Джеймс Фенимор Купер
На суше и на море. Сатанстое (сборник)

Глава XI

Прежде сумейте помешать крови обращаться в жилах и тогда, милорд, пробуйте заставить любовь внимать рассудку.

Юнг

Мы выехали на берег одновременно с санями, преследовавшими мистера Вордэна; в санях этих находились двое молодых людей весьма приличного вида, говоривших по-английски с легким голландским акцентом, и три дамы, по глазам которых было видно, что им неудержимо хотелось рассмеяться.

Один из этих молодых людей, вежливо приподняв свою меховую шапку, подошел к нам и, видя, что мистер Вордэн из нашей компании, осведомился:

– Скажите, ради бога, что случилось с этим почтенным пастором, что он так бежал по льду?

– Что со мной? – повторил старик. – Я просто не имел желания утонуть!

– Утонуть? – удивился молодой голландец. – Как могли вы допустить мысль о возможности такой опасности, ваше преподобие? Ведь река замерзла!

Тогда я объяснил ему все, как было, и веселый голландец поспешил принести мистеру Вордэну свои извинения и тут же попросил разрешения нам представиться. Звали его Гурт Тэн-Эйк, его знал весь город. Это был первый весельчак, затейник и балагур, красивый парень, всегда готовый посмеяться, всегда готовый развязать кошелек, большой любимец дам и девиц и добродушнейший малый. Он предложил нам познакомить нас с городом и, узнав адрес гостиницы, где мы рассчитывали остановиться, пообещал вскоре наведаться к нам. Затем он пожал всем нам по-дружески руку, его товарищ вежливо раскланялся, а три дамы подарили нас очаровательными улыбками, после чего веселая компания умчалась, звеня бубенцами и колокольчиками своих ретивых коней.

Мы рассчитывали, что эта история с его преподобием скоро забудется, не тут-то было. Развеселый Гурт разнес ее по всему городу со всевозможными прикрасами, и на другое утро решительно все знали о том, что было названо «коленцем его преподобия».

В 1758 году Олбани был еще чисто голландским городом; жители все говорили на голландском языке, на простонародном голландском наречии, даже негры распевали голландские песенки. На улицах встречалось много военных, но при всем этом Олбани производил после Нью-Йорка впечатление маленького провинциального городка. Большая улица была действительно и велика, и широка, но зато все остальные были очень тесны.

Мы с Дирком вышли пройтись и познакомиться с главными достопримечательностями города; дойдя до голландской церкви, мы столкнулись неожиданно с Гуртом Тэн-Эйком.

– А, здравствуйте, мистер Литтлпейдж и мистер Фоллок, я вас как раз искал! Дело в том, что мы имеем здесь привычку собираться по вечерам теплой компанией, чтобы вместе поужинать. Сегодня как раз мы хороним зимний сезон и очень желали бы видеть вас у нас; мы собираемся в девять часов, ужинаем в десять и расходимся в полночь! Как видите, все очень прилично, и при этом все ведем себя примерно!

В этом забавном приглашении было так много искренности и сердечности, что отказаться было совершенно невозможно.

– Мы не заставим себя просить, мистер Тэн-Эйк, – сказал я, – я и друг мой с благодарностью принимаем ваше милое приглашение!

– Ваш друг? Я подразумевал всех ваших друзей! Впрочем, вон я вижу одного из них! – Это был бледно-зеленый фрак, который он увидел в конце улицы. – Им я займусь сам, а вы постарайтесь уговорить его преподобие; он, кажется, не дурак покушать, и добрый кусок индейки да стакан доброй мадеры, право, такие вещи, которыми не следует пренебрегать даже и духовному лицу. Так в этом отношении я рассчитываю на ваше содействие! Мне думается, что мы вскоре станем с вами неразлучными друзьями, мистер Литтлпейдж, а пока до скорого свидания! К восьми часам я зайду за вами.

