории открытия Камчатки, а главное, о чем просит Вольтер – дать ему возможность составить отчетливое представление о современном положении Русского государства, о том, что было содеяно великим царем[259]. Дух просвещения, господствующий ныне в Европе, представляет новые требования; многое из того, чего прежние историки едва лишь касались, в наше время приходится тщательно анализировать и изучать с большим вниманием. Теперь хотят знать, как постепенно росло население, регулярное войско; как развивалась торговля; как возникло и выросло морское дело; какие виды промышленности и искусств возникли в стране; что в культурной жизни данного народа является самобытным и что позаимствованным; ныне интересуются размерами государственных доходов, процентным отношением общественных классов: высшего к духовенству и монашеству, этих последних к классу земледельческому и т. д. Поскольку все это касается Франции, Англии, Германии, Испании, мы имеем сведения достаточно точные; иное дело Россия. Между тем нарисовать подобную картину было бы особенно желательно: во-первых, она заинтересовала бы своей новизной; кроме того, дала бы правильное представление о стране, устранила бы нынешние ложные о ней толки; наконец, такая картина значительно посодействовала бы прославлению Петра Великого, да и не его одного, но и самой императрицы-дочери, всего русского народа и правительства[260].

Искусившийся в жизни, хорошо знакомый с тайными пружинами, определявшими действия европейских дворов и правительств, Вольтер, сознательно и не боясь ошибиться, идет навстречу невысказанным пожеланиям русского двора, заявляя о своем намерении широко использовать данные, могущие «служить к прославлению» России, и заранее обещая начать свою книгу «очерком нынешнего цветущего состояния Российской империи», отметить привлекательные стороны Петербурга, рассказать о теперешнем войске, торговле, просвещении (des arts), вообще обо всем, что служит «к чести нынешнего правительства»[261].

Хотя подлаживаться и было в характере Вольтера, но в данном случае побуждения внешние не шли вразрез с убеждениями и счастливым образом совпадали с собственным его взглядом на творение Петра. Короче сказать: о кролике, о его качествах и достоинствах разногласия не существовало; если же Вольтер приготовил к нему соус, явно подслащенный, то на то ведь он и был Вольтер, чтобы или обсахарить, или наперчить в избытке.

Подбор материалов требовал, конечно, времени: приходилось собирать их, делать выборки, переводить на французский язык; но Вольтер не желал мешкать и решил, не дожидаясь петербургских источников, использовать данные, которыми располагал сам: печатные труды, главным образом сочинения Страленберга и Перри; неизданные «Записки генерала Лефорта», реляции иезуитов из Китая. Это дало ему возможность составить, через полгода, к августу 1757 г., «легкий набросок» (une légère esquisse) в 8 главах[262], охватывающий время от воцарения Михаила Романова до Нарвской битвы[263].

Чем дальше подвигался Вольтер в своей работе, тем, разумеется, настоятельнее чувствовал потребность в петербургских материалах. С печатной литературой он ознакомился полностью, но она его не удовлетворяла. Он искал данных об учреждении фабрик, об устройстве водных путей сообщений, о постройке крепостей, о деньгах, о судопроизводстве, о войске, но не нашел там об этом ни слова; и, едва успев отправить свой «набросок», как уже спешил с новыми настойчивыми просьбами о скорейшей присылке документов[264].

Но петербургские материалы заставляли ждать себя долее, чем этого хотелось Вольтеру. «В Петербурге мешкают, – пишет он 1 октября 1757 г. к Тьерио, – там собираются выслать мне все архивы Петра Великого, но до сих пор прислали одни лишь планы да золотой медальон величиной с целое блюдо»[265]. Не прошел месяц – новая жалоба: «Из Петербурга все еще ничего не получено»[266]. Правда, пришли восхитительные карты, планы, гравюры[267], но это далеко не главное, в чем нуждался наш историк. Напрасно в январе 1758 г. он надеялся получить массу новых архивных документов[268] – и три месяца спустя они все еще не дошли до Délices[269]. Однако Вольтер продолжал работать; в июне 1758 г. он послал Шувалову уже «второй очерк» (un second essai)[270], и только тогда, месяц спустя после этой отправки, наконец-то пришел к нему давно желанный первый транспорт документов[271].

С документами получил Вольтер и ряд критических замечаний на «легкий набросок», пересланный им в Петербург, как мы видели, за год перед тем. Отправляя Шувалову рукопись, он не только допускал возможность, со своей стороны, ошибок и промахов, но даже сам указывал на некоторые, прося о их исправлении[272]; едва ли, однако, он предвидел, какие размеры и содержание примет будущая критика и как сильно заденет его авторское самолюбие. С точностью неизвестно, в чем именно состояли указания и наставления петербургских критиков; но некоторое представление о них дают два письма Вольтера к Шувалову, от 17 июля и 1 августа 1758 г.[273]В Петербурге оспаривали источники, на которые он опирался в своей работе, не соглашались с его физиологическими толкованиями, находили изложение некоторых событий чересчур кратким и, вдобавок, хотели поучать его французской орфографии! Замечаний этих Вольтер не оставил без возражений[274], придав последним, весьма дипломатично, форму запросов (questions). В Петербурге их поняли, однако, именно как возражения (objections) и отвечали на них как на таковые[275]. «Ответы»[276] пришлись Вольтеру еще более не по душе. Он нетерпеливо ждал «подробных сведений обо всем том, что Петр Великий совершил полезного и доблестного», о его войнах и блистательных подвигах, а его угощали филологическими толкованиями о происхождении слова «царь», доказывали, что в Карелии рожь лучшего качества, чем в Ливонии, и настаивали для перевода слова «русский» на форме «russien» вместо «russe»![277]

«Вы мне прямо подрезываете крылья, – пишет Вольтер Шувалову в марте 1759 г., – не высылая обещанных материалов о войнах Петра, о его законодательной деятельности, частной и – что особенно было бы ценно – о его общественной жизни. Из данных, находящихся в моем распоряжении, можно составить лишь сухой перечень годов и фактов; но занимательной истории по ним не напишешь. Чувствительно тронут вашим китайским чаем, но, признаюсь, сведения о царствовании Петра Великого были бы для меня несравненно ценнее. Я старею, и мне придется заказать надгробный памятник с надписью: “здесь почиет тот, кто когда-то желал написать историю Петра Великого”»[278].

