Джонатан Эйг
Али: Жизнь

Создавалось впечатление, что у Джонса был шанс. Впервые самобытный боксерский стиль Клея сделал его уязвимым. Опустив руки по бокам, Клей не мог удержать Джонса от метания хуков в голову. Попытки Клея уводить корпус от ударов, а не нырять под них, выводили боксера из равновесия и делали легкой мишенью для участившихся атак Джонса. Тем не менее Джонс не мог закончить работу. На каждый его удар Клей наносил ответный, иногда по два удара к одному. К шестому раунду оба мужчины выглядели обессиленными.

К концу седьмого раунда Анджело Данди был убежден, что его боец отставал по очкам. Возможно, на тренера повлияла толпа, которая более живо реагировала на удары Джонса, чем на удары Клея.

«Можешь распрощаться с этим томатным “Кадиллаком”!» – закричал Данди на Клея.

Может быть, слова тренера повлияли на него: в восьмом раунде Клей держал руки высоко и атаковал, нанеся 21 удар – больше, чем в любом другом раунде того боя. В девятом раунде он улучшил свой результат, доведя количество ударов до 22, а в последнем слетел с катушек, выдав 101 сокрушительный удар, и 42 из них достигли цели. В том же раунде Джонс сделал лишь 51 удар, и только 19 из них попали в противника. Почуяв опасность, Клей ринулся в полномасштабную войну, используя свой размер, силу и скорость в нападении, перед которыми зрители должны были испытывать трепет. Но как бы не так.

Когда звон гонга объявил об окончании боя, публика разразилась овациями, получив наслаждение от столь напряженной борьбы и свято веря, что Джонс одержал победу. По мнению комментаторов с телевидения, встреча могла завершиться ничьей.

Клей отправился в свой угол, игнорируя Джонса, и ожидал решения судей. Для судей и рефери битва еще не была окончена. Раздельным решением победу присудили Клею.

«Договорняк!» – взревела толпа.

Гнев затуманил им разум. Клей нанес больше ударов, чем Джонс, его удары чаще попадали в цель, и он осуществил больше перекрестных ударов, чем его соперник. Помимо этого он явно доминировал на ринге в последних двух раундах. Это был хороший тяжелый бой, и Клей завоевал впечатляющую победу, несмотря на враждебность аудитории.

Когда разгневанные фанаты начали швырять пивные кружки, программы и арахис, Клей высоко воздел руки, открыл рот и прошел по рингу, ревя в толпу.

Затем он подобрал арахис и победоносно съел его.

Человек с телевидения добрался до Клея, указал ему на камеру и спросил, не подумает ли он дать Джонсу реванш.

Клей ответил отказом: «Моя цель Сонни Листон. Мне не терпится добраться до этого большого медведя».

Более ста репортеров заполнили раздевалку Клея вместе со старыми друзьями из Луисвилла, Шугар Рэй Робинсоном, олимпийцем Доном Брэггом и звездой футбола Джимом Брауном. Кожа под левым глазом Клея распухла, и он был непривычно хмур. «Я не Супермен, – сказал он. – Если фанаты думают, что я могу сделать все, о чем я говорю, тогда они безумнее меня».

Чарльз «Сонни» Листон был одним из самых печально известных людей во всей Америке. Однако теперь, когда матч между Листоном и Клеем оставался лишь вопросом времени, многие фанаты пересмотрели взгляды на действующего чемпиона и решили, что были к нему слишком строги и по сравнению с Клеем Листон был не так уж плох. В частности, темнокожие фанаты настороженно относились к Клею, который казался чудаком, а не гордым сильным чернокожим мужчиной – достойным представителем их расы.

В своей статье в «Chicago Defender», самой влиятельной газете для чернокожих в стране, обозреватель Эл Монро оказывал поддержку Листону, заявив, что чемпион получил дурную репутацию из-за предрассудков белых репортеров. Монро привел примеры острого ума Листона и его здравых ответов на вопросы. В другой колонке Монро писал, что Листону следует отдать должное за то, что он усердно работал над собой и оставил позади криминальное прошлое.