Распрощавшись с Гуртом, мы с Дирком прошли до английской церкви и залюбовались фасадом ее, как вдруг нас окликнули мистер Вордэн и Язон. Первый из них пошел за сторожем с просьбой отпереть храм; вскоре храм был открыт, и мы вошли в него; как водится, все мы обнажили головы, только Язон еще глубже нахлобучил свою шляпу на голову с каким-то вызывающим видом: по его мнению, снимать шляпу, входя в церковь, было своего рода идолопоклонством.

Я ничего ему не сказал. Когда мы вышли из церкви, я передал мистеру Вордэну приглашение Тэн-Эйка, но старик не сразу согласился; он еще не виделся со своим братом, настоятелем этой самой церкви, которого хотел просить позволить ему отправить в ближайшее воскресенье службу вместо него, и прежде чем он получит это разрешение, старик не хотел нигде показываться. Но на обратном пути в гостиницу мы встретили самого настоятеля кафедральной церкви Святого Петра, брата мистера Вордэна, и он тут же дал свое согласие. Таким образом это дело было улажено. Расставаясь с его преподобием настоятелем, мистер Вордэн спросил его:

– А кстати, любезный брат, знакома вам семья Тэн-Эйка? Это приличные люди?

– Как нельзя более приличные, дорогой брат, и всеми уважаемые, могу вас заверить!

– В таком случае, Корни, я готов принять приглашение этих молодых людей; я не хочу, чтобы они считали меня пуританином!

Едва успев приехать, мы уже оказались принятыми в обществе, и через два дня мистер Вордэн должен был говорить проповедь в кафедральной церкви. Дебют был не дурен; но в ожидании ужина надо было пообедать. В гостинице нас накормили очень недурным обедом, после которого мы с Дирком решили пройтись и, кстати, посмотреть, не столкнет ли нас судьба с каким-нибудь провиантмейстером, которому мы могли бы сбыть свои припасы и коней.

Едва мы успели выйти из дома, как столкнулись опять с Гуртом Тэн-Эйком, который как будто жил на улице. Сообщив ему о согласии Вордэна принять его приглашение, мы с Дирком в разговоре упомянули о нашем деле. Гурт тут же предложил нам свои услуги свести нас с одним крупным поставщиком армии, закупающим в данное время все, что можно скупить.

Идя вместе с нами к этому поставщику, он предупредил нас, чтобы мы ни под каким предлогом не спускали цены на свой товар, лошадей приказано покупать, где только можно и сколько можно; ведь за все платит казна.

– Я вам советую, – добавил он, – сказать ему, что вы желаете продать ваших лошадей не иначе, как вместе с санями и упряжью!

Мы последовали его совету, а скупщик оказался очень сговорчивым. Вскоре торг был заключен, и мы с Дирком получили всю стоимость наших коней, саней, солонины, муки и всего остального звонкой монетой. Медвежьей шкурой с наших саней очень прельстился Гурт, и я предложил уступить ему ее безвозмездно, но он ни под каким предлогом не согласился на это и настоял на том, чтобы заплатить мне за нее гинею.

– Ну вот, – весело воскликнул неунывающий Гурт, – ваше дело улажено. Коней своих вы продали по хорошей цене; они хотя и добрые кони, но возраста почтенного; впрочем, на войне и самых молодых не больше пощадят, чем старых. А теперь не пройти ли нам с вами прогуляться по Большой улице? Это как раз тот час, когда все наши дамы совершают свою вечернюю прогулку в экипажах, а мы, молодежь, пользуемся случаем раскланяться с ними и посмотреть на них!

– Несомненно, что ваши дамы здесь, в Олбани, замечательной красоты, судя по тому, каких я видел! – сказал я, желая польстить своему собеседнику.

– Мы, конечно, не можем пожаловаться, – согласился он, – но нынешней зимой к нам приехали с вашей стороны такие красавицы, что при виде их лед на реке мог бы растаять!

