Джеймс Фенимор Купер
На суше и на море. Сатанстое (сборник)

Глава XIII

Мне кажется, друзья, что все вы ученики – мошенники, но, если предоставить вам свободу, вы очень скоро превзойдете своих учителей.

Догберри

– Сделайте одолжение, я слушаю! – сказал Гурт.

– Так вот, мистер Гурт, господин мэр поручил мне сказать, что он будет очень рад видеть вас сейчас же у себя вместе с преподобным отцом, читавшим наставление его кухарке, старухе Доротее, и молодым человеком, находившимся при нем, вероятно, в качестве причетника.

«Кухарка мэра! Так вот в чем фокус! Значит, то был не собственный ужин Гурта, которым мы помогли ему овладеть; мы уничтожили ужин мэра, всеми уважаемого Петерса Кюйлера. Значит, фонарь над входом обозначал не гостиницу, а присутственное место – резиденцию власти. Судя по количеству блюд, ужин этот был приготовлен не на одну семью, а на гостей», – думал я, с невольной тревогой взглянув на мистера Вордэна, тот смотрел мрачно. Но делать было нечего: мы взяли свои шляпы и последовали за констеблем в дом мэра.

– Вы не беспокойтесь, господа, такие вещи здесь, в Олбани, часто случаются, – сказал Гурт, когда мы вышли на улицу. – Во всяком случае, вы оба ни в чем не повинны, так как были уверены, что содействуете возвращению похищенного у нас ужина.

– А кому же, собственно, принадлежит этот уничтоженный нами ужин? – спросил мистер Вордэн.

– Почему бы теперь не сказать вам этого? – весело отозвался Гурт. – Собственно говоря, это был ужин мэра! Но будьте спокойны, все это объяснится как нельзя лучше! Моя мать – близкая родственница жены мэра; впрочем, мы здесь, в Олбани, все между собой родня так или иначе, так что я, в сущности, поужинал за счет своего родственника, хотя и незваный!

– Я, право, не знаю, мистер Тэн-Эйк, не вправе ли мы с мистером Литтлпейджем пожаловаться на вас. Я счел возможным прочесть наставление кухарке, которая, как я полагал, была участницей похищения нашего ужина. Но что теперь мне сказать мэру, если он обвинит меня в том, в чем я обвинил его кухарку? Ведь я все-таки лицо духовное!

– Положитесь во всем на меня, ваше преподобие, – сказал Гурт, готовый принести себя в жертву, обвинить себя в чем угодно, лишь бы не причинить неприятности другому. – Я уже привык к таким проделкам и отвечаю за все!

– Да, да, – подтвердил констебль, – мистер Гурт знаком с такими делами. С ним каждую неделю что-нибудь подобное случается, а только все-таки вы на этот раз хватили через край, мистер Гурт, стащили ужин из-под носа у самого мэра! Вы бы лучше обратились ко мне, я подсказал бы вам, у кого ваша дичь и паштеты!

– Это, конечно, было бы лучше, но мы так торопились, у нас были званые гости, нельзя же было их морить голодом!

Мэр распорядился, чтобы нас провели прямо в гостиную, вероятно, для того, чтобы пристыдить Гурта в присутствии одной особы, и представьте себе мой ужас, когда среди общества, обреченного нами на голод, я увидел Германа Мордаунта с дочерью и мисс Уаллас. Все знали, что было сделано, но до нашего появления в гостиной один мэр знал кем. Гурт смело и решительно выступил вперед, несмотря на присутствие Мэри, на лице которой ясно читалась мучительная тревога. Аннеке же даже не взглянула в мою сторону, но лицо ее горело.

При виде мистера Вордэна мэр был крайне удивлен, он ожидал увидеть знакомое лицо какого-нибудь шутника, переодетого для этого случая, а вместо этого здесь стоял незнакомый господин почтенной наружности, несомненно духовное лицо.

– Здесь, вероятно, какое-нибудь недоразумение, – сказал мэр. – С какой стати побеспокоили этих господ наравне с Тэн-Эйком? – спросил он у констебля.

– Мне было приказано пригласить сюда и сообщников мистера Гурта! Так вот они!