«Фанатам нужен чемпион, с которого они могут брать пример, – писал Монро. – Сможет ли Кассиус Клей стать таким человеком за пределами ринга?» Насмешки Клея над Листоном Монро рассматривал как «неподобающее поведение для чемпиона». Он продолжил: «Будет ли Клей носить титул с должным достоинством или превратится в коронованного шута?»

Высокопарный язык статьи явно свидетельствовал о том, что титул чемпиона в тяжелом весе все еще имел большое значение для американцев. Для афроамериканцев он, вероятно, был даже важнее, ведь в 1963 году благодаря боксу они могли увидеть своих собратьев на вершине славы. Черные активисты по всей Америке организовывали акции по регистрации избирателей, шествия и сидячие забастовки ради улучшения условий жизни и продвижения идей равенства. Эти активисты напоминали людям, что уровень безработицы среди чернокожих был в два раза выше, чем среди белых. Во многих южных штатах интеграция чернокожих в школы все еще тормозилась. Осенью 1962 года первому чернокожему студенту Университета Миссисипи по имени Джеймс Мередит понадобился отряд из 320 федеральных маршалов, чтобы добраться до общежития, когда он стал первым темнокожим студентом. Президент Кеннеди призывал к спокойствию, но не смог усмирить вооруженную толпу, которая напала на федеральные войска. Историк Ванн Вудворд назвал это «повстанческим нападением на офицеров и солдат правительства Соединенных Штатов и самым серьезным вызовом Союзу со времен Гражданской войны». Беспорядки вспыхнули в Бирмингеме, штат Алабама, где полиция применила против протестующих пожарные гидранты и служебных собак. Мартин Лютер Кинг-младший и его союзники строили планы массового митинга в Вашингтоне под названием «Марш за рабочие места и свободу». Другие афроамериканские лидеры, в том числе сторонники «Нации ислама», призывали не только к маршам. По их мнению, белые американцы никогда не откажутся от власти, если черные американцы не заставят их это сделать.

Молодые активисты говорили о гордости чернокожих. Они не желали ютиться в загончиках белой Америки и мечтали, чтобы люди гордились цветом своей кожи: чем темнее, тем лучше. Кассиус Клей разочаровал некоторых из этих радикальных молодых активистов. На Листона активисты не возлагали особых надежд. Молодость, ум и открытость Клея делали его лакомым кусочком для лидеров протеста. Их смущали только полная незаинтересованность молодого боксера в вопросе гражданских прав и его привычка снисходительно выражаться о других чернокожих боксерах. В письме газете «Defender» Сесил Брэтуэйт, президент Африканского общества джазового искусства в Нью-Йорке, жаловался, что Клей отворачивается от движения и подливает масла в огонь расовых стереотипов, называя Листона большим уродливым медведем. Брэтуэйт обратился к Клею со стихотворением, которое гласило:

 
Сонни Листон это стандарт,
Который следует уважать.
Мы составляем авангард,
Призванный черных защищать.
 
 
О нем ты славу мог разнести,
Рассказать на весь белый свет,
Но в простодушии его обвинил.
«Милей тебя красотки нет»^[13].
 
 
Неужели ты правда в газетах сказал,
Что «Джонс просто мелкий урод»?
Но когда к нему на ринг попал,
Бежал от него со всех ног.
 
 
Джонс – эталон для подражания,
Скажет тебе любой.
Он не только боксерское дарование,
Он африканский герой.
 
 
А про матушку-Африку нашу
Поешь старую песню свою?
Мол, «я не сражаюсь с аллигаторами
И в хижине не живу».
 
 
Для нас большая загадка,
Почему ты встал к нам спиной…
Ради красного «Кадиллака»
с обивкой белой и крышей откидной?
 
 
Хорошенько отныне подумай
Перед тем, чтобы что-то сказать.
Если сорвешься с вершины,
Где помощи будешь искать?
 

После боя с Джонсом Клей посетил вечеринку в честь своей победы в подвале ночного клуба «Small’s Paradise» в Гарлеме. Почетному гостю был подарен праздничный клубничный торт, который раскис из-за жары и влажности, царившей в переполненной комнате. Клей тоже раскис, измученный борьбой и нехваткой сна. Он плюхнулся на стул и изо всех сил пытался не уснуть.