– Значит, эти красавицы из Нью-Йорка? – спросил я.

– Да, и этим украшением нашего города мы обязаны близости армии, но ни один полковник, капитан или майор не привез к нам таких красавиц, как господин Герман Мордаунт! Быть может, его имя вам знакомо?

– Как же! Мой друг Фоллок даже в родстве с ним! – ответил я.

– Вам можно позавидовать, мистер Фоллок, в том, что вы имеете счастье называть кузиной мисс Аннеке Мордаунт!

– О да! – воскликнул я. – Аннеке Мордаунт – красивейшая и прелестнейшая девушка в Йорке!

– Ну, я не сказал бы этого, – возразил Гурт, – мисс Мордаунт действительно прелестна, об этом я не спорю, но с ней мисс Мэри Уаллас, которая ничуть не уступает ей ни по красоте, ни по другим своим качествам!

Мисс Мэри Уаллас! Никогда мысль о ней не приходила мне в голову, как о равной Аннеке, она была прекрасна, мила, кротка, добра и скромна, но возле ее подруги оставалась как-то в тени.

Итак, Гурт Тэн-Эйк был восхищен Мэри Уаллас, быть может, даже влюблен в нее!

Это было новым подтверждением того, что мы любим в других свою противоположность. Что могло быть более противоположно одно другому, чем Мэри Уаллас и Гурт Тэн-Эйк?

– Мисс Уаллас действительно прелестна, – согласился я, – и я совсем не удивлен, что вы говорите о ней с таким восхищением!

– Восхищением! – воскликнул Гурт, останавливаясь посередине улицы и глядя мне прямо в глаза. – Нет, милый мистер Литтлпейдж, это слово слишком слабое! Оно не может выразить моих чувств; это не восхищение, а боготворение, обожание, восторг, я хотел бы жениться на ней сию же минуту, а затем всю жизнь боготворить ее, целовать след ее ног, подол ее платья!

– И вы сказали ей это?

– И не раз! Я твердил ей о моих чувствах до пресыщения! Она уже два месяца как здесь, и с первого дня ее приезда все мое существо принадлежит ей. Так вот, если хотите, господа, я приведу вас к тому месту, где в это время дня всегда проезжает экипаж Германа Мордаунта и где я всегда имею удовольствие приветствовать его барышень!

Теперь я начинал понимать, почему Гурт целые дни проводил на улице. Мы последовали за ним к голландской церкви, и вскоре я действительно имел счастье увидеть Аннеке Мордаунт и ее подругу. Мне показалось, что глаза Мэри Уаллас с особенным вниманием остановились на том углу, где стоял Гурт, и что, отвечая на его поклон, она слегка покраснела. Но я заметил также, что Аннеке вздрогнула от неожиданности, увидев меня, и ее улыбка и разгоревшиеся глазки так взволновали меня, что я насилу смог справиться с охватившим меня волнением.

Глава XII

Вино ударяет им в голову, и разум мутится. Безумие занимает его место, и вскоре их шутки становятся богохульством.

Общество друзей морали

Мы продолжали свою прогулку и, идя вверх по главной улице, были немало поражены, увидев, что взрослые молодые люди в Олбани катаются с гор на санках. У нас в Нью-Йорке этим забавляются мальчишки лет до четырнадцати, здесь же вся блестящая молодежь предавалась этому спорту на главной улице, идущей крутым спуском под гору. Садились на санки или саночки у голландской церкви и съезжали дальше английской, даже офицеры, группами выходя и;з форта, садились на санки и со смехом катились с горы.

– Хотите попробовать? – предложил мне Гурт. – Вот хорошие большие санки, вам нечего бояться: я ручаюсь за вашу безопасность!

– Не стары ли мы с вами для такой забавы, да еще на главной улице города? – заметил я.

– Полноте, что вы. Здесь это принято; даже дамы доверяют мне свою судьбу при этих катаниях, и никогда еще со мной ничего не случалось.

