Драган Дамьянович
Святая Анастасия Сербская. Чудеса и пророчества

Затем она проснулась и стала размышлять, что бы этот сон мог означать, и снова заснула.

Перед зарёй их разбудил звон церковных колоколов. Настало время утренней службы…

Разорвал письмо брата

В Которе, озарённом осенним солнцем, на площади между берегом моря и дворцом Вукана, короля Зеты, Дукли, Диоклетии и Далмации, в воскресенье 1196 года, толпа собравшихся людей восхваляла своего правителя. Вукан со ступеней своей резиденции, полученной в дар от отца Немани, энергично отвечал на их приветствия. У него были причины для самоуверенности и твёрдости, которыми он старался запугать противников и сомневающихся: ему принадлежал очень важный титул – уже в течение трёх лет он был Великим жупаном, то есть Великим князем Зеты, Требиня, Топлицы и Хвосно, то есть Метохии. И всё же, все эти титулы были причиной его беспокойства и неудовольствия. Прошло несколько недель с тех пор как его отец ушёл в монахи, оставив высший титул правителя Рашки и сербских земель младшему сыну, Стефану, тогда как ему, старшему, как он ожидал, должно было принадлежать право на то, что отдано Стефану.

Занятый такими мыслями, он почти не слышал, что ему говорил Душан, один из двух его советников, более привычный к военным действиям, чем к дипломатии. А тут подал голос и Перун, второй советник: «Господин, поверь, я был в прошлое воскресенье в Расе и видел, что и там множество людей было около Стефана. Там нету ни счастья, ни веселья, ни свободы, как здесь, у нас, в Которе.

Если Бог даст тебе здоровье и ты проживёшь с нами долго, не беспокойся о том, что ждёт твоего младшего брата Стефана».

«Скажи мне, Перуне, что ты действительно думаешь? Не увиливай, ты не дипломат, а просто скажи по-военному, честно», – потребовал жупан Вукан.

«Вместо великой славы и чести он будет иметь множество горестей, потому что его книги ему не помогут, когда вскоре на его шее начнёт затягиваться петля. И стягивать её будут и жена его Евдокия, и близкие друзья, разрывающиеся между желаниями Царьграда и своими карманами. А тут и ваш брат Растко, который способен раздать только то, что висит на небе. А то, что на земле, начнёт разворачиваться только после упокоения Великого жупана Немани».

«Ты преувеличил, Перуне. Но спасибо тебе, я в самом деле ценю твою искренность».

Сказав это, правитель Вукан выступил вперёд, оставив за собой двух своих людей, и смешался с толпой народа. Некоторые ему, а он их уже много раз видел на этой площади, сказали, что настало время взять под защиту католиков, один из самых активных посмотрел ему в глаза и сказал:

«Правителю мой дорогой, прошу тебя, проснись сам и разбуди меня. Дукля – страна, которой предназначено расширяться, чтобы её население и её войско увеличивались, чтобы она имела больше полей и скота, чтобы наши корабли были больше и быстрее других. Мы всё это сможем осуществить, если ты захочешь!»

«Хочу, хочу, всё так и будет, и не так медленно, а быстрее, чем большинство народа считает», – сказал жупан Вукан.

А затем все ему рукоплескали, а некоторые и руку целовали.

В Которе близился полдень, и как по команде и правитель, и его приближённые, и стража, да и остальные жители стали постепенно расходиться. Было время обеда, а обед в Дукле был святое. В отличие от Венеции, северной Далмации, Боснии, в которой правил бан^[23] Кулин, и Рашки, которая встала под стяг Стефана, здесь время между полуднем и следующим часом было предназначено для сидения за богато накрытым столом. Даже и в монастырях уважали это мирское правило. Так и могло быть, потому что торговля процветала благодаря использованию множества лодок и больших судов. Через Котор и другие населённые пункты Дукли каждый день проходили караваны, оставляя золотники за пищу, воду, соль и ночёвку.

А когда этот блаженный час во дворце завершился, к жупану дуклянскому подбежал вестник и вручил ему какие-то пакетики и узелки от друзей, а также письмо, запечатанное той же печатью, какой и господин Неманя подтверждал, что находящееся в данный момент в чьих-то руках написал действительно он.

«Это от господина Стефана», – сказал вестник, и эти слова прозвучали для собравшихся дворян как гром с ясного неба.