Через несколько минут он извинился и удалился, сославшись на неважное самочувствие.

На следующий день он все еще был вялым. «У меня немного болит голова, – сказал он, готовясь покинуть Нью-Йорк. Суставы на правой руке распухли, ребра в кровоподтеках. – Я буду рад вернуться в Луисвилл… Мне не нравится этот большой город. Луисвилл мой дом… Там я смогу отдохнуть».

У гостиницы «Плимут» Клея поджидали красивые молодые девушки. Он согласился дать им автограф, а затем забрался в черный лимузин с водителем и двумя членами спонсорской группы из Луисвилла: Солом Катчинсом, президентом табачной компании Brown & Williamson, и адвокатом Гордоном Дэвидсоном. К ним присоединился репортер из журнала «Time». Когда лимузин проезжал через туннель Линкольна по дороге в Ньюаркский международный аэропорт, Дэвидсон показал Клею толстый контракт с агентством Уильяма Морриса, которое хотело представлять Клея, чтобы помочь ему заключать сделки в сфере телевидения и кино.

Клей был настроен скептически. «Они хотят половину выручки?» – спросил он.

«Нет, – ответил Дэвидсон, – только десять процентов. Вы платите пять, мы платим пять».

Катчинс вмешался в разговор: «Кассиус, это хорошая организация».

Клей либо не хотел довольствоваться девяноста процентами, либо не понял сути сделки. Он вспомнил слова отца, который учил, что обещания бесполезны – аванс это единственный вид оплаты, на который можно надеяться. А потом он вернулся к обсуждению Сонни Листона. «Я хочу больше денег, – сказал он. – Сейчас мы не должны мелочиться. Мы должны играть по-крупному. Нам больше не нужна эта подготовка. Теперь о нас все знают. Мы идем за Листоном и деньгами… Достанем эту большую обезьяну, этого безобразного здоровяка Листона».

Он сделал паузу, будто разговор о телевидении и кино только сейчас начал доходить до него – вместе с воспоминаниями о трепке, которую ему устроили прошлой ночью, – и продолжил тихо говорить: «Может быть, если мы сделаем достаточно появлений на публике, нам не придется столько сражаться и суетиться. Куй железо, пока горячо».

Это было удивительно. Клей в возрасте двадцати одного года, сидя в лимузине, в кои-то веки говорил о рисках бокса, о том ущербе, который этот спорт наносил телу и разуму, делился планами уйти из спорта, пока он был еще достаточно здоров, чтобы наслаждаться жизнью после бокса. Он мог петь! Он мог шутить! Он мог сниматься на телевидении и в кино! Но вскоре внимание боксера переключилось на более насущные проблемы, связанные с предстоящим авиаперелетом в Луисвилл.

«Когда в последний раз падали самолеты?» – спрашивал он в зале аэропорта, где они сидели в ожидании своего рейса. «Когда случилась последняя авиакатастрофа?» – повторил он так громко, что одному из попутчиков пришлось цыкнуть на него из опасений, что их могут снять рейса, если Клей посеет панику среди других пассажиров.

После ничем не примечательного полета Клей приземлился в Луисвилле, арендовал автомобиль и поехал в новый дом, который он недавно купил для своих родителей, на 7307 Верона-Уэй, в пригороде Монтклэр-Вилла, преимущественно населенном чернокожими, примерно в восемнадцати милях от бывшего дома семьи на Гранд-авеню. Он заплатил 10 956 долларов, согласившись на ежемесячные выплаты в размере 93,75 доллара. Кэш и Одесса Клей были в отпуске во Флориде, поэтому Руди и Кассиус остались в новом доме один. Они наняли повара, чьи услуги оплачивала спонсорская группа Луисвилла, который кормил их до возвращения матери.

На следующий день, когда к нему вернулись силы и хорошее настроение, Клей посетил офис Катчинса, чтобы обсудить контракт Уильяма Морриса. Кассиус согласился поставить свою подпись. «Имея все это, – сказал Клей, обводя рукой роскошно обставленный офис Катчинса, – ты не можешь быть мошенником. Я знаю, что ты меня не обманешь».