– Как? Дамы? Неужели они решаются скатываться с гор таким образом?

– Да, почему же нет? Это очень весело, особенно в лунные ночи! Смотрите, вот и капитан Маузон, всеми уважаемый и не слишком юный офицер, готовится скатиться вниз! Садитесь за даму и предоставьте все остальное мне!

Отказать не было возможности, я сел; в одну секунду Гурт стоял за моей спиной, и с захватывающей дух быстротой мы понеслись вниз. Признаюсь, при этом я испытывал живейшее удовольствие и, кроме него, не думал ни о чем. Мы благополучно пронеслись вдоль всей улицы, и на нашем пути почтенные люди кричали: «Браво, Гурт! Молодчина, Тэн-Эйк!» По-видимому, все в городе его знали и все любили; в тот момент, когда мы заворачивали за церковь, желая прокатиться еще дальше, до самой набережной, нам навстречу выехал откуда-то экипаж, запряженный парой горячих лошадей; была минута, когда я был уверен, что мы несемся прямо под ноги этим рысакам. Но Гурт, заметив опасность вовремя, сильным толчком заставил наши саночки описать круг, причем мы оба вылетели на снег и покатились друг за другом под гору. Спустя минуту, вывалявшись в снегу, мы вскочили на ноги как раз перед экипажем, который кучеру удалось остановить вовремя, чтобы избежать несчастья. Каков же был мой ужас, когда я увидел, что в экипаже сидела Аннеке Мордаунт и Мэри Уаллас, а негр, их возница, хохотал без удержу, глядя на нас.

– Мистер Литтлпейдж! – невольно воскликнула Аннеке.

– Мистер Гурт Тэн-Эйк! – вырвалось и у Мэри Уаллас восклицание, полное упрека.

– К вашим услугам, как всегда! – отозвался неугомонный весельчак. – Не подумайте, пожалуйста, что виной тому была моя неловкость! Нет, это вина шалопая мальчишки, который должен стоять на углу улицы и предупреждать о выезде экипажа; он куда-то сбежал со своего поста. Пусть только одна из вас, mesdames, согласится сделать мне честь скатиться на моих саночках, и я клянусь своей честью, что скачу ее с быстротой ветра, не помяв ни одной ленточки!

Мэри Уаллас ничего на это не ответила, но Аннеке ответила за нее с большей живостью, чем я от нее ожидал.

– Нет, мистер Тэн-Эйк, – сказала она, – когда Мэри и мне придет фантазия превратиться вновь в девочек-подростков, то мы обратимся к маленьким мальчуганам, которым приличествует эта забава, а не к взрослым людям, которым пора бы и забыть о ней. Помпей, поезжай домой! – добавила она, обращаясь к негру-кучеру, и, кивнув довольно холодно головкой в нашу сторону, обе дамы скрылись с наших глаз.

Будь они уроженками Олбани, они, конечно, позабавились бы нашим приключением, но они были нью-йоркскими дамами и совершенно иначе смотрели на вещи. Нам ничего не оставалось, как почтительно поклониться и молчать.

– Нет, вы только посмотрите, мистер Литтлпейдж, – возмутился Гурт, – ведь это, пожалуй, на целую неделю хватит холодных взглядов и безмолвной укоризны! А за что? За то, что я всего на каких-нибудь четыре года старше того возраста, в котором, по их мнению, это удовольствие позволительно! А вам который год, можно спросить?

– Мне только что исполнился двадцать один год! – сказал я. – Лучше бы я был грудным ребенком!

– Ну, уж это вы через край хватили, мой милый! Достаточно было бы стать школьником. Но не будем унывать! Я люблю веселиться и не раз говорил это самой мисс Уаллас, и знаете, что она мне на это ответила? Что следует в известном возрасте быть более серьезным и думать о благе своей родины. Но ведь можно и о родине думать, и с гор кататься. Если можно, не роняя своего достоинства, бегать на коньках, то почему нельзя кататься с гор? Но она прочла мне по этому случаю целую проповедь!