– Послушайте, Гурт, скажите мне, кто эти господа, которых я имею честь видеть у себя?

– Я давно сказал бы вам это, господин мэр, если бы нас не ввел констебль сюда, и в таких случаях я все предоставляю сделать ему!

Как я мог заметить, мэр с трудом сдерживал смех: очевидно, мы попали не в руки строгого судьи, а милейшего человека.

– Этот уважаемый священник только что прибыл из Англии и на следующий день будет говорить проповедь в церкви Святого Петра для поучения всех нас, не исключая и мисс Мэри Уаллас, если она соблаговолит прийти послушать его, по свойственной ей доброте и снисходительности.

Взглянув на Мэри, я увидел, что она скорее была огорчена случившимся, чем возмущена против Гурта. Аннеке же была, видимо, шокирована откровенностью и нескромностью Гурта, который так открыто афишировал свои чувства к ее подруге.

– Прекрасно, – сказал мэр, – я весьма рад видеть вас у себя, ваше преподобие!

– А этот молодой человек – мистер Корнелиус Литтлпейдж из Сатанстое в Вест-Честере!

Мэр любезно поклонился, но, видимо, не знал, что ему теперь с нами делать. Чтобы молодые шалуны крали у соседей птицу и свиней, а затем устраивали себе грандиозный ужин, было дело довольно обычное; что две группы таких шалунов похищали одни у других такой ужин, который иногда успевал несколько раз перейти из рук в руки прежде, чем его съедали, это тоже случалось нередко, но до этого дня еще никому не приходило в голову дерзнуть похитить ужин из кухни мэра.

В первый момент, возмущенный этим поступком, мистер Кюйлер послал за констеблем, а затем одумался и при виде замешанных в этом глупом деле двух посторонних лиц, из которых один был духовное лицо, решил сменить гнев на милость.

– Идите себе с Богом, Ханс, – сказал он, обращаясь к констеблю, – когда мне понадобятся ваши услуги, я пошлю за вами. А вам, господа, я хочу доказать, что старый Петерс Кюйлер может угостить своих гостей даже вопреки столь опасному соседству, как соседство шалуна Гурта Тэн-Эйка. Мисс Уаллас, позвольте мне предложить вам руку! Мистер Вордэн, вероятно, не откажется вести мою жену к ужину, и остальные господа последуют нашему примеру.

Гурт поспешил предложить руку одной из дочерей хозяина дома, сын мистера Кюйлера повел Аннеке к ужину, а я должен был удовольствоваться оставшейся барышней, кажется тоже родственницей хозяев.

Надо отдать должное справедливости, наспех приготовленный ужин был превосходным и, пожалуй, не уступал первому. Хозяин дома всячески старался показать нам, что мы все прощены и что теперь мы у него желанные гости; мы старались ему помочь в этом со своей стороны, хотя я не могу сказать, что чувствовал себя вполне уверенно.

Мистер Кюйлер, желая показать, что он смотрит на всю эту проделку, как на шутку, от души смеялся и подтрунивал над случившимся. Мистер Вордэн очень мило отшучивался, и мэр был им совершенно очарован.

Видя, что Гурт не совсем в своей тарелке, мэр, желая показать ему свое расположение, сказал:

– Гурт, налейте себе вина и чокнитесь со мной или выпейте за здоровье одной из присутствующих дам!

– Я уже пил, мэр, сегодня, за здоровье одной из них, и за ваше я выпью с удовольствием. Но прежде я должен сказать, что мне очень неудобно за мою глупую проделку; в оправдание могу сказать только то, что вам известно, какие мы бесшабашные головы: все мы – молодые олбанийцы, и как только задето наше самолюбие, нам необходим ужин…

– То в таком случае что же делают, расскажите нам, мой милый, это может нам пригодиться! Впрочем, теперь я знаю: его добывают у соседей! Но скажите, почему у вас появился столь внезапный аппетит на стряпню моей кухарки? Разве кухарка Ван-Брюнта не могла вам приготовить такой же ужин?