Затем Катчинс сказал, что у него приготовлен сюрприз для Клея: члены спонсорской группы Луисвилла дарят ему томатно-красный «Кадиллак» (или это сделает лично Катчинс, если группа не утвердит расходы), а Клею останется только оплатить налог на покупку. Катчинс спросил Клея, хочет ли он, чтобы его имя написали на машине золотыми буквами. Клей отказался, беспокоясь, что кто-нибудь из его недоброжелателей заметит имя и поцарапает машину. Кассиус был временно лишен водительских прав, но такие несущественные детали мало его беспокоили. Вскоре он направился в дилерский центр «Кадиллак» в центре Луисвилла.

«Томатно-красный “Кадиллак” с откидным верхом, я иду!» – крикнул он, распахнув стеклянную дверь и победоносно вскинув руки вверх.

Но увидев, какую машину заказал Катчинс, Клей мигом сник.

«Это не “Эльдорадо”, – сказал он. – Это совсем не “Эльдорадо”. Я не хочу ее. Мы договаривались на “Эльдорадо”. Позвоните Катчинсу и скажите, что мне не нужна эта машина».

Этот «Кадиллак» был на одну ступеньку ниже «Эльдорадо», с меньшим количеством хрома и отличался отделкой. Менеджер автосалона сказал, что может достать «Эльдорадо», но на это уйдет месяц. Клей остыл и сказал, что подождет.

Кассиус провел остаток дня, путешествуя по Луисвиллу в своем арендованном «шеви», за рулем которого сидел репортер из «Time» Ник Тиммеш, купаясь в славе и жалуясь Тиммешу, что ожидал от людей больше признания. «Я выиграл столько любительских боев и теперь побеждаю во всех этих профессиональных турнирах, что местные уже привыкли к этому, – сказал он. – Мои победы уже не имеют для них большого значения».

Устав под конец дня, он переоделся в комплект термобелья, которое использовал вместо пижамы, растянулся в гостиной перед большим телевизором, купленным для родителей, и переключал каналы, пока не наткнулся на «Шоу Энди Уильямса». Затем он выдал речь, возможно, спонтанный плод его размышлений, но, вероятнее, спланированное выступление для Тиммеша, который был рядом и записывал слова боксера: «Мои родители хорошо обо мне заботились, – сказал он. – Мой папа всегда говорил, что я стану чемпионом мира. Правила спорта научили меня правильной жизни. Моя мама была скромной и кроткой, но всегда приходила мне на помощь. Она хорошо меня воспитала. Она хорошая женщина. Я стараюсь относиться ко всем правильно и стараюсь жить правильно, и когда я умру, я уйду в лучшее место». Кассиус продолжил рассказывать историю своей жизни, перейдя к героическому олимпийскому путешествию и цитируя свои избранные ответы российским журналистам о славе Америки. «Именно экономическая зависть вызывает войны, – сказал он. – Если бы весь мир жил по законам спорта, не было бы ни оружия, ни войн».

Затем он описал, каким видел свое будущее.

«Для меня не существует такой вещи, как любовь, – сказал он. – По крайней мере, пока я сражаюсь за звание чемпиона. Но когда я получу титул, то надену рваные джинсы, нахлобучу старую шляпу и отращу бороду, и в таком виде пойду по дороге, пока не найду цыпочку, которая полюбит меня таким, какой я есть. А затем я приведу ее в свой дом за 250 000 долларов, покажу ей убранства за один миллион долларов, “Кадиллак” и двор с крытым бассейном и скажу ей: “Это все твое, милая, потому что ты любишь меня таким, какой я есть на самом деле”».

Потом он уснул.

Утром Клей вызвал своего брата, щелкнув языком. Это был их секретный сигнал, и Руди откликнулся, словно официант на звон колокольчика. Приняв поручение приготовить завтрак, Руди послушно пошел в магазин купить яйца, молоко и хлеб из цельной пшеницы. Пока брата не было, Кассиус снял рубашку и взглянул на свое отражение в каждом зеркале, что нашлось дома, делая выпады, нанося удары и останавливаясь, только чтобы полюбоваться на свой профиль. «Мммх, мммх, – удовлетворенно хмыкнул он. – О, если бы только у нас был томатно-красный кабриолет! Какое бы было зрелище!»