Действительно, прошло целых 2 года с тех пор, как его пригласили, и все еще не могут снабдить всем необходимым! Нельзя же вечно корпеть над одной и той же работой! Вольтер слишком отзывчив на окружающие явления жизни, ум его слишком разносторонен, чтоб позволить долго сидеть над одним и тем же. К тому же, чтоб создать «приятное» и «интересное» сочинение, необходимо известное настроение – его нельзя поддерживать годами, в особенности не давая пищи. Печка без топлива не может пылать. Вольтер пробует воздействовать на Шувалова, затронув его самолюбие, сознание нравственного долга. «Не будь Петра, вы, вероятно, не были бы сегодня одним из самых образованных и приятных людей в Европе; ваш ум украсил себя знанием, но знание это вызвал к жизни ваш великий император. Конечно, природа много дала вам от себя, но и Петр сделал для вас, может быть, не меньше»[279].

Наконец, в мае 1759 г., вместе с новым чаем и мехами, Салтыков привез продолжение материалов; они восходили до 1721 г., и Вольтер мог возобновить работу. Теперь он надеется вполне закончить свой труд будущей зимой[280]. Но одновременно Петербург продолжал надоедать скучной, назойливой критикой. Там были недовольны транскрипцией собственных имен; находили стиль недостаточно возвышенным и почтительным и, вдобавок, хотели бы набросить покрывало на некоторые факты, мало лестные для русского царя.

Все это сильно раздражало Вольтера. Положение его было не из особенно приятных. Как-никак, надо было ладить с заказчиком: не порывать же с ним, когда прошел с полдороги? Не возвращаться же назад и аннулировать весь труд? Медали, чай и меха были тоже своего рода обязательством, путами. Раздражение находило выход в иронии, в насмешке – в приемах, столь свойственных Вольтеру, – область, в которой он чувствовал себя всегда сильным. Но насмешку он сумеет преподнести в самой изящной форме. О, он сумеет позолотить самую горькую пилюлю!..

Его хотят поучать в правописании собственных имен! Он с удивлением замечает, что на берегах Невы и Москвы пишут и говорят по-французски совершенно, как в Версале, но… но… сам он пишет, как подсказывает ему собственный вкус и манера мыслить. Каждый живописец должен работать в своем направлении и пользоваться теми красками, какие находит наиболее подходящими. Он, Вольтер, пишет на своем языке, и потому – категорически заявляет он – бо́льшая часть имен должна писаться на французский лад. Греческого царя Alexandros мы, французы, называем Alexandre, а римского Augustus – Auguste и т. д. Тяжеловесное W не должно иметь места в книге, написанной пером Вольтера. В виде уступки, пожалуй, ее можно допустить в примечаниях, под строкой, но и только.

Что же до стиля, то оставим напыщенность в удел писакам и глупцам; такие выражения, как, например: «наш августейший монарх», «его величество, всемилостивейший король Прусский изволит высочайше находиться при армии», или: «его священное императорское величество соизволил принять лекарство, а высокий совет явился для принесения ему поздравлений по случаю восстановления его драгоценного здравия» и т. п., не должны появляться у хорошего писателя. Говоря серьезно, поучает Вольтер, превозносить через край всегда опасно: рискуешь поставить человека ниже того, чего он, действительно, заслуживает.

Что же до «покрывала», то как скрыть и тем более отвергать факты достоверные, известные всем и каждому? Исказишь один истинный факт – и подорвешь значение остальных! Лгать – хуже всего. Историк Александра Македонского, вздумай он отрицать или оправдывать убийство Клита, навлек бы на себя всеобщее презрение и негодование[281].

Отделавшись от докучных критиков, Вольтер энергично засел за книгу и в ближайшие месяцы усердно работал над нею[282]. Тогда же, в июне 1759 г., приступил он к печатанию первого тома[283]. Хотя изложение доведено было лишь до Полтавской битвы[284] и хотя не хватало еще двух глав[285], но, очевидно, Вольтер рассчитывал поспеть к сроку и не задержать печатания.

В числе присланных из Петербурга документов Вольтер нашел «Историю Свейской войны» («Поденную записку Петра Великого»). Вполне его она не удовлетворила. Историку, поставившему себе целью написать «интересный» рассказ, она показалась слишком сухой, многое оставляла без ответа. Да, она говорила, в какой день взят был такой-то город; определяла число убитых и пленных в таком-то сражении; но не давала ничего такого, что охарактеризовало бы Петра. Между тем читатель, несомненно, захочет знать: как держал себя царь после Полтавской победы с пленными генералами Реншильдом, Левенгауптом и другими? Почему принцу Виртембергскому великодушно дозволили вернуться на родину, а Пипера, наоборот, держали в строгом заключении? Как были отправлены пленные офицеры и солдаты в Сибирь? Как они жили там?… Захочет он составить себе и отчетливую картину торжественного вступления победоносных войск в Москву. Тут каждое слово Петра, собственноручная записка его, ответ приобретают большое значение.

Особенно переговоры составят важную страницу его истории. Конечно, переговоры вели все государи; любой из них вел осаду городов, давал сражения, – но один только Петр преобразовал нравы, создал науки, промышленность, мореплавание и торговлю. Вот главным образом почему потомство, с восхищением взирая на него, захочет знать подробно и о преобразованиях его в области церкви, и об организации полиции, торговли, и о каналах, соединяющих реки, вплоть до последней проселочной дороги, – словом, обо всем, чего коснулись его внимание и заботы. Безусловно необходимо нарисовать яркую, внушительную картину грандиозных замыслов и предприятий государя, начиная от Финляндии вплоть до отдаленнейших углов Сибири, и тем отвлечь внимание читающей публики от неприятных анекдотов, на которые она так падка. Слава героя должна заслонить слабости человека[286].

Шувалов прислал Вольтеру, между прочим, ломоносовское «Похвальное слово Петру Великому»; но Вольтер не скрыл, что другая посылка, «Записки»[287], была для него поучительнее. Похвала зачастую лишь служит для автора средством проявить свой ум, выставить себя с выгодной стороны. Уже само заглавие – «Похвала» – заставляет нас держать себя настороже, быть недоверчивым, ибо одна только историческая истина в состоянии заставить нас верить и восхищаться. Наилучшее слово, сказанное в похвалу Петра, – его собственный дневник (son journal); из него видно, как он насаждал мирные науки и искусства во время войны, как законодательствовал, доблестно защищал свое государство от Карла XII… «Присылайте мне скорее материалы за период после-Полтавский», – вот заключительные слова Вольтера[288].

