Борис Яковлевич Алексин
Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 2, том 2
* * *
Слёт вожатых отрядов юных пионеров Шкотовского района прошёл хорошо. В ШКМ жили всего несколько человек, всех остальных расхватали шкотовские вожатые и пионеры, причём в этом вопросе возникло даже немало ссор и обид: все так загорелись желанием принять у себя приехавших гостей, что некоторым из них, чтобы никого не обидеть, пришлось даже два раза менять квартиры.
Борис и Катя – организаторы этого дела – вначале беспокоились, как к этим гостям отнесутся родители их пионеров, но и тут всё оказалось в порядке, не было ни одного дома, где бы вожатых приняли недостаточно гостеприимно.
Очень интересен был доклад Костромина. Конечно, как всегда в те времена, по докладу после многочисленных выступлений приняли резолюцию, заканчивавшуюся призывом к воспитанию надёжной смены комсомолу, чтобы как можно скорее совершить мировую революцию.
Удачным оказался и доклад Алёшкина: в первой части его, использовав материалы, полученные от Дорохова, Борис рассказал о детском коммунистическом движении вообще и о том, как оно развивается в нашей стране, а затем, пользуясь немногочисленными примерами, имевшимися в его распоряжении, основательно покритиковал работу отдельных отрядов Шкотовского района. Эта вторая часть его выступления вызвала много откликов. Большинство выступавших вожатых нашли у себя подобные недостатки, и, не имея возможности справиться с ними самостоятельно, в своих выступлениях просили помощи от райбюро.
Новый председатель бюро только успевал записывать претензии выступавших и к районным организациям, и к своим местным комсомольским и партийным ячейкам. В результате к концу слёта у него имелось достаточно полное представление о положении чуть ли не каждого отряда. При работе прежними методами ему потребовался бы, наверно, целый год, чтобы узнать столько, сколько он узнал за два дня слёта.
Между прочим, заслушав выступления вожатых, а выступили почти все присутствовавшие, Алёшкин пришёл к выводу, что для более успешной работы совершенно необходимо провести специальные курсы вожатых, так как многие, даже учителя, работу с пионерами представляли себе довольно слабо. Но он понимал, что к таким курсам нужно серьёзно подготовиться, получить материальную базу для их проведения – тут самодеятельностью не обойдёшься. Курсы потребовали бы 2–3 недель, а это без соответствующих средств невозможно. Поэтому он с большой радостью ухватился за мысль, высказанную Катей Пашкевич, которая, вычитав в одном из журналов «Вожатый» о существовании в некоторых городах так называемых Уголков вожатых, предложила организовать что-то подобное и при шкотовском райбюро, чтобы приезжавшие в Шкотово по каким-нибудь делам вожатые могли получить в этом Уголке необходимые советы, литературу и даже методические рекомендации. Её предложение было единогласно принято, и одновременно с выборами райбюро встал вопрос о руководителе Уголка. Поскольку инициатором идеи была Пашкевич, её единогласно и избрали на эту должность.
Выбранное бюро сразу же утвердило план работы на оставшуюся часть 1926 года, представленный Алёшкиным, и установило твёрдый график заседаний бюро – не реже чем раз в две недели. В бюро вошли 8 человек, в том числе все шкотовские вожатые, вожатый корейского отряда из села Андреевки и вожатые из сёл Новонежина и Новой Москвы.
Был на слёте и Гриша Басанец, привезший несколько экземпляров «Библиотечки вожатого». Их, по общему решению, распределили между вожатыми наиболее удалённых от Шкотова сёл, понимая, что им всего труднее будет посещать Уголок вожатого, да и к ним кто-нибудь приезжать из района сможет реже, чем к другим.
Басанец смог присутствовать на слёте всего один день, от поезда до поезда. Он заслушал доклад Алёшкина и около половины выступлений, выступил сам, рассказав о работе пионеротрядов в городе и на железной дороге. Одобрив доклад Бориса, а также и предложение о создании Уголка вожатого, он уехал во Владивосток.
Кроме библиотечек, он привёз сельским пионерам от городских в подарок барабан и горн. На слёте же решили, что пока этот подарок останется в райбюро, а 1 января 1927 года будет вручён отряду, который к этому времени станет лучшим по работе.