– Она не только могла, но и приготовила нам прекрасный ужин, но он внезапно исчез бесследно, и мне неизвестно, как и кем он похищен; откровенно говоря, у нас не оставалось иного выбора, кроме вашего ужина. У нас были приглашенные, вот эти господа, и нам нечего было предложить им, мы их пригласили на ужин, а ужина не было. На беду, один из наших негров проходил мимо вашей кухни, почувствовал чудесный запах и сообщим мне об этом. И вот под влиянием излишнего стремления к гостеприимству я и решился лишить вас ужина.

– А, так это под влиянием духа гостеприимства вы отправляете ваших гостей зарабатывать себе ужин наставительными проповедями, а сами опустошаете чужие кастрюли!

– Опустошать кастрюли нам не пришлось, все продукты уже были выложены на блюда, и мы забрали блюда вместе с продуктами, эти же господа были мной введены в заблуждение, чтобы не сказать, обмануты, как и ваша Доротея. Я их убедил, что мы отбираем отнятый у нас наш же ужин, а что в этом доме живете вы, они этого не знали. Я не могу допустить, чтобы ни в чем не повинные люди были замешаны в том, где только один я виновный.

После этого чистосердечного признания лица всех присутствующих сразу посветлели. Аннеке испытующе взглянула на Гурта, желая убедиться, что говорит правду, и после этого лицо ее засветилось ее обычной милой улыбкой, и она, обратившись ко мне, осведомилась о здоровье моей матушки. Мы сидели как раз напротив друг друга, так что разговаривать нам было удобно; кроме того, все перекидывались шутками, и в столовой было очень шумно.

– Здесь, в Олбани, совершенно другие обычаи, чем у нас в Нью-Йорке, как вы успели убедиться, – сказала она.

– Не знаю, на что вы намекаете, на утреннее происшествие или на вечернее? – спросил я.

– На то и на другое, если хотите, – улыбаясь, ответила Аннеке, – эти обычаи одинаково странны для нас.

– Поверьте, мисс Мордаунт, я весьма огорчен всем случившимся, – сказал я.

– Ну, мы поговорим об этом в другой раз, – улыбнулась Аннеке, и так как все встали из-за стола, то встала и она.

Поблагодарив хозяина, все стали прощаться, так как было уже поздно. Прощаясь со мной, Герман Мордаунт пригласил меня к завтраку на следующее утро к девяти часам и поручил мне передать его приглашения Дирку.

Когда мы вышли на улицу и вдвоем с мистером Вордэном направились к гостинице, он сказал мне:

– А знаешь ли, Корни, я боюсь, что новый приятель, пожалуй, окончательно скомпрометирует нас.

– А мне показалось, что вы им очарованы.

– Да, он мне нравится, я этого не отрицаю. Но я, главным образом, сошелся с ним из политических целей, я опасался, что надо мной станут подтрунивать, и хотел заручиться поддержкой в местном обществе.

– Ну а я, помимо всякой политики, полюбил этого славного Гурта и останусь ему верен, хотя он уже дважды поставил меня в неудобное положение. Это славный малый, чистосердечный и откровенный, любящий жизнь и беззаботно веселый.

На этом мы закончили свой разговор и пошли спать.

На другой день я отправился к Герману Мордаунту настолько рано, насколько только позволяло приличие. Меня провели в маленькую гостиную, где не было никого, но на диване лежал тот самый красный шарф Аннеке, который был на ней в памятный день Пинкстера; вместе с этим шарфом лежала пара крошечных дамских перчаток, таких прелестных, что я не мог устоять против искушения взять их и поднести к своим губам. В этот момент я услышал совсем близко возле меня шаги; поспешно положив перчатки на прежнее место, я обернулся и увидел Аннеке; она смотрела на меня с таким милым выражением лица, что я едва сдержался, чтобы не кинуться перед ней на колени и просить ее быть моей женой.

– Что вам так понравилось в этих перчатках Мэри Уаллас? – спросила она, стараясь скрыть лукавую улыбку.

– Мне показалось, что они издают столь восхитительный запах, и я хотел убедиться…

– Вероятно, они пахнут лавандой, которой мы, женщины, имеем привычку душить перчатки и платки. Но что за странного приятеля вы себе выбрали в Олбани, мистер Литтлпейдж, и как это случилось?