Вукан правой рукой взял письмо как меч, согнул его, сломал печать и внизу прочитал приветствие брата и приглашение вскоре вместе, как родные братья, поехать в монастыри Студеницу и Топлицу, чтобы посетить родителей – монахов.

Ни к кому не обращаясь, он по лестнице быстро поднялся в свой кабинет. Там, уверенный, что его никто не видит, высоко поднял письмо и начал рвать его на куски.

«Да, тебе есть дело до Немани и Анны! А мне ни до чего нет дела. Так же, как Немане и Анне не было дела до меня. Я понимаю тебя, брате, но ты не можешь меня понять. И не надо. Бог знает, какую ты мне учинил несправедливость. Может быть, Неманя не столь виноват и грешен, как ты. Потому что будь ты мне братом, будь ты человеком, ты бы в тот же день отрёкся от подаренного тебе титула в мою пользу. Кто тебе мешал в лицо Немане выпалить правду, что я самый старший сын, что у меня преимущество, а что ты мой брат и что тебе нужно взять именно то, что тебе принадлежит. А так, брате мой, пусть тебе Бог поможет, но сейчас я вижу, что тебе помогает тот, другой, нечестивый, с ним ты вошёл в союз. Ух, тяжка судьба моя…»

В припадке непреодолимой ярости Вукан топтал ногами разорванное письмо Стефана. А затем, чтобы не взорваться, нагнулся и начал с трудом собирать остатки. И когда все их собрал, сделал из них шарик, который поместил над носом, меж глаз:

«А ты, мати, если бы ты хотя немного была похожа на Богородицу, которой клянёшься, могла бы остановить и Неманю, и Стефана, потому что ты образованнее и умнее всех нас. Достаточно было только епископу Калинику шепнуть, кто у тебя твой самый старший сын, твой, мати моя, твой и Божий, а не Неманин. И всё бы было нормально, я был бы в Расе, а ты и отец – в Которе. Вам бы и зимой здесь хорошо было, а я бы с великими воинами вытеснил болгар до Чёрного моря и от Византии получил всё, что под Нишем. А так, ты замерзаешь в каком-то мрачном ни живом, ни мёртвом ящике, на который похож этот твой монастырь. От своих грехов охлаждается и Неманя, и так ему и надо. Разве я должен ехать и везти ему ковры в Студеницу, где он сам своей безумной волей выбрал ложе на камне? Пусть Стефан ему везёт, потому что только он понимает, что родители думают, а я не понимаю ни Стефана, ни своих родителей. О Боже, как я обманут, а даже до сегодняшнего дня верил, что у меня есть родители!»

Плача так и чувствуя себя обиженным, жупан Вукан пошёл в свою комнату, укрылся с головой и заснул. Уставший от всех утренних почестей, обильного обеда и потрясшего его письма брата, он погрузился в сон. Никто из дворян не смел постучать в ту дверь!

Муки матушки Параскевы

После утренней службы игуменья Параскева пригласила Анастасию и Феодору к себе в келью и сказала, что в тот день у них не будет никакого послушания. Единственное, чего она от них ожидает, – участия в молитвах и обрядах, отдыха и лечения лекарствами и бальзамами, которые она им приготовит. Высказав всё, что хотела сказать, игуменья отправилось по своим делам, а Анастасия с Фоедорой решили ознакомиться с монастырской церковью снаружи и изнутри. Внешние стены храма были сложены из камня и светло-красных кирпичей. «Эта церковь отличается от тех, которые я до сих пор видела», – заметила Феодора, разве что она больше, и мне кажется, похожа на ту, которую Неманя несколько лет тому назад построил там за Джурджевыми Столпами в сторону Голии, ближе к Дежевской реке.

«Твоё впечатление, вероятно, точное, так как мастера хотели, чтобы господин Рашки имел монастырь, каких поблизости нет. Потому что это его первая задужбина, она в некоторых деталях отличается и от монастыря Святого Николая, мимо которого мы прошли вчера вечером. Я думаю, что тебя интересует и то, как Великий жупан построил эту церковь?»

«Расскажи мне, пожалуйста, потому что я плохо помню события, связанные со строительной деятельностью господина Немани».