– Что же, это добрый знак, – заметил я, – наставления читают только тем, кем интересуются!

– В самом деле?! А мне это и в голову не пришло! Подумайте, мисс Мэри еще говорит мне, что такому человеку, как я, стыдно сидеть сложа руки, когда кругом дерутся, то есть воюют. Как вам кажется, естественно ли со стороны молодой девушки желать, чтобы ее возлюбленный подставлял грудь под пули?

– Благодарите Бога за то, что вами занимаются, Гурт! Но мне пора домой, меня ждет мистер Вордэн: я обещал вернуться к шести часам!

Почти у дверей нашей гостиницы я встретил Дирка, сияющего и счастливого.

– Я только что видел Аннеке и Мэри Уаллас, – сказал он, – и они остановились, чтобы поговорить со мной. Мордаунты устроились здесь своим хозяйством и рассчитывают пробыть здесь до половины лета. Нас ждут в любой день к обеду, потому что после истории со львом ты там стал общим любимцем!

– Так мисс Аннеке тебе сказала, что она рада будет видеть нас с тобой у себя, как прежде?

– Ну конечно! Я могу повторить тебе слово в слово то, что она сказала: «Кузен Дирк, всегда, когда вам будет угодно, я буду рада вас видеть у нас и надеюсь, что вы приведете к нам и вашего священника, о котором вы мне рассказывали!»

– А о Язоне Ньюкеме или Корни Литтлпейдже мисс Аннеке ни разу не упомянула? Мое имя не было произнесено в разговоре? – встревоженным голосом осведомился я.

– Нет, я много раз упоминал о тебе в разговоре; я рассказал ей, как ты выгодно продал все, что твой отец поручил тебе продать, и вообще мы очень много говорили о тебе!

– Прекрасно, но какая-нибудь из барышень говорила что-нибудь обо мне?

– Ах да! Теперь припомнил, что Аннеке сказала что-то такое, чего я не понял, она сказала так: «Я видела мистера Литтлпейджа, он как будто вырос с тех пор, как я его не видала, он скоро будет настоящим мужчиной…» Понимаешь ты это, Корни?

– Да, понимаю, Дирк, понимаю! Я не рад даже, что попал в Олбани! Но посмотри, бога ради, что я вижу! Ведь это наш Язон!

Действительно, в этот самый момент мимо нас на санях пронесся мистер Ньюкем в своем яблочно-зеленом фраке, широко расставив ноги в пестрых чулках и башмаках с большими серебряными пряжками.

– А ведь это, вероятно, очень весело, Корни, – сказал Дирк, – мне положительно хочется попросить у него салазки и скатиться самому раз-два с горы!

– Сделай это, Дирк, и тогда тебе не видать мисс Аннеке как своих ушей! Она не любит, чтобы взрослые мужчины забавлялись, как дети!

Дирк широко раскрыл глаза, но не сказал ни слова. Мы застали старика Вордэна в превосходном настроении духа; он сообщил, что познакомился с несколькими английскими офицерами и получил много приглашений, поздравил меня с успешной продажей и вообще был доволен собой и другими.

В назначенное время Гурт явился за нами, как обещал, и по пути стал знакомить нас с тем обществом, в которое готовился нас ввести.

– Наша компания состоит из самых милых, веселых и порядочных молодых людей города, собираемся мы обыкновенно раза два в месяц у одного милого старого холостяка по имени Ван-Брюнт, весьма сведущего в вопросах религии и большого охотника побеседовать на эту тему! – говорил мой новый знакомый.

Придя к дому этого почтенного холостяка, Гурт вошел первый, не постучав в двери; весь маленький клуб, состоявший из двенадцати человек, был в сборе. Все это были по большей части голландцы, с виду сдержанные, миролюбивые и флегматичные, но весьма буйные и шумливые, когда разойдутся; а об олбанийцах я не раз слышал, как о больших затейниках и шалунах.