Осенью 1759 г. первый том был отпечатан в Женеве издательской фирмой братьев Крамер; но прежде чем выпустить свою работу в свет, Вольтер отправил ее в Петербург на цензуру[289]. По дороге в Германию – вспомним, что это происходило во время Семилетней войны, – книгу перехватили, она попала в руки гамбургских книгопродавцев, а те по захваченному экземпляру начали готовить собственное издание, хотя и под вывеской тех же Крамер. Вольтер забил тревогу и добился наложить руку на предприимчивых плагиаторов[290]. Но едва успел он избавиться от одной беды, как стала надвигаться другая, такая же – в Гааге. Тамошний издатель, Петер де Хондт, оказалось, уже пустил объявление о продаже книги. «Таким образом, – сообщал Вольтер Шувалову 2 августа 1760 г., – книга появится в публике не исправленной и вдобавок еще с ошибками, которые не преминет внести в нее голландский издатель»[291]. В то же время фирма Крамер, напечатавшая книгу в количестве 8000 экз., естественно, опасалась, как бы конкуренция голландцев не нанесла ей убытков, торопилась со скорейшим сбытом, и Вольтер доносил в Петербург, что ему стоит немалых усилий убедить своих издателей обождать еще некоторое время[292].

Действительно, что оставалось ему делать? Всю зиму напрасно прождал он ответа; была уже весна (март 1760 г.), когда выяснилась пропажа книги в дороге; автор тогда же поспешил отправить новые экземпляры[293], но с книгой все равно в Петербурге могли теперь ознакомиться, самое раннее, в конце мая, в начале июня – время шло; кроме того, на просмотр сочинения, на составление указаний, что́ следует изменить, что́ добавить, затем на доставление этих указаний в Délices требовался тоже не один месяц. Между тем Крамеры наседали на него; в Голландии готовилась контрафакция; дальнейшие проволочки ставили Вольтера в крайне неловкое положение, и в том же письме 2 августа он предупреждает Шувалова о своем бессилии помешать издателям продавать книгу, тем более что она «напечатана на их собственные средства и собственный риск»[294].

Поэтому весной, возможно, что при вторичной посылке, под внешним давлением, Вольтер стал настаивать на необходимости немедленного выпуска, обещаясь внести исправления по тем указаниям, какие у него набрались за зиму и весну 1760 г. Дело в том, что, прежде отправки своего сочинения в законченном виде книгой, Вольтер посылал ее на предварительный просмотр отдельными главами, по мере их изготовления, и поэтому критических указаний, или «инструкций», как их, не без некоторой иронии, величал Вольтер, у него могло накопиться достаточно; к тому же дело могло идти все равно о перепечатке лишь отдельных страниц, не более, что́ являлось уж не Бог весть чем[295].

Конечно, это одна лишь наша догадка, опору которой позволяем себе искать, между прочим, и в том, что далеко не все письма Вольтера к Шувалову сохранились и дошли до нас; иначе, однако, трудно было бы объяснить содержание некоторых писем Вольтера за август и сентябрь 1760 г. 2 августа он заявляет Шувалову, что его «инструкции» еще не получены[296], а неделю спустя он обещается одному из своих корреспондентов, де Жеран, выслать «немедленно» первый том, причем добавляет: «я не хотел выпускать этого тома, предварительно не подвергнув его критике архангельских и камчатских ученых; мой экземпляр лежал целый год в России; теперь мне его возвращают, причем уверяют, что я никого не надувал, утверждая, что соски на грудях у самоедов черные-пречерные и что существует еще очень миловидная порода людей серых в яблоках. Кто любит разнообразие, – подшучивал Вольтер, – тот очень обрадуется такому открытию. В самом деле, приятно видеть, как раздвигается природа в своих границах»[297].