«Господин Неманя, которого мы вот здесь и сейчас вспоминаем, и пусть ему Бог поможет и в новом звании как монаху Симеону, отстроил эту церковь по желанию Василевса Мануила Комнина и его людей, которые, как и мой покойный отец, ценили в людях то, что в них есть божественного. Император Мануил Комнин любил Неманю и помогал ему, но и воевал с ним. Он сначала подарил Немане область Дубочицу южнее Топлицы, а Неманя дал обет, что будет ревностен в православии».

«А в каком году построена эта наша церковь?» – снова спросила Феодора.

«Византийский император Мануил впервые встретился с Неманей в Нише в 1159 году, то есть когда я уже восемь лет была сербской правительницей. В тот год Неманя сообщил, что он здесь построит эту церковь, и приказал устранить остатки какого-то храма VI века и подготовить фундамент для нового. Вон, посмотри, и по разным материалам, из которых она сооружена, видно, что она строилась очень быстро. Одно время был перерыв в строительстве из-за войн, поэтому лишь восемь лет спустя строительство было закончено. Ты уже видишь, что она однонефная, а перед алтарём – трансепт, поперечный неф. Он несколько короче западного трансепта, с одним малым куполом и клиросом. Иконостас расположен на кирпичной стене».

Когда Анастасия и Феодора снова вышли из церкви, к ним присоединилась игуменья Параскева:

«Ближняя церковь посвящена святому Николаю, в хорошую погоду она видна на холме, да и эта наша, где мы сейчас находимся и где соединяются три реки, свидетельствует, что Великий жупан Неманя руководим был Духом Святым, когда выбирал места для строительства этих дивных храмов».

«Я знаю, что здесь устья рек Косаницы и Топлицы. Как называется третья река?» – спросила их Феодора.

«Баньска. Она протекает возле холма Самокова и впадает в Топлицу, а недалеко от храма и Косаница впадает в Топлицу. И Баньска тоже тёплая. Всё здесь под знаком Святой Троицы. Так и эта церковь Пресвятой Богородицы построена в средоточии трёх горных венцов. В ясный день чётко распознаются вершины Копаоника, Соколицы на Радан горе и Преполца, южнее отсюда», – объяснила игуменья.

«Если Бог даст, мы всё это узнаем. Мы решили, что останемся здесь до конца нашей земной жизни», – сказала Анастасия.

«Молюсь Богоматери, прошу её помолиться Сыну Своему, Господу нашему, чтобы желания ваши исполнились», – перекрестилась матушка Параскева.

Монахиня Анастасия посмотрела на неё с восхищением:

«С какого времени ты, матушка, в этом монастыре?» – спросила она её.

«На Святого Илию исполнится полных двадцать лет господних», – улыбнулась та.

«А откуда ты родом?»

«Из одного села с той, другой стороны Копаоника. Тогда в церкви было лишь две монахини. Они уже давно упокоились».

Монахиня Феодора пожелала узнать, как матушка Параскева стала монахиней и что её привело сюда. Она не произнесла вслух свои вопросы, а игуменья, будто почувствовав это, сказала: «Мне было восемнадцать лет, когда я вышла замуж за парня из села, которого очень любила. Но не прошло и десяти дней, как его призвали на войну. На Неманю тогда напали венгры. Из нашего села половина юношей не вернулась домой. Когда мой муж Никола уходил на войну, он мне сказал: «Если я не вернусь, Ягода, ты не сразу выходи замуж. Подожди хотя бы год, оплакивая меня, а потом иди за того, кто будет сердцу твоему люб. Ты добрая и умная, и никого не послушала, когда за меня вышла. Я бедняк, и всё, что есть у меня в жизни, это Господь, а ты из состоятельной семьи».

Феодора посмотрела в её глаза, у неё сами собой вырвались слова: «Красивое имя Ягода. Тебе, матушка, оно шло».

«Ещё красивее моё монашеское имя, Мария, – сказала игуменья. – Сестры меня прозвали Параскева, потому что я старше их всех. И самой молодой, пришедшей два года тому назад, епископ дал монашеское имя Мария, и это было не слишком удобно, чтобы из нас семерых две звались одним и тем же именем».

«На свете нет имени красивее, чем Мария», – сказала Анастасия.

Игуменья кивнула головой, перекрестилась и продолжила: «Когда я простилась с Николой, я ему сказала, что я, если с ним случится какое-то зло, скорее уйду в монастырь и стану монахиней, чем даже подумаю выйти за кого-то другого. А он меня тогда попросил: Не надо, Ягода, не надо, добрая душа, ты должна иметь своё потомство…»

Игуменья подняла взгляд и необычайно ласковым голосом, полным уважения, продолжила:

«Не прошло много времени, а мне явилось некое странное видение, и длилось оно целую неделю. После ожидания наступило размышление, затем тревога и напоследок весть, которая отняла у меня силу и голос», – она опять посмотрела на них.