Нас встретили очень сердечно и радушно; все именовали мистера Вордэна «преподобием» и, по-видимому, намеревались держать себя скромно и прилично. Ван-Брюнт был человек лет сорока пяти, коренастый, плечистый, с красным лицом и довольно свободным обращением, вследствие постоянного вращения в тесном товарищеском кругу молодежи.

– Не находите ли вы, господа, что стоять и смотреть друг другу в глаза – занятие довольно скучное, и притом возбуждающее жажду? А поэтому, мне кажется, нам следует прежде всего выпить по стакану доброго пунша! Это освежает горло и мысли! Ну-ка, Гурт, пуншевая чаша как раз у вас за спиной! – начал хозяин.

Гурт тут же наполнил стаканы и угостил всех превосходным пуншем, который мне показался, однако, очень крепким. Но Гурт, выпив один стакан, налил себе другой и не задумываясь выпил и его. Громадная пуншевая чаша живо опустела, и Гурт опрокинул ее дном вверх, чтобы не было сомнений. Присутствующие, полагая, что мистер Вордэн не понимает голландского языка, разговаривали преимущественно по-английски; вскоре принесли другую чашу пунша, и после второго и третьего, а для некоторых и четвертого стакана разговор стал еще оживленнее. Больше всех пил Гурт, но вино не производило на него ни малейшего действия.

Все были веселы и в прекрасном расположении духа, когда в дверях появился негр с растерянной физиономией и знаками позвал хозяина. Вслед за хозяином исчез и Гурт, но он вернулся очень быстро и, отозвав в сторону еще трех членов клуба, стал с ними о чем-то озабоченно совещаться. До меня доносились из их разговора только бессвязные отдельные слова: «У старого Койлера… вот ужин, достойный богов!.. Утки, дичь, паштет… все нас знают – это не выгорит!.. Вот бы его преподобие!.. Чужие! Как быть?»

Из того, что я уловил, я понял, что нашему ужину грозит какая-то беда… Главную роль в совещании играл, несомненно, Гурт; все его слушали и в большинстве поддакивали ему. Наконец он выступил вперед и обратился к нам с такой речью:

– Господа, я должен сказать, что у нас в Олбани среди молодежи в обычае многое, что, вероятно, не принято у вас в столице. Так, у нас в обычае делать хищнические набеги на птичники и курятники соседей и поужинать за их счет! Не знаю, как вы на это смотрите, господа, но что касается меня, то выкраденная таким образом птица, утки, гуси, индюшки и куры мне кажутся намного вкуснее и сочнее приобретенной на базаре. Но на этот раз у нас был изготовлен самым законным путем приобретенный ужин, который, однако, благодаря той же теории вдруг бесследно исчез из кухни, став наживой какой-нибудь другой предприимчивой компании.

– Как так? Похищен целый ужин? – встревожился не на шутку мистер Вордэн.

– Да, весь, до последней крохи! Не осталось ни крылышка, ни ребрышка, даже ни одной картофелины; унесли все до последней корки хлеба!

– Кто же? Кто мог на это отважиться?

– Пока это еще покрыто мраком неизвестности; все было сделано так ловко, так тонко, что никто ничего не видал. Кто-то под окнами крикнул: «Пожар!», наши слуги выбежали посмотреть, где горит, и в этот момент наш ужин исчез.

– Боже мой, какое несчастье! Какое злодейство!

– Нет, ваше преподобие. Это просто шалость, забавная проделка кого-нибудь из наших друзей, вздумавших угоститься за наш счет, и если вы не поможете нам вернуть наш ужин, то они и съедят его за наше здоровье, а мы останемся ни с чем!

– Я могу помочь вам, говорите вы? Да я готов сделать что угодно, чтобы вернуть ваш ужин!