212. Monsieur, j’ai reçu une lettre que j’ai crue d’abord écrite à Versailles ou dans notre Académie, et c’est vous, monsieur, qui me faites l’honneur de me l’adresser. Vous me proposez ce que je désirais depuis 30 ans; je ne pouvais mieux nir ma carrière qu’en consacrant mes derniers travaux et mes derniers jours à un tel ouvrage. Je ferais le voyage de Pétersbourg si ma santé pouvait le permettre; mais, dans l’état où je suis, je vois que je serai réduit à attendre dans ma retraite les matériaux que vous voulez bien me promettre. Вольтер графу М. П. Бестужеву-Рюмину, февраль 1757 г. № 3326 (Œuvres de Voltaire, XXXIX, 182).
213. Само письмо не сохранилось.
214. Le roi de Prusse vient de m’écrire une lettre tendre; il faut que ces aaires aillent mal. L’autocratice de toutes les Russies veut que j’aille à Pétersbourg. Si j’avais vingt-cinq ans, je ferais le voyage. Вольтер герцогу Ришелье, 4 февраля 1757 г. № 3303.
215. Le roi de Prusse vient de m’écrire une lettre très tendre. L’impératrice de Russie veut que j’aille à Pétersbourg. Mais je vous réponds bien que je ne quitterai pas vos Délices. Вольтер советнику Троншен, 5 февраля 1757 г. № 3306.
216. La lettre touchante que j’ai reçue du roi de Prusse, et l’invitation que l’impératrice me fait à Pétersbourg, ne me feront pas quitter les Délices. Вольтер банкиру Троншен, в Лионе, 6 февраля 1757 г. № 3309.
217. Письма 6–19 февраля 1757 г. № 3308, 3310, 3312, 3313, 3314, 3318.
218. Герцогу Ришелье, 19 февраля. № 3319; маркграфине Байретской, 5 марта 1757 г. № 3330.
219. В Дэлис, около Женевы, Вольтер обыкновенно жил летом; в Монрионе, в окрестностях Лозанны, он проводил зимние месяцы. См. его письма к Даржэ, Де Руффэ и Палиссо, 8 и 12 января 1758 г. № 3514, 3523, 3524.
220. Le roi de Prusse m’a écrit de Dresde une lettre très-touchante. Je ne crois pourtant pas que j’aille à Berlin plus qu’à Pétersbourg: je m’accommode fort de mes Suisses et de mes Genevois. On me traite mieux que je ne mérite. Графу д’Аржанталь, 6 февраля. № 3308. – Le roi de Prusse m’a écrit une lettre très-tendre; l’impératrice de Russie veut que j’aille à Pétersbourg écrire l’histoire de Pierre, son père; mais je resterai aux Délices et à Monrion: je ne veux ni roi ni autocratice; j’en ai tâté; cela sut! Les amis et la philosophia valent mieux; Сидевилю, 9 февраля. № 3313. – Le roi de Prusse m’a écrit une lettre assez tendre de Dresde, le 19 janvier. La czarine veut que j’aille à Pétersbourg. Je me tiendrai dans la Suisse. J’ai tâté des cours. Графине Лутцельбург, 9 февраля. № 3314.
221. Vous savez les coquetteries que me fait le roi de Prusse, et que la czarine m’appelle à Pétersbourg. Vous savez aussi qu’aucune cour ne me tente plus, et que je dois préférer la solidité de mon bonheur dans ma retraite à toutes les illusions. Si j’en voulais sortir, ce ne serait que pour vous; ma santé exige de la solitude; je m’aaiblis tous les jours. К Mme Fontaine, 19 февраля. № 3318. – Je vous assure, Monseigneur, que vous prêchez à un converti quand vous me conseillez de ne me rendre ni aux coquetteries du roi de Prusse ni aux bontés de l’impératrice de Russie. Je préfère ma retraite à tout, et cette retraite est d’ailleurs absolument nécessaire à un malade qui tient à peine à la vie. Герцогу Ришелье, 19 февраля. № 3319.
222. Ma situation des Délices est fort au-dessus se celle des Ormes. Je passe l’hiver dans une autre retraite, auprès d’une ville où il y a de l’esprit et du plaisir. Nous jouons Zaïre: Mme Denis fait Zaïre, et mieux que Gaussin. Je fais Lusignan: le rôle me convient, et l’on pleure. Ensuite on soupe chez moi; nous avons un excellent cuisinier. Personne n’exige que je fasse de visites: on a pitié de ma mauvaise santé; j’ai tout mon temps à moi; je suis aussi heureux qu’on peut l’être quand on digère mal. En verité, cela vaut bien le sort d’un secrétaire d’Etat qu’on renvoie. Beatus ille qui procul negotiis. La liberté, la tranquillité, l’abondance de tout, et Mme Denis, voilà de quoi ne regretter que vous. Сидевилю, 9 февраля. № 3313. – Je suis bien logé dans mes deux retraites. On vient chez moi; on trouve bon qu’en qualité de ma-lade je n’aille chez personne. Je leur donne à dîner et à souper, et quelquefois à coucher. Mme Denis gouverne ma maison. J’ai tout mon temps à moi: je grifonne des histoires, je songe à des tragédies; et quand je ne soure point, je suis heureux. Графу д’Аржанталь, 6 февраля. № 3308. См. еще письмо маркграфине Байрейтской, 5 марта 1757 г. № 3330.
223. Vous m’avouerez que ce Dosmont a tort de vouloir que je quitte tout cela pour l’aller entendre à Pétersbourg. S’il avait vu mes plates-bandes de tulipes au mois de février, il ne me proposerait pas ses glaces. Графу д’Аржанталь, 6 февраля. № 3208.
224. Mon jardin est beaucoup plus agréable que celui de Potsdam, et heureusement in n’y fait point de parade. К Даржэ, 5 октября 1757 г. № 3427 (XXXIX, 276).
225. Кардиналу Берни, 5 марта 1762 г. (Œuvres, XLII, 59).
226. Nous avons tous les jours du monde de Paris. К Даржэ, 9 ноября 1757 г. № 3447 (XXXIX, 294).
227. Кардиналу Берни, 5 марта 1762 г. (XLII, 59).
228. Le plus sage et le plus grand des sauvages, qui a civilisé une grande partie de l’hémisphère, et qui, en se laissant battre neuf années de suite, apprit à battre l’ennemi le plus intrépide. Ce qui se passe aujourd’hui est juste le revers de Pierre (Œuvres de Voltaire, XL, 258. № 4000, 12 декабря 1759 г., Вольтер Бертрану).
229. Ce sont là ces soldats qui n’avaient que des bâtons brûlés par le bout à Narva, qui ont ensuite vaincu Charles XII, qui ont fait fuir les janissaries, et fait passer les Suédois sous les fourches caudines (XXXIX, 260. № 3411, 1757 г. Вольтер к Тьерио).