«Принёс её воин с поля боя. Я потеряла сознание и упала на кровать.

Поздно вечером меня разбудила свекровь и с робостью в голосе сообщила: “Доченька моя добрая, Ягода моя несорванная, наш Никола больше никогда не вернётся”». Так оно и было. С ним случилось самое худшее. Но и Бог, и люди знают, что война жизни отнимает, а не даёт их. И самых храбрых, и самых мудрых в ней может победить самый слабый.

«Именно так, матушка, – тихо подтвердила Анастасия. – На войне лучшие чаще всего страдают напрасно. Неманя тоже не хотел войны, ни одной из них, но должен был принять войну, если на нас нападали, и чаще всего без объявления войны. И побеждал в них только благодаря Богу и правде: посеявший зло, не может пожать доброе».

Все три на мгновение умолкли. Феодора, больше из уважения, чем из любопытства, спросила:

«А ты возвращалась к своим, своему роду?»

«Да, спустя сорок дней, после траура, тоски и молитвы Господу принять его душу в рай. Не переставая молиться и оплакивать Николу, в конце концов я должна была вернуться назад, к своим.

Николины родственники – беднота, мученики и честные люди, верные Богу и стране своей. Родители мне так никогда и не простили, что я вышла за бедняка. Мать моя даже с гневом заявила, что непрестанно меня проклинала, и вот настигло меня её проклятие. Что бы она ни делала, пусть ей простится! Она хотела зятя богатого, а о Боге и слышать не желала. Всё же я решила первый год остаться у них и лишь потом постричься в монахини. Однако они мне всего через три месяца нашли жениха. Какого-то состоятельного вдовца, старого купца, откуда-то из Крушевца. Они хотели, чтобы тот меня сразу увёз домой, чтобы получить от него дукаты и со спокойной душой проводить меня в его объятья. Я взбунтовалась, со слезами их молила, чтобы он меня сразу не увозил. И отец, Бог ему доброе подсказал, перед всеми сказал, чтобы подождать хотя бы неделю, пока я не пойму, что моё счастье там, где и богатство того купца. Однажды ночью я украдкой ушла из дома и пошла искать свой жизненный путь, монастырь. Тогда, после длительных блужданий по горам, откуда-то появилась некая старушка. Только я хотела спросить её, где находится монастырь, как она без раздумий и, не подождав, пока я закончу фразу, подняла руку и показала: «Дитя моё, ближайшее поселение Белые Церкви в Топлице, и до него ты дойдёшь, если продолжишь идти этой тропой вниз с горы. В двух местах перепрыгни ручеёк, а тот третий перейди вброд, но не снимай обувь». Вскоре я увидела, что в воде его множество разных иголок и острых камешков, которые, перекатывая, несут вниз горные стремнины. Когда я пришла туда и увидела церковь на холме над укреплением, я пошла прямо туда. Да ещё когда мне сказали, что церковь посвящена святителю Николаю, по которому и моему покойному мужу дали имя, мне показалось, что меня согрело Солнце. Я подумала, что меня сам Бог, которому я усердно молилась, послал сюда. Но меня огорчил старый монах, о котором я не знала, что он епископ. Он мне сказал, что я не могу остаться в монастыре Святого Николы, потому что это мужской монастырь, и затем объяснил, что я могу пойти в храм, который находится в нескольких сотнях метров ниже, там женский монастырь. С тех пор я, сестры мои дорогие, в этом Божием доме», – закончила рассказ мать Параскева, в чьих воспоминаниях они почувствовали дни и годы, которые она провела в молитве, вере в Господа и желании здесь перейти из земной жизни прямо в вечную.

Под впечатлением этого необычного рассказа они встрепенулись, вспомнив, что принесли дар этому монастырю. Обе мягко подхватив игуменью под руки, перед алтарём вручили ей полотняный узелок.

«Это, матушка, наш дар. Мы предназначили его монастырю, а Вы решите, как его употребить».