– Вы питаете антипатию к Гурту Тэн-Эйку?

– Антипатию? К такому славному, чистосердечному и скромному во всех отношениях человеку! О нет, такого брата могла бы пожелать себе каждая сестра, хотя у него, конечно, есть и кое-какие недостатки.

– Но мне кажется, что, несмотря на все его безрассудства, он пользуется общим расположением дам, а разве мисс Мэри Уаллас не расположена к нему?

Взгляд Аннеке ясно сказал мне, что я был нескромен, и я поспешил извиниться.

– Вы должны сознаться, Корни, что ваши подвиги на салазках были довольно смешны и что вы можете этому радоваться.

– Я с вами вполне согласен, Аннеке, – ответил я, – тем не менее я счастлив, что это катание на санках вам кажется более важным, чем история с ужином.

– Да, если бы мэр был не столь мил, эта история могла бы стать весьма неудобной! – И Аннеке искренне рассмеялась.

– Даю вам слово, что этот сумасшедший, но славный Тэн-Эйк воспользовался моей неосведомленностью, в этом отношении я действовал, совершенно не зная, что я делаю. Бога ради, скажите мне, могу ли я надеяться заслужить ваше прощение? – И я протянул ей руку.

– Корни, – сказала она ласково, протянув мне кончики пальцев в знак примирения, – если вы полагаете, что нуждаетесь в прощении, то обратитесь к тому, кому дано право прощать. Но если Корни Литтлпейджу придет фантазия забавляться, как маленькие мальчуганы, то какое право имеет Аннеке Мордаунт запрещать ему это?

– Любое право! Право дружбы, право более разумного суждения, право…

– Тише! – остановила она меня. – Я слышу шаги в коридоре. Это мистер Бельстрод. Нет необходимости слышать ему длинный перечень моих прав, но так как он еще будет минут пять снимать свою шубу, плащ и саблю, то я воспользуюсь этим временем, чтобы сказать, что Гурт Тэн-Эйк – опасный предводитель для Корни Литтлпейджа.

– А между тем разве это не хорошая рекомендация его сердцу, уму и вкусу, что он полюбил Мэри Уаллас?

– Ах, он и вам уже успел сообщить об этом. А впрочем, кому он только этого не говорил?! Весь город, включая уличных мальчишек, знает о его любви.

– И сама мисс Уаллас тоже. И в этом я его одобряю. По-моему, мужчина не должен оставлять девушку, которую он любит, в сомнении относительно своих чувств. Мне всегда казалось низким и малодушным ждать с признанием до того момента, пока ты не получил полной уверенности во взаимности девушки. Как может последняя дать волю своим чувствам без этого откровенного и чистосердечного признания и для чего таить от всех честную и благородную любовь к достойной большой любви девушке?

– Да, в этом ему следует отдать должное, он не раз честно и открыто признавался ей в своей любви, даже в моем присутствии, и просил позволить ему встать в ряды ее поклонников с тем, что он будет ждать ее решения до тех пор, пока не сумеет заслужить ее расположения и уважения.

– Согласитесь, мисс Аннеке, что это поведение достойно честного и благородного человека.

– Без сомнения, так как мисс Уаллас, по крайней мере, знает цель его ухаживаний.

– Весьма рад, что вы одобряете подобный образ действий, – сказал я, – и хотя у меня сейчас остается всего одна минута до прихода Бельстрода, я еще успею сказать вам, что Корнелиус Литтлпейдж желает поступить по отношению к мисс Мордаунт точно так же, как поступил Гурт по отношению к мисс Мэри!

Аннеке вздрогнула, щечки ее побледнели, но затем снова вспыхнули, она ничего не ответила, но взглянула на меня так, что я никогда не забуду этого взгляда. Объясняться было уже поздно, так как дверь отворилась, и Герман Мордаунт вошел вместе с мистером Бельстродом в гостиную, где мы находились.

Глава XIV

О, прекрасная возлюбленная моя, с гордо поднятой шеей и горящими глазами, ты ждешь меня, роя копытом землю! – Вот и я! Минута, и мы мчимся, пожирая пространство, и пусть тот, кто нагонит меня, потребует тебя себе в награду!