230. Il s’agit de faire connaître un empire de deux mille lieues d’étendue, dont à peine on avait entendu parler il y a cinquante ans (XXXIX, 247. № 3398, 19 августа 1757 г., графу д’Аржанталь). – Le pays n’a que cinquante ans de creation, et la magnicence égale l’étendue de l’empire (XXXIX, 259. № 3411).
231. Elisabeth expédie, le même matin, des ordres pour les frontières de la Chine, et pour envoyer cent mille hommes contre mon disciple Frédéric, roi de Prusse (Там же).
232. Il importe de connaître un pays qui a viancu les Suédois et les Turcs, donné un roi à la Pologne, et qui venge la maison d’Autriche (XXXIX, 248, № 3398).
233. J’écris l’histoire du plus despotique bouvier qui ait jamais conduit des bêtes à cornes; mais il les a changées en hommes (XL, 255, № 3997, декабрь 1759 г., графу Альгаротти).
234. J’ai vu chez moi des jeunes gens nés en Sibérie: il y en a un que j’ai pris pour un petit-maître de Paris (XXXIX, 248, № 3398, 19 августа 1757 г., графу д’Аржанталь).
235. J’ai chez moi, au moment que je vous écris, un jeune Soltikof, neveu de celui qui a battu le roi de Prusse; il a l’âme d’un Anglais, et l’esprit d’un Italien. Le plus zélé et le plus modeste protecteur des lettres que nous avons à présent en Europe est M. de Schouvalow, le favori de l’impératrice de Russie: ainsi les arts font le tour du monde (№ 3997, графу Альгаротти).
236. C’est un beau spectacle de voir Pétersbourg naître au milieu d’une guerre ruineuse, et devenir une des plus belles et des plus grandes villes du monde (XXXIX, 247, № 3398, 19 августа 1757 г., графу д’Аржанталь).
237. Pétersbourg n’était autrefois qu’un amas irrégulier de maisons de bois; c’est à présent une ville plus belle que Berlin, peuplée de trois cent mille hommes. (XXXIX, 276. № 3427, 5 октября 1757 г. Вольтер к Даржэ).
238. Joignez à ces miracles un opéra italien, une comédie, des sciences, et vous verrez que le sujet est beau (XXXIX, 260, 1757 г. Вольтер к Тьерио).
239. Tout s’est perfectionné à peu près dans cette proportion (№ 3427. Вольтер к Даржэ).
240. Ср. № 3398, 3427, 3874, 3924, 3948, 4118.
241. Il faut faire imprimer l’Histoire d’une création de deux mille lieues par l’auguste barbare Pierre le Grand et faire connaître cent peuples inconnus. (XL, 125, № 3874, 18 июня 1759 г., графине д’Аржанталь).
242. Le plus grand des sauvages. См. выше, примеч. 17.
243. Deux mille lieues de pays policées, des villes fondées, des lois établies, le commerce naissant, la création de la discipline militaire, tout cela ne parle guère qu’à la raison (XL, 382. № 4118, 9 мая 1760 г., Лакомбу) qu’il a fait sortir les jésuites de ses Etats (XL, 121, № 3870).
244. Il n'importe pas que le czar se soit enivré, et qu’il ait coupé quelques têtes au fruit XXXIX, 248. № 3398, 19 августа 1757 г., графу д’Аржанталь).
245. Pierre était un ivrogne, un brutal parfois; je le sais bien; mais les Romulus et les Thésée ne sont que de petits garçons devant lui (XXXIX, 259. № 3411, 1757 г. Вольтер к Тьерио).
246. Mon intention n’est pas de dire combien il y avait de vessies de cochon à la fête des cardinaux qu’il célébrait tous les ans, ni combien de verres d’eau-de-vie il faisait boire aux lles d’honneur à leur déjeuner, mais tout ce qu’il a fait pour le bien du genre humain dans l’étendue de deux mille lieues de pays (XXXIX, 276. № 3427, 5 октября 1757 г. Вольтер к Даржэ). Ср. письмо к Тьерио, 3 октября 1758 г.: J’ai reçu les manuscrits concernant la Russie: ce sont des anecdotes de médisance, et par conséquent cela n’entre pas dans mon plan (XXXIX, 511).
247. См. выше, примеч. 30.
248. Je dois, ce me semble, imiter Tite-Live, qui traite les grands objets, et non Suétone, qui ne raconte que la vie privée (XXXIV, 471. № 3634, 17 июля 1758 г., Ив. Ив. Шувалову).
249. Voici quel serait mon plan. Je commencerais par description de l’état orissant où est aujourd’hui l’empire de Russie, de ce qui rend Pétersbourg recommandable aux étrangers, des changements faits à Moscou, des années de l’empire, du commerce, des arts, et de tout ce qui a rendu le gouvernement respectable. Ensuite je dirais que tout cela est d’une création nouvelle, et j’entrerais en matière par faire connaître le créateur de tous ces prodiges. Mon dessein serait de donner ensuite une idée précise de tout ce que l’empereur Pierre le Grand a fait depuis son avénement à l’empire, année par année (XXXIX, 182. № 3326, февраль 1757 г., графу Бестужеву).
250. Nous ajusterons ensemble l’Histoire de Pierre le Grand. Plus je vois en avant, plus je vois qu’il mérite ce litre (XL, 120. № 3870, 11 июня 1759 г. Вольтер к Тьерио).
251. Un législateur est, à mon sens, bien au-dessus d’un grenadier; et celui qui a formé un grand empire vaut bien mieux que celui qui a ruiné son royaune (XL, 124. № 3873, 18 июня 1759 г. Вольтер к Тьерио).
252. Так называл Петра Великого Фридрих Великий до своего воцарения (письмо к Вольтеру, 16 авг. 1737 г., Œuvres de Voltaire, XXXIX, 303).
253. Il paraît important de ne point intituler cet ouvrage Vie ou Histoire de Pierre Ier; un tel titre engage nécessairement l’histoiren à ne rien supprimer. Il est forcé alors de dire des vérités odieuses; et s’il ne les dit pas, il est déshonoré sans faire honneur à ceux qui l’emploient. Il faudrait donc prendre pour titre, ainsi que pour sujet, la Russie sous Pierre Ier; une telle annonce écarte toutes les anecdotes de la vie privée du czar qui pourraient diminuer sa gloire, et n’admet que celles qui sont liées aux grandes choses qu’il a commencées et qu’on a continuées depuis lui (XXXIX, 242, № 3391, 7 августа 1757 г., Ив. Ив. Шувалову).
254. J’ai toujours pensé que l’histoire demande le même art que la tragédie, une exposition, un nœud, un dénoûment, et qu’il est nécessaire de présenter tellement toutes les gures du tableau qu’elles fassent valoir le principal personnage sans aecter jamais l’envie de le faire valoir (XXXIX, 470, № 3634, 17 июля 1758 г., Ив. Ив. Шувалову).