В своих выступлениях многие вожатые говорили, что даже сам вызов их на слёт в районный центр сразу же поднял их авторитет и у комсомольцев, и в партячейках, и даже в сельсовете, так что теперь им будет, наверное, легче получать всякую помощь от этих организаций.
Глава девятая
Удачное проведение слёта вожатых юных пионеров получило одобрение со стороны бюро райкома ВЛКСМ и со стороны райкома ВКП(б). Многие из работников райкомов присутствовали на слёте, а на докладе Бориса были оба секретаря: и Смага, и Бовкун. После этого Алёшкин сразу стал пользоваться значительным авторитетом, и, что, пожалуй, важнее – к работе с пионерами у руководителей районных организаций появилось более серьёзное отношение. Теперь Бовкун, посылая куда-нибудь в отдалённое село инструктора райкома, предлагал ему ознакомиться в том числе и с работой отряда юных пионеров.
Для Уголка вожатого выделили часть комнаты, в которой находились Гриша Герасимов и Борис, там поставили шкаф с книгами и журналами, которых удалось собрать уже довольно много, на стенах разместили соответствующие плакаты, поставили небольшой столик, на котором разложили свежие газеты и журналы. За этим же столиком сидела часто и Катя, беседуя с приезжавшими вожатыми. Обычно такие встречи у неё бывали по вечерам. Естественно, что в это же время в райкоме находился и Борис. Он обычно сочинял или перепечатывал какое-нибудь очередное письмо вожатым или протокол заседания райбюро, или РКК.
Его работа затягивалась на более долгое время, чем у Кати, и она из чувства солидарности оставалась вместе с ним, помогая ему и в печатании, и в сочинении. Таким образом, они иногда задерживались чуть ли не до полуночи, и, уж во всяком случае, почти всегда уходили из здания райкома самыми последними.
Можно догадаться, что два юных существа, из которых один был безумно влюблён, а другая тоже не испытывала к своему партнёру чувства отвращения, оставшись на весь райком одни, иногда занимались не только печатанием очередного методического письма, но и своими личными делами, так как выходили из здания с раскрасневшимися лицами и блестящими глазами.
Если бы не разумная и строгая сдержанность Кати, то они бы натворили много глупостей, но она всегда умела вовремя остановить пылкие порывы Бориса. Хотя, надо признать, что понемногу становилась податливей и она. Если в первые встречи Катя была более чем холодна, за что и заслужила прозвание «льдинка», то теперь её губы при поцелуях становились всё горячее, и она всё чаще отвечала на поцелуй.
Однако устраивать такие встречи особенно часто им не удавалось: слишком много было других обязанностей, отнимавших всё свободное время, ведь они активно участвовали в драмкружке, а впоследствии и в организовавшейся «Синей блузе», следовательно, были вынуждены посещать частые репетиции; как активные комсомольцы, они не пропускали ни одного собрания, политзанятия или ещё какого-нибудь мероприятия, проводимого ячейками ВЛКСМ. Бориса, освободив от обязанностей секретаря сельской ячейки ВЛКСМ, перевели во вновь организованную и пока ещё очень малочисленную ячейку железнодорожников, ведь он теперь, кроме всего прочего, был и железнодорожным служащим.
Раз в неделю проводилось заседание районного бюро ВЛКСМ, на котором они должны были присутствовать оба, а Борис ещё что-нибудь и докладывать как председатель РКК. Кроме того, Борису приходилось часто выезжать в район и в железнодорожные школы, а Кате выполнять и многочисленные домашние работы. Между прочим, в семье Пашкевичей как-то так сложилось, что на Катю легла работа как бы второго парня в семье, ведь, кроме Андрея, все остальные были девочки. Даже когда Мила жила с ними, она выполняла только женскую работу, а за то, что следовало делать мужскими руками, в отсутствие Андрея отвечала Катя. И, наконец, Катя ведь ещё училась, заканчивая школу-девятилетку. И вот, с этим-то делом в последнее время у неё стало не ладиться.