Игуменья развернула полотно, увидела дукаты, подняла узелок и, заглянув в алтарь храма, с благодарностью произнесла:

«Это Господь хочет, чтобы наша церковь была наконец расписана. Ещё бы послал нам какого-нибудь мастера по росписи или того, кто умел бы наилучшим образом это выполнить».

Долго после этого они благодарно молились перед иконой Богородицы. А когда вышли из церкви, игуменья повела новоприбывших осмотреть огород и фруктовый сад.

«Матушка, не надо смущаться, мне и сестре Феодоре ты делаешь поблажки и щадишь нас, оберегая от большого объёма и тяжести работы и монастырских обязанностей. Мы знаем, монашеская община – это семья. В ней для всякого члена есть место, послушник ли он, то есть послушница или монахиня, но эта община не имеет мирских страстей и желаний, здесь нет попыток перехитрить друг друга, гордости и непослушания. Как каждый из нас в этом Божьем доме имеет своё место и одинаковые права, так и обязанности, каждый с непрестанной молитвой должен беспрекословно выполнять свои послушания. Поэтому прошу тебя ещё раз, матушка, чтобы и я, и Феодора выполняли все работы в монастыре, у монастырских ворот, в трапезной, на скотном дворе, в фруктовом саду и во всём монастырском хозяйстве, как и наши другие сестры, монахини», – повторила, умоляя её, монахиня Анастасия.

Ласковый взгляд игуменьи матушки Параскевы стал решительным.

«Нет! Не потому, что ты была женой правителя, а потому, что и ты, и сестра Феодора старше всех других сестёр в монастыре, кроме меня. Но будет дело и для вас. Жизнь здесь тяжёлая».

Золотые цепочки за хлеб

В 1196 год, когда Анастасия постриглась в монахини, осень в Топлице была такой дождливой, что крестьянам не удалось убрать даже половину урожая. А то, что собрали, из-за большой влажности было почти наполовину гнилым. Всему краю грозил голод, поэтому те, у кого были хоть какие-то деньги, а таких в этой бедной области было немного, ехали далеко на север, чтобы купить продукты.

«Не знаю, как мы переживём эту зиму? На складе у нас запасы небольшие, может быть, на неполный месяц. Весной нас разбойники ограбили, забрали и то небольшое количество серебренников, что мы имели, и мы теперь бедны, как говорится, как церковные крысы», – жаловалась Параскева монахиням после вечерней службы, не упомянув, что Анастасия и Феодора принесли узелок дукатов.

«Возможно ли, чтобы и здесь были разбойники и грабили монастырь?» – удивилась Анастасия.

«До этого года их не было. Но, к несчастью, в этом году они появились».

«Кто эти безбожники?» – спросила Феодора.

«Мы не подозреваем местных чабанов, а также детей и юношей. Это могли быть некоторые другие, плохие воины. Они желали жизни в военных доспехах и неких льгот для себя, а не такой доспех как честь мужскую и достоинство сербского воина, которыми наша страна гордится, и везде за границами державы они известны, и их ценят. Они никак не привыкнут к другой жизни. Они не годятся ни к службе в охране, ни в чабаны, а вот только для кражи и разбоя», – быстро ответила игуменья.

«Это наши, христиане?» – произнесла Феодора.

«К сожалению, это так! Но некоторые из них, я видела, как они здесь слонялись, и даже заходили в монастырь, нетверды в вере. Они хвалятся, что больше всего веруют в свои мечи, а сами не умеют даже посох в руках правильно держать», – грустно сказала игуменья.

Анастасия вспомнила тех двоих, что им помогли в несчастье, когда они уже были недалеко от монастыря. От таких людей они могли тогда и пострадать.

«Если бы они заметили, что я ношу на шее золотую цепочку с крестом, которую мне отец подарил, когда я вышла замуж за Неманю, они могли меня ограбить», – подумала Анастасия.

«О чём ты так грустно размышляешь, сестро Анастасия? Уж не испугалась ли ты? Многие зимы мы уже здесь пережили впроголодь. Эта не первая. Бог даст, и этой зимой что-нибудь придумаем», – прервала её раздумья игуменья.

«Да, да, я уверена, что нам Бог поможет!» – смущённо ответила Анастасия, а потом взяла себя в руки и спросила:

«Нет ли здесь поблизости кого-нибудь, кто продаёт продукты?»