255. Je fais cette Histoire sur les archives de Pétersbourg, qu’on m’a envoyées; mais je doute que cela soit aussi amusant que la Vie de Charles XII, car ce Pierre n’était qu’un sage extraordinaire, et Charles un fou extraordinaire, qui se battait, comme don Quichotte, contre des moulins à vent… Je serai bien surpris si l’ouvrage est intéressant (XL, 171. № 3924, 17 сентября 1759 г., маркизе дю Дефан).
256. Je suis obligé d’entrer dans des détails qui ne plaisent guère à ceux qui ne veulent que s’amuser. Les folies héroïques de Charles XII divertissaient jusqu’aux femmes; des aventures romanesques, telles même qu’on n’oserait les feindre, dans un roman, réjouissaient l’imagination (XL, 382. № 4218, 9 мая 1760 г., Лакомбу. Окончание этой фразы см. выше, в примеч. 32).
257. Je n’ai à craindre d’être ni satirique ni atteur, et je ferai bien tout mon possible pour ne déplaire ni à la lle de Pierre le Grand ni au public (XXXIX, 248, № 3398, 19 августа 1757 г., графу д’Аржанталь).
258. La suite des médailles est inutile; elles se trouvent dans plusieurs recueils, et la matière de ces médailles est d’un prix que je ne puis accepter. Бестужеву-Рюмину, февраль 1757 г. № 3326. Однако высылка медалей этим, кажется, не закончилась: 24 июня 1757 г. Вольтер писал Шувалову: Je vous avoue, monsieur, que les médailles sont de trop. Je suis confus de votre générosité, et je ne sais comment m’y prendre pour vous en témoigner ma reconnaissance. (3371). Ср. еще № 3424, письмо к Тьерио, 1 октября 1757 г.: Je n’ai reçu que le recueil de tous les plans, et un des médaillons d’or grands comme des patènes (XXXIX, 183, 224, 271).
259. Si M. le comte de Schouvalow a la bonté de me faire parvenir des mémoires sur l’état présent de l’empire et sur tout ce qu’a fait Pierre le Grand, avec une carte géographique de Pétersbourg, une de l’empire, l’histoire de la découverte du Kamtschatka, et enn des renseignements sur tout ce qui peut contribuer à la gloire de votre pays, je ne perdrai pas un instant, et je regarderai ce travail comme la consolation et la gloire de ma vieillesse (XXXIX, 182. № 3326, февраль 1757 г., графу Бестужеву).
260. L’esprit éclairé, qui règne aujourd’hui dans les principales nations de l’Europe demande qu’on approfondisse ce que les histoirens eeuraient autrefois à peine. On veut savoir de combien une nation s’est accrue; quelle était sa population avant l’époque dont on parle; quel est, depuis cette époque, le nombre de troupes régulières qu’elle entretenait, et celui qu’elle entretient; quel a été son commerce, et comment il s’est étendu; quels arts sont nés dans le pays; quels arts y ont été appelés d’ailleurs, et s’y sont perfectionnés; quel était à peu près le revenu ordinaire de l’Etat, et à quoi il monte aujourd’hui; quelle a été la naissance et le progrès de la marine; quelle est la proportion du nombre des nobles avec celui des ecclésiastiques et des moines, et quelle est celle de ceux-ci avec les cultivateurs, etc. – On a des notions assez exactes de toutes ces parties qui composent l’Etat, en France, en Angleterre, en Allemagne, en Espagne; mais un tel tableau de la Russie serait bien plus intéressant, parce qu’il serait plus nouveau, parce qu’il ferait connaître une monarchie dont les autres nations n’ont pas des idées bien justes, parce que enn ces détails pourraient servir à rendre Pierre le Grand, l’impératrice sa lle, et votre nation, et votre gouvernement, plus respectables (XXXIX, 323. № 3371, 24 июня 1757 г., Ив. Ив. Шувалову).
261. См. выше, примеч. 38, письмо графу Бестужеву (№ 3326).
262. Ив. Ив. Шувалову, 7 января 1757 г. (XXXIX, 241. № 3391).
263. Monsieur, celle-ci est pour informer Votre Excellence que je lui ai envoyé une esquisse de l’Histoire de l’empire de Russie sous Pierre le Grand, depuis Michel Ronanof jusqu’à la bataille de Narva (XXXIX, 243. № 3393, 11 августа 1757 г., Ив. Ив. Шувалову). В печатном издании этот «набросок» составил главы 3–10 первого тома.
264. Pas un mot sur l’établissement des manufactures, rien sur les communications des euves, sur les travaux publics, sur les monnais, sur la jurisprugence, sur les armées de terre et de mer. Ce ne sont que des compilations très-défectueuses de quelques manifestes, de quelques écrits publics, qui n’ont aucun rapport avec ce qu’a fait Pierre Ier de grand, de nouveau, et d’utile (в том же письме к Шувалову, № 3393).
265. La cour de Pétersbourg n’est pas si prompte; elle m’envoie toutes les archives de Pierre le Grand. Je n’ai reçu que le recueil de tous les plans, et un des médaillons d’or grands comme des patènes (XXXIX, 271. № 3424. См. выше, примеч. 47).
266. Je n’ai rien reçu encore de Pétersbourg (XXXIX, 288. № 3438, 26 октября 1757 г. Вольтер к Тьерио).
267. J’ai reçu de Pétersbourg des cartes et des plans qui m’étonnent (XXXIX, 259. № 3411, 1757 г., к Тьерио). – Ce rouleau était à Lausanne depuis longtemps, avec des cartes géographiques et des estampes qu’on m’avait envoyées de Pétersbourg (XXXIX, 525. № 3688, 30 октября 1758 г., к Песселье). Ср. выше, примеч. 54.
268. J'attends toujours le gros tonneau d’archives qu’on m’emballe de Pétersbourg; mais il ne partira qu’après le dégel des Russes, c’est-à-dire au mois de mai (XXXIX, 353. № 3512, 5 января 1758 г. Вольтер к Тьерио).
269. Je me console du retardement des instructions que Votre Excellence veut bien m’envoyer, dans l’espérance qu’elles n’en seront que plus amples et plus détaillées (XXXIX, 436. № 3597, 20 апреля 1758 г., Ив. Ив. Шувалову).
270. J’ai l’honneur d’envoyer à Votre Excellence un second cahier, c’est-à-dire un secund essai (XXXIX, 450. № 3613, 1 июня 1758 г., Ив. Ив. Шувалову). О размерах и содержании этого очерка сведений не сохранилось.
271. J’ai reçu le paquet dont vous m’avez honoré, par le courrier de Vienne (XXXIX, 470. № 3634, 17 июля 1758 г., Ив. Ив. Шувалову).