«Песнь Араба»

Бельстрод, казалось, был очень рад меня видеть, я отвечал ему тем же, и спустя несколько минут мы снова стали с ним добрыми приятелями, как в Нью-Йорке. Вскоре пришла Мэри Уаллас, и мы все прошли в столовую, куда явился и Дирк, немного запоздавший на этот раз.

Сначала разговаривали главным образом Герман Мордаунт и Бельстрод. Мэри Уаллас вообще была молчалива, Аннеке же была на этот раз как-то особенно задумчива и рассеянна, и только когда Бельстрод обратился непосредственно ко мне, задумчивость ее рассеялась, и она внимательно стала прислушиваться к нашему разговору.

– Ну, мистер Литтлпейдж, – сказал майор, – полагаю, что этот ваш приезд в Олбани связан с намерением присоединиться к нам в предстоящую кампанию. Как слышно, очень много молодежи колоний намеревается двинуться с нами на Квебек.

– Мы намеревались двинуться немного дальше с Дирком Фоллоком, – сказал я, – тем более что мы не имеем представления о том, что королевские войска пойдут в этом направлении. Но мы намерены оба просить о прикомандировании нас к одному из полков в качестве волонтеров и дойти с ним по крайней мере до Тинкондероги, потому что нам неприятно знать, что этот важный пост занят французами!

– Такие речи приятно слышать, – промолвил Бельстрод, – я надеюсь, что, когда наступит момент вашего прикомандирования, вы вспомните обо мне. Наше офицерское общество примет вас с удовольствием в свою среду, где я со времени ухода подполковника являюсь председателем.

Я поблагодарил его за себя и за Дирка, и разговор перешел на другую тему.

– Я сейчас встретил Гарриса, – продолжал Бельстрод, – и он рассказал мне весьма пикантную историю об одном ужине, в котором он участвовал. Ужин этот был похищен компанией молодых олбанийских мародеров у кого-то и принесен к нам в казармы. Эту скверную шутку они сыграли с другой компанией молодежи, и, хотя говорят, что голландцы на такие поступки не сердятся, тем не менее я полагаю, что пострадавшим было не особенно приятно лишиться своего ужина. Но самое забавное то, что эти пострадавшие, недолго думая, утешились тем, что точно таким же образом стащили ужин мэра, сделав набег на его кухню и опорожнив все кастрюли и сковородки, так что у бедного мэра не осталось ни одной картофелины на ужин.

Я почувствовал, что кровь прилила мне к лицу; мне казалось, что все глаза обращены на меня, и вздохнул с облегчением, когда услышал ответ Германа Мордаунта.

– Как водится, история приукрасилась, переходя из уст в уста. Но в том, что вы говорите, есть доля правды. Мы как раз ужинали вчера у мэра, на столе был не один картофель, а прекрасные блюда и закуски.

– Как? И ваши барышни были у мэра?

– Да, и даже мистер Литтлпейдж ужинал вместе с нами и может засвидетельствовать, что нам подали превосходный ужин.

– Однако, судя по выражению лиц, я вижу, что от меня что-то скрывают, и я желаю быть посвященным в секрет.

В ответ на это Герман Мордаунт рассказал ему все как было со всеми подробностями, несмотря на то что Аннеке несколько раз пыталась остановить его.

– Нет, право, этот Тэн-Эйк не имеет себе равного! – воскликнул Бельстрод. – Это совершенно непостижимый человек. Я не знаю человека более смелого, любезного, услужливого и устойчивого в своих взглядах, а вместе с тем это какой-то ребенок по своим вкусам и склонностям.

– Да, вы, пожалуй, правы. Но это объясняется тем, что Гурт Тэн-Эйк не получил воспитания в Оксфорде, а имеет лишь домашнее воспитание и поэтому еще долго останется во многих отношениях ребенком.

Меня удивило столь определенно высказанное Аннеке мнение: она обыкновенно воздерживалась от резких осуждений, но затем я понял, что она старалась этим умерить то влияние, какое Гурт с каждым днем все больше приобретал над Мэри Уаллас; Герман Мордаунт держался той же системы, и вскоре я убедился, что бедный Гурт не имел здесь других сторонников, кроме мисс Мэри и меня. После завтрака я пошел проводить Бельстрода до его казарм, тогда как Дирк остался еще побеседовать с барышнями.