«Есть один купец наверху, в поселении. Он ездил даже в Венгрию и наполнил продуктами все склады. Но чем мы, бедняки, заплатим за них? Ваши золотники мы не можем потратить на пищу. Как-то ночью я дала обет перед алтарём, что буду постоянно просить Бога помочь нам расписать церковь. И когда вы обе подарили дукаты, я это приняла как Божию милость, знак, что это предназначено только для росписи», – сказала игуменья.

«Но у меня осталась золотая цепочка, которую я, ещё когда выходила замуж, получила в подарок от отца», – сказала Анастасия. – Она у меня в келье, очень ценная. Я хочу её продать, чтобы мы купили запасы на зиму».

«Разве подарок отца можно продавать?» – спросила игуменья.

«Отец бы такому моему решению радовался, – ответила с мягкой улыбкой Анастасия. – Если бы я такую золотую цепочку теперь носила на шее, я потеряла бы тот покой, который не отдала бы за всё золото мира».

Слова, которые она произнесла, действительно отражают дух, полностью освобождённый от всего земного. Всё, от чего она отреклась, было ничтожно по сравнению с тем, к чему она стремилась. Ум, полностью преданный молитве, и сердце, окрепшее в чистоте и вере, были столпами, с которых возносилась её душа, жаждущая спасения и Царствия непреходящего, вечного.

«А кто её, такую ценную, купит в бедной Топлице? – спросила игуменья, пытаясь отвратить её от этого намерения. – Здесь мало кто знает настоящую цену золота».

«Я вам её дам. Отнесите в поселение, попробуйте. Можете и у того купца, у которого есть продукты», – ответила Анастасия. Затем она встала, пошла в конак и принесла золотую цепочку с крестом.

«Крест оставь», – сказала ей матушка.

«Оставлю. А цепочку продайте. Отдайте её за столько, сколько вам предложат. Лишь бы пережить эту зиму!»

Игуменья взяла золотую цепочку в руки как святыню и отнесла её в свою монашескую келью. Всю ночь она глаз не сомкнула. Её не удивило то, что недавняя сербская госпожа дарит своё последнее богатство, огорчало то, что она должна была взять у неё золотую цепочку, её необычайно ценную и наверняка особо дорогую память. Без сна она встретила рассвет, и не ожидая встречи с монахинями, поторопилась в селение, чтобы найти купца.

Когда с первыми утренними лучами монахини пришли на молитву в церковь, они заметили, что нет матушки Параскевы. Некоторые забеспокоились, не заболела ли? Но прошло немного времени, и в дверях храма появилась игуменья, явно обеспокоенная. И когда утреннее богослужение закончилось и все они позавтракали, игуменья пригласила Анастасию и Феодору к монастырским воротам и рассказала, куда ходила и почему последняя пришла на молитву.

«Тот купец предлагает полтелеги пшеницы за эту цепочку. Говорит, не дал бы столько, но дочь его скоро выходит замуж, поэтому он ей хочет подарить эту цепочку», – объяснила игуменья с видимым неудовольствием.

«А сколько это мешков?» – поинтересовалась Анастасия.

«Четыре. Мало. Это едва лишь на два месяца, и то, если мы муку смешаем с сухой, толчёной крапивой и остальными травами».

Услышав это, и сама желая свой последний кусок хлеба поделить с монахинями, Феодора захотела и эту заботу разделить с ними: «Я отдам и мою цепочку, но если можно, я бы оставила себе крест».

Сестра Анастасия посмотрела на неё, и Феодора поняла невысказанный вопрос, поэтому объяснила:

«Мне брат подарил, он сделал его своими руками. Он, я тебе уже говорила, известный ювелир в Солуни, но в последние годы занимается только живописью. Он оставил гораздо более выгодное ремесло, потому что ему во сне явился святой Димитрий и так ему посоветовал».

«Слава Богу и святому Димитрию», – перекрестились игуменья и Анастасия.

Феодора сняла золотую цепочку и отдала её игуменье:

«Вот, матушка, от того купца за две цепочки потребуй восемь мешков пшеницы. Скажи ему, что порядок таков, что и жена его дарит дочери золотую цепочку, раз уж он намерен и сам как отец это сделать. Вероятно, он согласится».

Игуменья взяла цепочку и спросила Феодору:

«Сколько братьев у тебя, сестро? И где они живут?»

«Я исключительно богата, у меня три брата, как и я, они очень образованны и живут в вере. Один из них известный купец в Солуни, второй иконописец, а третий, о котором я тебе, сестро Анастасия, никогда не говорила, уже давно стал монахом».