272. Il y a des fautes que vous reconnaîtrez aisément. Le nom du troisième ambassadeur qui accompagna l’empereur dans ses voyages est erroné. Il n’était point chancellier, comme le disent les Mémoires de Le Fort, qui sont fautifs en cet endroit (XXXIX, 243. № 3393, 11 августа 1757 г., Ив. Ив. Шувалову). В сущности, Лефорт не так уже был неправ, как это думал Вольтер: он правильно называл Прокофия Богдановича Возницына думным дьяком, но только не нашел во французском языке слова, соответствующего тому званию, какое носил Возницын.
273. XXXIX, 470, 474. № 3634, 3637.
274. Они составили особое приложение к письму 1 августа (XXXIX. 475).
275. Objections de M. de Voltaire. Réponses à ces objections. Рукописи Вольтера. СПб. Публ. библ. № 242, том I, № 11. См. ниже Приложение I.
276. Они были посланы Вольтеру Шуваловым при письме 23 октября и получены 21 декабря. См. письмо Вольтера Шувалову от 24 декабря 1758 г. (XXXIX, 556. № 3726).
277. Il est moins question de savoir d’où vient le mot de tsar que de faire voir que Pierre Ier a été le plus grand des tsars. Je me garderai bien de mettre en question si le blé de la Livonie vaut mieux que celui de la Carelie… Je me servirai du mot russien, si vous le voulez; mais je vous supplie de considérer qu’il ressemble trop à prussien et qu’il en paraît un diminutif: ce qui ne s’accorde pas avec la dignité de votre empire (XXXIX, 556–557. № 3726, 24 декабря 1758 г., Ив. Ив. Шувалову).
278. Mon âge avance; je ferai mettre sur mon tombeau: Ci-gît qui voulait écrire l’Histoire de Pierre le Grand (XL, 53. № 3797, 4 марта 1759 г., Ив. Ив. Шувалову).
279. C’est moi qui vous conjure aujourd’hui de ne pas oublier le héros sans les soins duquel vous ne seriez peut-être pas aujourd’hui un des génies les plus cultivés et les plus aimables de l’Europe. Votre esprit s’est embelli de toutes les sciences que ce grand homme a fait naître. La nature a beaucoup fait pour vous; mais Pierre le Grand n’a peut-être pas fait moins (Там же).
280. J'espère avoir l’honneur de vous envoyer, l’hiver prochain, tout l’ouvrage (XL, 110. № 3858, 29 мая 1759 г., Ив. Ив. Шувалову). Ср. письмо графу д’Аржанталь, 28 мая 1759 г.: J’ai quitté la Russie pour vous, je retourne à Pétersbourg (XL, 109. № 3857). Месяцем раньше, 29 апреля 1759 г. Вольтер писал герцогине Саксен-Готской: La plupart des parquets qu’on m’envoyait de Pétersbourg se sont perdus; les houssards ont pillé les matériaux de «l’Histoire de Pierre le Grand» (XL, 84. № 3834). Если материалы были, действительно, потеряны, то, вероятно, это случилось много раньше, и этим, может быть, следует объяснить, почему во второй половине 1758 г. Вольтер ничего не получал из Петербурга.
281. J’écris dans ma langue; la plupart des noms doivent être à la française. Nous ne disons point Alexandros, mais Alexandre; nous prononçons Auguste, et non pas Augustus; Cicéron, au lieu de Cicero; Athènes au lieu d’Athenoi, etc. Les noms propres, chargés de doubles W et de consonnes, seront au bas des pages… Il faut laisser aux gazetiers et aux sots le soin de dire: Notre auguste monarque, Sa gracieuse Majesté, le roi de Prusse, est en haute personne à son armée; Sa sacrée Majesté impériale a pris médicine, et son auguste conseil est venu la complimenter sur le rétablissement de sa précieuse santé. A parler sérieusement, tout ce qui tend à nous faire trop valoir nous met toujours au-dessous de ce que nous sommes… En déguisant une verité publique on aaiblit toutes les autres, et la plus mauvaise de toutes les politiques est de mentir. Celui qui, en écrivant l’histoire d’Alexandre, nierait ou excuserait le meurtre de Clitus s’attrirerait le mépris et l’indignation (XL, 110. № 3858, 29 мая 1759 г., Ив. Ив. Шувалову).
282. См. письма Вольтера под № 3857, 3869, 3870–3874, 3880, 3881, 3887, 3888, 3893, 3922, 3924 (XL, 109–169, за 29 мая – 17 сентября 1759 г.). – Вольтер использовал и приезд Салтыкова, прося его указать, какое чтение правильнее: Kalkonistky, Ratzoniski, Ralkoniky или Roskolchiqui? Хотелось ему также знать, кто были такие «worsko-jésuites», или, иначе, «vlorsko-jésuites»? Сказав, что «раскольники», или иначе «раскольщики» суть русские сектанты, Салтыков затруднился дать определенный ответ на второй вопрос: «Peût-être que ceux dont vous faites mention sous le mon de worsko-jésuites sont une de ces sectes» (XL, 115. № 3864. Выдержка из письма Салтыкова, без даты).
283. Je commence même à faire imprimer le premier volume (XL, 128. № 3875, 20 июня 1759 г., Джорджу Кит).
284. Une grande uxion sur les yeux me prive de l’honneur de vous écrire de ma main, et du plaisir de continuer, aussi rapidement que je le voudrais, l’Histoire de Pierre le Grand. Je l’ai poussée jusqu’à la bataille de Pultava (XL, 138. № 3884, 10 июля 1759 г., Ив. Ив. Шувалову).
285. Последние две главы первого тома, 18-я и 19-я, были: «Bataille de Pultava» и «Suites de la victoire de Pultava». Второй том открывается описанием Прутской кампании.
286. Je vois bien, dans les mémoires qu’on m’a conés, quel jour on a pris une ville; je vois le nombre des morts, des prisonniers, dans une bataille; mais je ne vois rien qui caractérise Pierre le Grand. Le lecteur désirera sans doute de savoir comment il traita les principaux ociers suédois prisonniers, après la bataille de Pultava; comment la plupart des capitaines et des soldats furent transportés en Sibérie; comment ils y vécurent; avec quelle générosité l’empereur renvoya le prince de Wurtemberg; pourquoi le comte Piper fut détenu dans une prison rigoureuse; comment on traita les généraux Renschild et Lewenhaupt, et les autres; quel fut réellement l’appareil du triomphe à Moscou. Un billet de lui, une réponse, un mot deviennent, dans de telles circonstances, des choses importantes pour la postérité; ses négociations, surtout, doivent être un des plus grands objets de son