11. Порхай как бабочка, жаль как пчела

Рано или поздно вокруг любого великого бойца формируется команда. Сначала спортсмену льстит внимание людей, которые жаждут его компании: он думает, что подхалимы могут быть забавными и даже полезными. Звезда глазом моргнуть не успеет, как обнаружит себя в сопровождении разномастной толпы странных персонажей с непонятными должностями, которые к тому же требуют себе первоклассные отели, отличную еду, красивых женщин и оплату наличными.

На пике карьеры Шугара Рэя Робинсона в его окружении были парикмахер, инструктор по гольфу, массажист, тренер по голосу, преподаватель драматического искусства, секретарь и карлик, который служил талисманом. Время от времени к этой компании присоединялся Фрэнк Синатра.

Под рукой у Кассиуса Клея всегда был его брат Руди, универсальный солдат, лучший друг, спарринг-партнер, личный секретарь и мальчик на побегушках в одном флаконе. Но теперь, когда слава о Клее облетела всю страну, он привлекал все новых последователей и редко кого-нибудь отвергал. Его жизнь была похожа на бродячий цирк: чем больше народу, тем ему казалось веселее. Капитан Сэм Саксон, мусульманский уличный проповедник из Майами, стал одним из первых, кто присоединился к каравану Клея. Саксон пригласил повара, чтобы тот готовил еду в соответствии с диетой «Нации ислама». В 1962 году в Лос-Анджелесе, перед боем с Джорджем Логаном, Клей подружился с фотографом из газеты «Los Angeles Sentinel» по имени Говард Бингем. Вскоре Клей пригласил Бингема присоединиться к его команде, ведь единственное, что боксер любил больше зеркал, – это объективы фотоаппаратов. Арчи Робинсон, полный мужчина в форме водителя, стал личным секретарем Клея. После к ним примкнул Ферди Пачеко, врач из медицинской клиники в бедном районе Майами в Овертауне, который околачивался в «Тренажерном зале на Пятой улице», пока не стал неофициальным врачом для подопечных Криса и Анджело Данди. Его прозвали «триппер-доктором», потому что бо́льшая часть его работы с боксерами была связана с лечением болезней, передающихся половым путем. В чем же крылась выгода для доктора? «Я мог ходить на матчи бесплатно», – сказал Пачеко.

Одним из самых важных новых лиц в истории Клея в 1963 году стал Дрю Браун-младший, также известный как Бундини Браун (или «Бодини», как Клей и другие произносили его прозвище). Бундини был поэтом и шаманом из гетто, который попал в окружение Клея через Шугара Рэя Робинсона или кого-то из его приближенных.

Клей встретил Брауна в Нью-Йорке перед боем с Джонсом. На первый взгляд они были совершенно разными. Клей все еще чувствовал себя неловко в присутствии женщин, а Браун был знатным донжуаном. Клей никогда не употреблял алкоголь, в то время как Браун мог пить по-черному и принимал наркотики. Клей был выходцем из черного рабочего класса, который редко высказывался по политическим и расовым вопросам, в то время как Браун вырос в Гарлеме и никогда не отказывал себе в удовольствии разглагольствовать о невзгодах темнокожих людей. Браун, который называл Бога «Коротышкой», носил звезду Давида как дань уважения белой еврейке, на которой он женился. Он говорил о всеедином Боге и считал расу концепцией ошибочной, но никак не божественной или естественной. «Голубые глаза и глаза карие видят траву зеленой», – звучало любимое выражение Бундини Брауна.

Браун, как никто другой, бросал вызов Клею, сказав ему, что Элайджа Мухаммад заблуждается, называя белых людей дьяволами, и что Богу нет никакого дела до цвета кожи человека. Порой он ругал бойца, порой баловал, но почти всегда заставлял его улыбаться. Как и Дон Кихот, Кассиус Клей следовал позывам своего сердца и часто принимал страсть за истину. В Бундини Брауне Клей нашел своего Санчо Пансу.