Анастасия удивилась:

«Рассказывай, рассказывай, сестро, меня это радует».

«Тот мой самый младший, третий брат, стал известен как искусный мастер, который и из дорогих, и из самых дешёвых материалов делает прекрасные украшения. Вот этот золотой крест, пронизанный серебряными нитями, дело его рук».

Анастасия и игуменья осмотрели крест, который она держала в руке.

«Я его вижу впервые. До сих пор ты его никогда не показывала».

«Не показывала, потому что я его хранила для самого торжественного случая. Когда он для меня его сделал, брат думал, что я его надену, когда буду выходить замуж. Свою любовь я не подарила ни одному человеку, я её хранила для Богомладенца. Сейчас я чувствую, что я верой повенчана с Самым Возвышенным, и вот, я взяла крест, сделанный братом, с радостью».

«Значит, этот прекрасный крест и цепочка сделаны давно?»

«И брат тогда был очень молод. Вероятно, он ещё рассчитывал жениться и что я выйду замуж в Расе».

«А у тебя было такое намерение? И если было, почему ты о нём не рассказывала?»

«Нет, не было! Правда, не было. С тех пор как я начала учить Божьего Савву письму и книгам, я и сама стала читать подряд все святые писания о Боге и апостолах. По мере чтения душа моя всё больше наполнялась Божиим светом, а потребность выйти замуж всё быстрее гасла. Радость охватывала меня каждый раз, когда я Савве слова из книг приводила, а он их с удовольствием записывал. Лица наши становились светлее. Его лицо таким оставалось и когда мы закрывали книги, а меня всё меньше беспокоило земное, и всё больше созревало решение пойти с моей госпожой сюда. Вообще-то, не родился тот, кто бы меня к себе привлёк и оставил в доме своём, будь он принцем, императором или самым богатым в мире человеком. Да, тогда я замечала, что Савва многие буквы и слова знал до того, как я ему их показала или из книги прочитала. Он рождён с верой в душе и возрастает с Богом на всех путях».

Анастасия посмотрела на неё ласково, а игуменья спросила:

«А что заставило твоего брата стать монахом?»

«То же, что и меня привело в монахини. Любовь к Богу, православию, однако решающим было влияние Саввы на него».

«Моего сына?»

«И это я никогда до сих пор никому не рассказывала. Когда Растко ушёл, как бы сказали те, кто с трудом понимает решение принца оставить всё земное, когда он бежал на Святую Гору в попрошайки, я сразу же через неких русских монахов – они в те дни прибыли в Рас по дороге на Солунь и Святую Гору – поручила брату, чтобы он пошёл и нашёл его. Просто чтобы оказался с ним, если он ему понадобится».

«И он его нашёл, на Святой Горе?!»

«Да. Он туда пошёл повидаться с ним и остался. Домой он больше не вернулся».

«Правда?»

«Он видел, с какой любовью сын правителя обращается к Богу. Получив такой урок, он и сам остался, чтобы в качестве монаха подвизаться для Господа и быть искренним собратом Савве».

«И все эти годы ты знала о постриге своего брата, а мне ничего не сказала?»

«До вчерашнего дня отношения между нами обеими были совсем другими. Ты была жена правителя, а я придворная дама».

«Не скажи, Феодоро! Я тебя считала лучшей подругой. Я всегда хотела быть тебе сестрой, а не госпожой»

«Знаю, так ты себя и вела. Ты не слишком стремилась к земному, и я всегда чувствовала, что в тебе возобладает духовное».

Слушая всё это, игуменья их попросила не ссориться, что она должна подготовиться, чтобы пойти в поселение и отнести цепочки в обмен на мешки с мукой. И как бы между делом спросила:

«Скажи мне, сестро, что было с двумя твоими старшими братьями?»

«У иконописца работы по горло, и он очень известен, потому что расписывает новые монастыри по всей Византийской империи, и у купца полные склады товара и полон дом детей». Оба успешны и довольны жизнью. Все ревностны в молитвах, а я усердно обращаюсь к Богу, молясь одинаково за всех троих».

«И мы обе теперь будем молиться за твоих братьев», – обещали игуменья Параскева и Анастасия.

Игуменья лишь назавтра вернулась из поселения, а перед монастырём её встретили все монахини. На двух ослах, которых ей на время уступил некий верный человек из поселения, она привезла восемь мешков муки.