histoire. Mais, monsieur, tous les princes ont négocié, tous ont assiégé des villes et donné des batailles, nul autre que Pierre le Grand n’a été le réformateur des mœurs, le créateur des arts, de la marine et du commerce. C’est par là surtout que la postérité l’envisagera avec admiration. Elle voudra être instruite en détail de tout ce qu’il a créé; elle demandera compte du moindre chemin public, des canaux pour la jonction des rivières, des réglements de police et de commerce, de la réforme mise dans le clergé; en un mot, de tous les objets sur lesquels il a étendu ses soins. Il est même nécessaire que toutes ses grandes entreprises, depuis la Finlande jusqu’au fond de la Sibérie, soient présentées au public dans un jour si lumineux, et d’une manière si imposante, que les lecteurs ne puissent pas regretter ces anecdotes désagréables dont tant de livres sont remplis, et que la gloire du héros empêche de s’informer des faiblesses de l’homme (XL, 138. № 3884, 10 июля 1759 г., Ив. Ив. Шувалову).
287. Трудно сказать, какие именно «Mémoires» подразумевал в данном случае Вольтер.
288. Le plus beau panégyrique de Pierre le Grand, à mon avis, est son journal, dans lequel on le voit toujours cultiver les arts de la paix au milieu de la guerre, et parcourir ses Etats en législateur, tandis qu’il les défendait en héros contre Charles XII. J’attends toujours vos nouveaux Mémoires avec l’empressement du zèle que vous m’avez inspiré (XL, 175. № 3927, 18 сентября 1759 г., Ив. Ив. Шувалову).
289. Письма Ив. Ив. Шувалову, 6 октября, 22 ноября 1759 г.; 1 и 22 апреля 1760 г. (XL, 186, 237, 341, 358. № 3940, 3983, 4082, 4101).
290. Письма Ив. Ив. Шувалову: 1 апреля 1760 г.: On prétend que le paquet envoyé au mois d’octobre a été intercepté en Allemagne, et qu’on imprime aujourd’hui à Hambourg et à Francfort cette première partie de la Vie de Pierre le Grand qui est contenue dans le paquet intercepté. J’envoie à Francfort un homme adé pour suivre les traces de cette aaire. Mais s’il est vrai que le livre a été vendu à des libraires allemands, je prévois avec douleur que tous mes soins seront inutiles. – 22 апреля 1760 г.: La personne qui est allée à Francfort-sur-le Mein, et qui s’est chargée de s’informer de l’aventure du paquet du mois de septembre ou octobre dernier, me mande qu’on attend de Hambourg, tous les jours, une édition de l’Histoire de Pierre le Grand, sous le nom des libraires de Genève. Cette nouvelle est assez vraisemblable. Les libraires de Genève ont tiré à grands frais huit mille exemplaires de leur édition, qui leur restent entre les mains. Je fais l’impossible depuis quarte mois pour les apaiser. – 7 июня 1760 г.: Les ordres qu’on a données à Hambourg mettront probablement un frein à l’avidité des libraires (XL, 341. 358. 411. № 4082, 4101, 4144). – По тому же делу, со слов Вольтера, писал Шувалову и Борис Михайлович Салтыков из-за границы (письмо без даты у кн. П. Вяземского, Фон-Визин. СПб., 1848. С. 304 (или: Вяземский П. Полное Собрание сочинений, т. V. СПб., 1880. С. 196)).
291. Les frères Cramer, libraires, citoyens de Genève, à qui j’ai fais présent de l’Histoire de Pierre la Grand, m’apportèrent une gazette de la Haye, par laquelle j’appris qu’un libraire de la Haye, nommé Pierre de Hondt, met en vente cet ouvrage. Ce coup me fut d’autant plus sensible que je n’ai point encore reçu les nouvelles instructions que Votre Excellence veut bien me donner… Le public le verra avec les fautes que je n’ai pu encore corriger, et avec celles qu’un libraire de Hollande ne manque jamais de faire. (XL, 488. № 4210, 2 августа 1760 г., Ив. Ив. Шувалову).
292. См. выше, примеч. 79, письмо 22 апреля 1760 г.
293. La lettre de Votre Excellence, du 19 février augmente la douleur où j’étais de la perte du paquet que j’avais eu l’honneur de vous envoyer au mois d’octobre dernier. J’ai remis aujourd’hui entre les mains de M. de Soltikof un nouvel exemplaire pour suppléer à la perte du premier (XL, 341. № 4082, 1 апреля 1760 г., Ив. Ив. Шувалову).
294. Les frères Cramer ont fait beaucoup de dépenses pour l’impression du livre; ils ne sont pas riches, ils tremblent de perdre le fruit de leurs avances; je ne peux les empêcher de débiter le livre qu’ils ont imprimé à leurs frais (XL, 489. № 4210, 2 августа 1760 г., Ив. Ив. Шувалову).
295. Quoique j’aie suivi en tout, dans ce premier volume, les mémoires authentiques que j’ai entre les mains, cependant si je me suis trompé en quelque chose, ou même si j’ai dit quelques vérités que le temps présent ne permette pas de mettre au jour, il sera aisé de substituer d’autres pages aux pages que vous croirez devoir être réformées (XL, 388. № 4122, 14 мая 1760 г., Ив. Ив. Шувалову).
296. См. выше, примеч. 80.
297. J’aurai l’honneur de vous soumettre incessament le premier volume de l’Histoire de l’empire de Russie sous Pierre le Grand. Il commence par une description des provinces de la Russie, et l’on y verra des choses plus extraordinaries que les imaginations de M. de Guignes; mais ce n’est pas ma faute, je n’ai fait que dépouiller les archives de Pétersbourg et de Moscou, qu’on m’a envoyées. Je n’ai point voulu faire paraître ce volume, avant de l’exposer à la critique des savants d’Archangel et du Kamtschatka. Mon exemplaire est resté un an en Russie; on me le renvoie. On m’assure que je n’ai trompé personne en avançant que les Samoyèdes ont le mamelon d’un beau noir d’ébène, et qu’il y a encore des races d’hommes gris-pommelé fort jolis. Ceux qui aiment la variété seront fort aises de cette découverte; on aime à voir la nature s’élargir. (XL, 498. № 4219, 9 августа 1760 г. Вольтер к де Меран). См. Histoire, XVI, 409.
<< предыдущий лист
следующий лист >>
1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29 

Другие книги автора

Митрополит Евгений как ученый
Все книги автора
Рейтинг@Mail.ru