«Он не был выдающимся человеком – просто забавный шут, который радовал короля», – отозвался о Бундини Гордон Дэвидсон из спонсорской группы.

Браун выполнял еще одну более специфическую роль в команде Клея: он вдохновлял и направлял в нужное русло поэтическое творчество боксера, которое до этого момента ограничивалось короткими стихами не сложнее детских считалок. Браун был преданным читателем Клея и чувствовал себя писателем. Куда сильнее, чем Клей, он был связан с гетто и поэтому придал рифмам боксера более мрачный, уличный вид.

В статье 1962 года, вышедшей в «The New Yorker», журналист Джозеф Либлинг писал о «бабочке Кассиусе», вооруженном «проворными руками, которые жалят как пчелы». Неизвестно, читал ли Бундини Браун описания Либлинга или он сам пришел к мысли, что стиль Клея похож на движения бабочек и пчел, но ясно одно: именно Бундини придумал и запатентовал фразу, которая станет самым известным слоганам боксера. Девиз из шести слов впервые появился в американских газетах в феврале 1964 года, и за всю свою карьеру Клей произнесет этот слоган тысячу раз, пока вклад Либлинга и Брауна не будет полностью забыт, а сами слова не перейдут в единоличную собственность бойца, чей стиль они так точно передавали: «Порхай как бабочка, жаль как пчела!»

Пока вокруг Клея концентрировались разнообразные последователи, он сам стал поклонником одной бунтарской личности. Человеком, которого он уважал и которому подражал, стал Малкольм Икс, или Малкольм Литтл – как он был известен до присоединения к «Нации ислама». Если Элайджа Мухаммад был лидером «Нации» и источником ее духовной силы, то Малкольм Икс предстал в образе пламенного молодого рыцаря. Жесткий, суровый и пылающий страстью, Малкольм был человеком, который действительно бросал белых в дрожь. Он говорил и вел себя так, будто чернокожие уже обрели свободу. «Если он испытывал ненависть, – как позже сказал писатель Та-Нехиси Коутс, – это лишь потому, что для раба в высшей степени естественно ненавидеть своего поработителя – так же естественно, как та ненависть, которую Прометей испытывал к орлу, клевавшему его печень».

История жизни Малкольма смахивает на мрачную версию американской мечты. Он родился в Омахе и бо́льшую часть детства провел в Мичигане, недалеко от Лансинга. Его отец Эрл Литтл был странствующим проповедником-баптистом, который испытывал живой интерес к чернокожим ассоциациям Маркуса Гарви. Активизм Эрла стал причиной смертельных угроз от «Черного легиона», организации, выступавшей за превосходство белых, члены которой дважды вынудили семью покинуть свой дом. В 1929 году дом Литтлов в Лансинге сгорел дотла, а два года спустя Эрл Литтл был найден мертвым у трамвайных путей. Полиция признала оба инцидента несчастными случаями. Когда мать Малкольма поместили в психиатрическую больницу, семья окончательно развалилась. Малкольм погрузился в мир преступлений и наркотиков и провел около семи лет в тюрьме за кражу со взломом. Ко времени его условно-досрочного освобождения в 1952 году он стал последователем «Нации ислама», оставил свое так называемое рабское имя и заменил его буквой X, которая обозначала потерянное имя его африканского племени. Он оказался энергичным оратором, привлекал большое число последователей, помогал основывать новые мечети и быстро стал второй самой влиятельной фигурой в организации.

Клей впервые встретился с Малкольмом Иксом в июне 1962 года перед митингом «Нации ислама» в Детройте. Малкольм обедал в студенческой столовой неподалеку от детройтской мечети, когда туда вошли Кассиус и Руди. Как и большинство людей, Малкольм был поражен размерами братьев Клей и их внешностью. Несколько лет спустя он описал этот момент в своей автобиографии: «Кассиус подошел и энергично пожал мою руку… Он вел себя так, будто я должен был знать, кто он такой, поэтому я притворился, что знаю. Впрочем, до этого момента я никогда о нем не слышал. Мы были из совершенно разных миров. На самом деле Элайджа Мухаммад наставлял нас, мусульман, против любых видов спорта».