Вообще, Катя Пашкевич была очень способной, по всем предметам она имела отличные и хорошие отметки, а учительница английского языка прямо не могла ею нахвалиться, но вот в последнее время стала отставать по математике. Это было понятно: находясь на севере почти два года, где не имелось в то время никаких школ, Катя прервала учёбу, подзабыла кое-что и, начав занятия сразу с седьмого класса, встретила много затруднений. Большинство из них, проявив всё своё старание и способности, она сумела преодолеть, причём так, что дома об этом ничего и не знали, но когда в девятом классе ей пришлось столкнуться со сложными вопросами по математике, а начальные основы её из памяти улетучились, да многого она раньше и не проходила, то это сразу сказалось. Попросить кого-нибудь о помощи не позволяла гордость – вот и получилось, что она всё чаще и чаще при решении задач или во время устного ответа плавала. Это не осталось незамеченным, стало предметом разговоров и среди комсомольцев школы, и среди педагогов.
Следующая за Катей сестра Женя к этому времени уже была комсомолкой, эти разговоры слышала, от неё и через Ирину Михайлову положение Кати стало известно в семье Пашкевичей.
Может быть, Катя и не допустила бы этих прорех в учёбе, если бы не отдавала так много времени комсомольской работе, и, конечно, пребыванию с Борькой. Ему она тоже из гордости о своих затруднениях ничего не говорила, но теперь Борис Алёшкин довольно часто бывал у неё в доме, и хотя она всегда хмурилась и торопилась поскорее его выпроводить (он ведь обычно появлялся, чтобы увести её на какое-нибудь собрание или заседание), но это не всегда удавалось. К нему уже привыкли, и Акулина Григорьевна иногда с ним даже советовалась кое о каких делах, ведь он уже стал считаться как бы своим, близко знакомым.
Однажды, когда Катя ушла в другую комнату переодеваться, а на кухне, где сидел в ожидании её Борис, находились Акулина Григорьевна и Женя, последняя вдруг сказала:
– Вот, Борис, вы с Катей всё по собраниям разным ходите, да в «Синей блузе» выступаете, а у неё очень плохо с математикой, даже разговоры уже пошли в школе среди комсомольцев. Ты бы ей хоть помог! Люся говорила, что ты очень хорошо знаешь математику.
Парень всполошился:
– Что же она мне ничего не сказала?!
Мать Кати усмехнулась:
– Что же, вы нашей Катерины не знаете? Дождётесь этого от неё, как же! Ведь у неё гордыня непомерная! А если бы вы, Борис, позанимались бы с ней немного, хоть у нас по вечерам, может быть, ей бы это и помогло…
Делая это предложение, Акулина Григорьевна имела двоякую цель: конечно, помощь Алёшкина Кате была бы небесполезна, а главное, что-то в последнее время у Катьки стали уж очень часто заседания и собрания, длившиеся чуть ли не до часу ночи, да и уходит она на них обязательно вместе с Борисом, и возвращаются они тоже вместе. Всякие сердобольные родственницы их уж не раз видели и спешили уведомить об этом мать. Да, наверно, они и целуются вовсю! Это как-то при их расставании она из окошка аптеки нечаянно и сама видела. «Долго ли до греха? Дело молодое! Ему-то что, а Катьке может плохо прийтись. Поди-ка, удержи теперешнюю молодёжь! Жениться им пока ещё рано: Катерина должна обязательно школу кончить! – так думала Акулина Григорьевна Пашкевич, женщина совершенно неграмотная, но наделённая большой сообразительностью и пониманием обстановки. – Куда теперь может женщина без среднего-то образования пойти? В жёны какому-нибудь парню вроде Пыркова, который, кстати сказать, уже и сватов собирался засылать. И будет весь свой век спину гнуть на мужа, да его семью. Нет уж, пусть окончит школу…» И она рассудила, лучше уж им вечера проводить дома – всё на глазах будут.
Когда одетая Катя вышла на кухню, Борис обратился к ней с вопросом, в котором звучал упрёк:
– Что же ты, Катя, не сказала, что тебе с математикой трудно, неужели бы я тебе не помог?..
А Катя, сердито посмотрев на мать и сестру, буркнула:
– Это не твоё дело! Успели уже наболтать, я сама справлюсь! Не нужны мне никакие помощники и наставники! Пойдём, что ли.