– Это действительно прелестная девушка, мисс Аннеке, – сказал Бельстрод, когда мы вышли с ним на улицу, – я положительно горжусь моим родством с ней и надеюсь со временем вступить с ней в еще более близкое родство! – хвастливо добавил он.

Я невольно вздрогнул и взглянул ему прямо в лицо.

Бельстрод самонадеянно улыбался, но был при этом совершенно спокоен и с легкостью светского человека продолжал:

– Я вижу, что моя откровенность вас удивляет, но я не вижу причины скрывать то, что я намерен просить руки этой девушки; мне, напротив, кажется, что порядочному человеку даже необходимо громко заявить о своем намерении в подобном случае.

– Заявить? Да, конечно, самой девушке или ее семье, но не всем и каждому.

– Я, пожалуй, готов с вами согласиться в обычных случаях, но когда речь идет о мисс Аннеке Мордаунт, то человеколюбие требует не допускать, чтобы бедные молодые люди питали себя несбыточными надеждами и тратили даром свои сердечные чувства. Ваши отношения к семье Мордаунт мне хорошо известны, но другие молодые люди легко могут проникнуть в эту семью с более корыстными намерениями. Не правда ли?

– Что же вы хотите этим сказать, мистер Бельстрод? Что мисс Мордаунт ваша невеста?

– О нет! Она еще не дала мне своего согласия, но, с согласия моего отца, я просил ее руки у Германа Мордаунта, и это дело на мази. Приведет ли оно к желанным для меня результатам, об этом вы лучше в состоянии судить, чем я, потому что в качестве беспристрастного зрителя лучше можете оценить чувства мисс Аннеке ко мне, чем я сам.

– Вы забываете, что до сегодняшнего утра я целых шесть месяцев не видал вас вместе с мисс Мордаунт. Неужели вы все это время ждали ответа?

– Так как я считаю вас другом семьи, Корни, то не вижу причин скрывать от вас, в каком положении находится дело. Когда мы впервые встретились с вами, я уже объявил о своих намерениях и получил обычный в таких случаях ответ, что Аннеке еще очень молода, что она не думает о браке, что в Англии у меня еще живы родители, с которыми мне следует посоветоваться, что им тоже нужно время подумать и тому подобное, что обычно говорится для начала. Все это я выслушал терпеливо, со всем решительно согласился и в заключение объявил, что намерен написать об этом отцу и возобновить свою просьбу, заручившись его согласием.

– Ну, и это согласие пришло к вам со следующим очередным почтовым судном? – спросил я, не допуская мысли, что можно колебаться принять в свою семью такую прелестную девушку, как Аннеке Мордаунт.

– Не могу сказать, что именно со следующим очередным пакетботом, как вы предполагаете, но с одним из ближайших почтовых судов я действительно получил ответ от сэра Гарри, моего отца. Он слишком благовоспитанный человек, чтобы не ответить на письмо даже в тех случаях, когда я его несколько настойчиво и преждевременно прошу о посылке мне денег. Я получил ответ отца, но признаюсь откровенно, это не было ожидаемое согласие. Атлантический океан ужасно велик, и для того, чтобы обсудить подобный вопрос и договориться на расстоянии его протяжения, требуется весьма много времени.

– Обсудить? Да что же тут обсуждать? Что может быть легче, как заверить сэра Гарри, что лучшего выбора вы не могли сделать, если только вам не откажут.

– Откажут мне? Вы очень наивны, милый Корни, впрочем, это мы увидим после возвращения из кампании, когда вернемся из Квебека.

– Но что же вам ответил сэр Гарри?

– Вы полагаете, что убедить сэра Гарри было легко? Сильно ошибаетесь. Это объясняется тем, что вы никогда не бывали у нас в Англии и не знаете, какого там вообще держатся взгляда на колонии, иначе бы вы поняли, что это значит. Вы все, конечно, верноподданные короля, об этом я не спорю, но все же Олбани не Бэс и Нью-Йорк – не Вестминстер!