Позже тем же днем Кассиус и Руди Клей посетили проповедь Элайджи Мухаммада и «аплодировали громче всех», как вспоминает Малкольм. Во время поездок по стране Малкольм время от времени слышал, что братья Клей посещали мечети и мусульманские рестораны. Если им случалось оказаться в одном месте и в одно время, он искал встречи с братьями Клей. Согласно некоторым людям из близкого окружения братьев, в те дни Руди был более страстным приверженцем Элайджи Мухаммада, но из них двоих именно Кассиус заинтриговал Малкольма. «Мне он понравился, – писал Малкольм. – Есть в нем что-то притягательное, из-за чего он стал одним из немногих людей, которые удостоились приглашения в мой дом». Кассиус очаровал жену и детей Малкольма. Он стал частью семьи: для детей он был веселым дядей, а для Малкольма младшим братом.

Малкольм понимал, что дружелюбие и наивность Клея могут сделать его уязвимым для мошенников, поэтому счел своим долгом вразумить Клея, что «успех его как общественной фигуры зависит от того, насколько он внимателен и осведомлен об истинных мотивах окружающих». Включая женщин. «Я предупредил его о “цыпочках”, – писал Малкольм. – Я сказал Кассиусу, что на самом деле это были волки в овечьих шкурах».

Клей пропустил этот совет мимо ушей.

Разумеется, у Малкольма были свои причины интересоваться «истинными мотивами» окружавших его людей. Были у него свои причины и на то, чтобы дружить с Кассиусом Клеем, человеком, чья солнечная улыбка прогоняла все заботы. В 1963 году в жизни Малкольма царил бардак. Он узнал, что его великий учитель, Достопочтенный Элайджа Мухаммад, был прелюбодеем, который, по некоторым сообщениям, более десяти лет состоял в интимной связи с некоторыми из молодых секретарш «Нации ислама» в Чикаго. Мухаммад говорил молодым женщинам о смерти своей жены и что он обязан распространить свое святое семя среди девственниц. В конце концов семь женщин из числа его личных секретарш заявили, что родили в общей сложности тринадцать детей от лидера «Нации ислама». В соответствии с кодексом «Нации ислама» женщина несла наказание за детей, зачатых вне брака: ее изолировали и запрещали участвовать в мероприятиях местных общин организации. Но Элайджа Мухаммад не понес подобного наказания, несмотря на то, что к 1963 году его интрижки были хорошо известны как в самой организации, так и сотрудникам ФБР.

Такое поведение не пошатнуло репутацию Мухаммада среди его учеников – по крайней мере, это случилось не сразу. В «Нации ислама» с женщинами обращались как с людьми второго сорта (даже в большей степени, чем в обществе в целом): они должны были принадлежать мужчинам, им запрещалось использовать противозачаточные средства и, разумеется, вступать в неформальные отношения с белыми мужчинами.

Приближенные Элайджи Мухаммада много лет знали о его сексуальных похождениях, но никто не осмеливался протестовать. В чикагской штаб-квартире «Нации ислама» сложились порядки, по которым лидер организации получал неконтролируемую власть. Родственники Мухаммада были поставлены на высокооплачиваемые посты, а фонды «Нации ислама» поддерживали комфортный образ жизни Небесного посланника. Это легко объясняет, почему Мухаммад, как и многие другие на руководящих постах, чувствовал себя вольготно, не отказывая себе в удовольствиях, которые порицались среди последователей. Если истории о его утехах получили бы широкую огласку, это навредило бы имиджу «Нации ислама» и, следовательно, сказалось бы на вербовке новых членов и привлечении финансирования.

Поначалу Малкольм Икс не поверил слухам, посчитав их ложью, но по мере того как всплывали все новые истории, а члены чикагской мечети дезертировали, он пришел к выводу, что обвинения имели под собой почву. «Я почувствовал, будто что-то в мироздании сломалось, – писал он, – словно солнце и звезды исчезли с небосклона».