– Вот видите ли, наш ужин находится в двух шагах отсюда, и ничего не может быть легче, как вернуть его. Необходимо только выманить из кухни старую Доротею и задержать ее хотя бы всего пять минут. Нас она всех в лицо знает и сразу заподозрит, в чем дело. Но вы, мистер Вордэн, чужой человек да еще духовное лицо, а она такая богомолка и без ума от духовенства. Если вы поговорите с ней несколько минут, то это все, что нам нужно.

– Я весь к вашим услугам, – заявил мистер Вордэн, – мы, по справедливости, вправе отнять то, что взяли у нас!

Решено – сделано. Гурт с несколькими товарищами, захватив большие корзины, накрытые салфетками, задним ходом пробрались в кухню соседнего дома в то время, когда мистер Вордэн в сопровождении меня пошел на улицу к крыльцу, над которым висел зажженный фонарь, судя по которому мы думали, что здесь помещается какая-нибудь гостиница или ресторан. Маленький негритенок выманил старуху Доротею на крыльцо, сказав ей, что ее спрашивает какой-то священник. Увидев священника, старуха рассыпалась в любезностях по его адресу, а мистер Вордэн принялся ласково внушать ей, что воровство есть грех, что это поступок непростительный, противный христианской морали и тому подобное. Напрасно бедная Доротея старалась его уверить, что она никогда ничего не воровала и хозяина своего никогда не обсчитывала, что даже остатки холодного мяса без его личного приказания или разрешения не отдаст бедным. Наконец пронзительный свист возвестил о том, что ужин наш водворен на место; тогда мистер Вордэн простился со своей собеседницей, и мы вместе вернулись к своим друзьям. Гурт подошел к нам и поблагодарил за оказанное содействие, после чего все мы весело сели за стол.

Ужин был приготовлен на славу, и все оказали ему должную честь; в продолжение нескольких минут ничего не было слышно, кроме шума ножей и вилок, затем стали пить за здоровье, провозглашать тосты и в заключение петь песни и рассказывать забавные случаи из своей или чужой жизни.

Гурт спел несколько песенок, частью английских, частью голландских; все ему шумно аплодировали; голос у него был звучный и приятный, и все слушали его с удовольствием.

Когда шум аплодисментов немного затих, Гурт предложил, чтобы каждый из присутствующих произнес тост непременно за даму, и первый пример как старший из присутствующих должен подать его преподобие.

– Непременно за даму, господа? – спросил мистер Вордэн. – Ну что же, если уж такое ваше условие, то я готов! Надеюсь, что вы найдете ее столь же уважаемой, как и я! Пью за нашу общую мать, за святую церковь!

Все приветствовали громкими криками находчивость его преподобия, и затем Ван-Брюнт торжественно объявил, что очередь за мной.

– Господа, я пью за мисс Аннеке Мордаунт, о которой все вы, вероятно, слышали!

– За мисс Аннеке Мордаунт! – сдержанным хором подхватили присутствующие.

– Ваша очередь, Гурт!

– Я пью за мисс Мэри Уаллас! – громко и торжественно произнес он, и на мгновение красивое лицо его приняло серьезное, почти благоговейное выражение.

– Право, я мог это наперед сказать, Гурт! – воскликнул Ван-Брюнт. – Вот уже десятый раз вы неизменно провозглашаете этот самый тост!

– И это еще не последний раз вы его слышите, друг мой, так как я и впредь никогда не буду провозглашать другого тоста, кроме этого! – решительно заявил он в тот момент, когда в дверях появилась фигура констебля.

– А, господин констебль, – весело воскликнул Гурт, – чему обязан чести вашего визита в такое позднее время?

– По делам службы, мистер Гурт! Прошу покорно извинения, что потревожил, – ответил констебль, маленький, пузатенький голландец, весьма добродушного вида, немилосердно коверкавший английский язык. – Если разрешите, позволю себе передать вам возложенное на меня поручение!