– Значит, сэр Гарри не поддался вашим убеждениям и доказательствам?

– Сначала он оказал дьявольское сопротивление, и потребовалось целых три письма, из которых последнее было весьма энергичное, чтобы уговорить его. Наконец мне удалось получить его согласие, и я вручил его мистеру Мордаунту. Конечно, на моей стороне та выгода, что сэр Гарри страдает подагрой и астмой и не владеет ни малейшим клочком земли, которая не была уже отписана мне по наследству от деда, так что даже в случае его несогласия это был бы просто только вопрос времени.

– И все эти подробности были сообщены отцу и дочери? – спросил я.

– Нет, за кого вы меня принимаете? Я не настолько глуп; вы, провинциалы, во многих вопросах удивительно щепетильны, и к вам не знаешь как подойти. Я думаю, что Аннеке не согласилась бы стать женой даже самого герцога Норфолка, если бы узнала, что его семья высказала хоть малейшее нежелание принять ее в свою родню.

– И вы не находите, что она была бы совершенно права в этом?

– Не думаю. Ведь она выходила бы только за самого герцога, а не за всех его тетушек, дядюшек, кузин, братьев и сестер. Впрочем, мы еще не дошли до этого, я не получил еще официального согласия, но Аннеке знает, что согласие сэра Гарри получено, и это уже большой шаг вперед. Теперь я знаю, что главным возражением с ее стороны будет ее нежелание расстаться с отцом, который вдов и одинок и для которого разлука с ней будет тяжела, кроме того, вероятно, и расстаться со своей страной ей будет трудно. Вы, американцы, такие домоседы и думаете, что только у вас хорошо.

– Мне кажется, что последний упрек нами не заслужен, – возразил я, – напротив, здесь вообще принято думать, что в Англии все лучше, чем у нас в колониях. Еще если говорить о Гурте Тэн-Эйке или Дирке Фоллоке, то за них я, пожалуй, не поручусь, но я и все мы, у кого отцы и деды англичане, мы всей душой преданы Англии.

– Да, пожалуй, вы правы, Корни, – сказал Бельстрод. – Колонии лояльны, хотя эти голландцы здесь на нас все-таки косятся, этого я не мог не заметить; быть может, это следует приписать остаткам недовольства нашим завоеванием этих колоний.

– Да ведь завоевания не было, это был просто обмен. Голландцы уступили Англии эти колонии взамен других владений, но мне кажется естественным, что потомки голландцев предпочитают голландцев англичанам.

– Да, но им следовало бы не забывать, что мы явились сюда, чтобы помешать французам завоевать их.

– Но на это они вам скажут, что французы не тронули бы их, если бы англичане не поссорились с французами. А теперь я должен проститься с вами: меня ждут еще кое-какие дела.

Мы пожали друг другу руки и расстались.

У меня действительно было немало дел в этот день: прибыл Джеп с нашим обозом, и мне опять пришлось отправиться к тому самому скупщику, с которым меня познакомил Гурт. Он отправился вместе со мной, и при его содействии мне удалось прекрасно распродать все, что мне было поручено продать, и даже сопровождавших обоз негров, за исключением, конечно, Джепа, который остался при мне для личных услуг, остальные были приобретены для армии в качестве обозной, лазаретной и офицерской прислуги, чем они остались очень довольны; я же впервые почувствовал в своем кармане громадную сумму в восемьсот девяносто восемь долларов.

Было уже поздно, когда все эти дела были закончены, и Гурт предложил мне сесть в его сани и прокатиться по реке. Из беседы с моим новым другом я вскоре узнал, что у него нет уже родителей, что они оставили ему хорошее состояние и что он живет широко и весело. Здесь, в Олбани, главной роскошью богатых людей считались чистокровные рысистые лошади, щегольская упряжка и обильный яствами стол, в Нью-Йорке же роскошь выражалась обилием серебра, хрусталя и ценной посуды, дорогим столовым бельем и иногда ценными картинами старых мастеров.