Делился ли он с Клеем своими подозрениями по поводу Элайджи Мухаммада? В своей автобиографии Малкольм не упоминает об этом. Если у Клея и были какие-либо дурные предчувствия по поводу Мухаммада или «Нации ислама», он держал их при себе. В августе 1962 года они с братом приняли участие в митинге «Нации ислама» в Сент-Луисе. Год спустя репортер «Chicago Sun-Times» приметил красный «Кадиллак» Клея в переулке за Университетом ислама на 5335 Саут-Гринвуд-авеню в Чикаго. Клей вышел из школы, служившей для обучения молодых членов организации, и расположился на заднем сиденье машины, а его брат за рулем. Две другие машины, полные мусульман, присоединились к каравану Клея, а за ними последовал репортер «Sun-Times». На перекрестке 54-й улицы и Лейк-Парк-авеню машина репортера поравнялась с «Кадиллаком» Клея, ехавшим «со скоростью, которую вряд ли бы одобрил начальник полиции Чикаго Орландо Уилсон». Тут же началось спонтанное интервью, мужчины выкрикивали вопросы и ответы прямо из открытых окон своих автомобилей.

– Что вы делаете в Чикаго?

– Меня случайно занесло сюда, и я рад этому. Мероприятие, которое я посетил вечером, стало самым чудесным за всю мою жизнь.

– Вы черный мусульманин?

Клей размышлял над ответом половину улицы.

– Нет, – наконец ответил он и добавил: – Я не знаю. – Он снова сделал паузу, прежде чем продолжить: – Я за черных мусульман.

– Вы верите во все их идеи?

– Послушайте, – сказал Клей, – я тщательно изучил каждую организацию для черных людей. Эта самая лучшая из всех. Черные мусульмане ближе всего к Богу.

Он повысил голос, чтобы перекричать шум машин, и выдал рифму:

– Лучшего места для души нет – обойди ты хоть весь белый свет.

Репортер спросил, собирался ли Клей посетить одну из предстоящих демонстраций в защиту гражданских прав на юге страны.

– Я за интеграцию, – сказал он, улыбаясь. – Разумеется, я за интеграцию. На меня работают десять белых менеджеров.

– Вы планируете пойти по стопам активиста Дика Грегори?^[14]

Улыбка исчезла с лица Клея.

– Я за все хорошее, что может случиться с чернокожими. Но я не собираюсь лезть на рожон. Я не хочу, чтобы на меня натравили собак.

Когда машина Клея свернула на Чикаго-скайуэй и направилась в Индиану, интервью оборвалось.

Два дня спустя в статье, опубликованной в «Louisville Times», Клей отрицал, что заявил о своей приверженности «Нации ислама». Он сказал, что много читал о движении и действительно присутствовал на банкете, но при этом оправдывался: «Я ничего толком о них не знаю». Он продолжил: «Я был удивлен, увидев, что сотни тысяч черных выступают против интеграции. Создается впечатление, что белых больше заботят они, чем те, кто хочет интегрироваться». Наконец, он сказал, что воздержался от присоединения к «Нации ислама» или любой другой группе по защите гражданских прав, потому что еще не нашел людей, которые предложили бы «универсальное решение». Вдобавок к этому он не хотел «превращаться в политика». Клей уворачивался от неудобных вопросов подобно тому, как избегал ударов на ринге.

По мере того как шансы Клея на бой с Листоном возрастали, члены луисвиллской группы начали обсуждать, как еще их боец мог бы зарабатывать деньги за пределами ринга – не только с целью пополнить кошельки бизнесменов, но и на случай, если Кассиус потерпит поражение или будет вынужден оставить спорт из-за травмы. Бизнесмены полагали, что из Клея мог получиться чудесный артист. Ему уже поступило предложение на 7 500 долларов от популярной «Программы Джека Бенни». Продюсеры комедийного телешоу о говорящей лошади «Мистер Эд» хотели, чтобы Клей снялся в эпизоде. Фрэнк Синатра спросил, сможет ли боксер сыграть в фильме при участии Синатры, Дина Мартина, Бетти Дейвис и Джека Пэланса.