Катаясь, мы заехали к Гурту; его холостое хозяйство в образцовом порядке содержала старушка-домоправительница, дом старинный, унаследованный им еще от деда, был во всех отношениях полной чашей.

Я высказал ему свое мнение, что таким домом и таким порядком не побрезговала бы мисс Уаллас.

– Согласись она стать моей женой, я построил бы для нее новый дом, настоящий дворец! Этому дому больше ста лет, и хотя по тому времени он был великолепным, но теперь он не достоин ее! Счастливый вы смертный, Корни, вы сегодня завтракали у Мордаунтов! Вы, как я вижу, в самых дружеских отношениях с этой семьей!

– Да, я имел счастье оказать однажды маленькую услугу мисс Аннеке, и с тех пор вся семья помнит об этом.

– И, насколько я мог заметить, особенно хорошей памятью в этом отношении может похвастать мисс Аннеке! Мисс Уаллас рассказала мне всю эту историю. Ах, хоть бы мне Бог дал такую возможность оказать такую услугу мисс Уаллас, чтобы доказать ей, что и Гурт Тэн-Эйк не трус и что у него тоже есть сердце! Но пока не предвидится подобного случая, я хотел попросить вас, Корни, об одной услуге!..

– Все, что в моих силах, я сделаю с большой готовностью! – сказал я.

– Надо вам сказать, что на целых двадцать миль в округе вы ни у кого не найдете таких коней, как мои!

– Так вы желаете их продать мисс Мэри Уаллас?

– Да, пожалуй, и с упряжью, и с санями, и домом, и с фермами, и складами на реке, и с вашим покорным слугой в придачу, если бы только она захотела. Но так как она пока еще ничего не сказала на этот счет, то я хотел бы только прокатить ее на моих рысаках, в моих санях, вместе с мисс Аннеке.

– Я думаю, что это возможно будет устроить: барышни обыкновенно любят такие прогулки.

– Вы посмотрите только, Корни, что это за кони! Ведь они доносили меня за час двадцать минут отсюда до Шенектади, это шестнадцать миль по линии птичьего полета и чуть не шестьдесят по проезжей дороге. А какие красавцы! Я назвал их Джек и Моиз и готов дать что угодно, чтобы прокатиться на них с мисс Мэри.

Я обещал Гурту сделать все от меня зависящее, чтобы уговорить барышень согласиться на такую прогулку. Чтобы убедить меня в достоинствах коней, саней и возницы, Гурт приказал подать сани и предложил мне прокатиться за город. Сани его, окрашенные в небесно-голубой цвет, излюбленный цвет голландцев, были покрыты мехами черно-бурых лисиц с такой же полостью необычайной красоты, окаймленной алым сукном. Вороные кони его были увешаны бубенцами и колокольчиками в таком множестве, что получился целый концерт.

Промчавшись по главной улице города, мы понеслись вдоль западного берега Гудзона к северу от Олбани по гладкой снежной равнине, любимой дороге для вечерних катаний всего избранного общества. По пути заехали к госпоже Скайлер, почтенной вдовствующей аристократке, стоявшей во главе местного общества и пользовавшейся громадным влиянием в городе. Гурт предложил заехать к ней и представить меня ей, тем более что знатные приезжие никогда не упускали случая представиться ей, а я еще не успел исполнить этой приятной обязанности.

– Ну и счастливые же мы! – воскликнул Гурт, когда мы въехали в ворота дома госпожи Скайлер. – Смотрите, ведь это сани Германа Мордаунта. Вероятно, барышни здесь!

Действительно, Аннеке и Мэри Уаллас обедали у почтенной дамы и уже собирались уезжать. Я много слышал еще дома о госпоже Скайлер, и поэтому в первый момент все мое внимание сосредоточилось на ней. Это была чрезвычайно тучная особа, едва умещавшаяся в большом кресле и с трудом поднимавшаяся с него, но у нее были прекрасные, умные и добрые глаза и приятная, ласковая улыбка. Когда Гурт назвал ей мою фамилию, она многозначительно переглянулась с барышнями, и я заметил, что Аннеке покраснела и как будто немного сконфузилась, на лице же Мэри Уаллас, как всегда при виде Гурта Тэн-Эйка, отразилась робкая радость.