Акулина Григорьевна сочла нужным вмешаться:
– Нет, Катерина, ты погоди, раз тебе человек помощь предлагает, то чего ты ершишься-то? Это нехорошо, даже неприлично, ведь не кто-нибудь со стороны, а твой же хороший знакомый, друг, можно сказать! Ты, Борис, приходи, приходи, хоть каждый свободный вечер, а уж я её заставлю заниматься!
Катя, не отвечая, вышла на крыльцо, вслед за ней поспешил и Борис.
– Ну и ловок же ты, Борька, ишь, как маму обошёл! Репетитор, тоже мне, выискался! Понимаю я тебя: в райкоме холодно, да и ходить далеко, на улице уже снег выпал (разговор происходил в начале декабря 1926 года), а тут в доме для свиданий самое подходящее место, и не стыдно тебе?!!
Борису пришлось потратить немало времени и слов, чтобы убедить Катю, что инициатива о занятиях происходила не от него, а от её матери и Жени, но что перспектива каждый вечер проводить у них дома рядом с нею, не опасаясь какого-нибудь нескромного намёка, которые им уже приходилось выслушивать от сторожихи райкома, или каких-нибудь насмешек от друзей, застававших их вместе, его, конечно, прельщала. Но в то же время он твёрдо обещал, что его пребывание у них по вечерам будет действительно отдано учёбе, и ему тоже доставит большую радость.
В конце концов, ему удалось уломать девушку. С этих пор почему-то заседания и собрания стали кончаться удивительно рано, и в 8–9 часов вечера Борис и Катя, усевшись бок о бок на лавке за большим кухонным столом, усердно разбирали алгебраические правила, решали задачи по геометрии – одним словом, занимались. По строгому приказу матери, никто из членов их многочисленной семьи в это время в кухню не заходил, чтобы не мешать им.
Вряд ли Борис сумел оказать своей подруге действительно серьёзную помощь, но уже то, что она не сидела где-то на скамеечке или в райкоме, а старательно учила заданное и лишь иногда обращалась за помощью к Борису, повторяла услышанное в классе и более или менее внимательно читала написанное в учебнике, дало свои плоды. Через каких-нибудь две недели она уже уверенно отвечала на вопросы учителя математики, успешно справлялась с письменными работами. Об этом сейчас же стало известно Акулине Григорьевне, которая приписала это, конечно, заслугам Бориса.
Но надо честно признать, что, находившийся на седьмом небе от счастья парень, сидя голова к голове с Катей над каким-нибудь учебником, конечно, не упускал случая, чтобы не прижаться губами к находившейся так близко щёчке любимой девушки, а иногда просто схватывал её в охапку, крепко обнимал и целовал без всякого стеснения несчётное число раз. Она не всегда успевала увернуться от этих горячих порывов, ведь ни кричать, ни отбиваться с шумом она не могла, боясь, что услышат её родные. Но, кажется, что эти объятия и ей не были неприятны.
Занятия продолжались почти до самой весны. За это время все члены семьи Пашкевичей не только хорошо узнали Бориса, но и прониклись к нему симпатией. Обладая счастливым даром располагать к себе окружающих людей, видимо, унаследованным от деда, Болеслава Павловича Пигуты, Борис понравился всем старшим членам семьи и полностью покорил всех младших.
* * *
Как правило, получать своё жалование Борис ездил во Владивосток, естественно, что в эти дни он старался посетить школы на станции Угольной, в Раздольном и в Надеждине. Его посещения, замечания приносили определённую пользу: вожатые школ работать стали лучше, количество пионеров неуклонно росло, и вскоре он и здесь завоевал доверие и уважение. Алёшкин курировал и ещё одну школу – на станции Кангауз, но туда он ездил обычно, совмещая свою поездку с посещением отрядов в Романовке, Новонежине или Лукьяновке.
Получив деньги в кассе управления дороги, Борис проводил некоторое время в закупках различного рода гостинцев для ребятишек – братьев и сестры, а в последнее время и для Кати и её сестер. Обычно это были всякого рода сладости, чаще всего пирожные. Встретившись с Катей, Борис совал ей в руки коробку пирожных, она от них отказывалась и принимала лишь после долгих и настойчивых просьб. Девушка понимала, что ни мать, ни брат такие подарки не одобрят. Приходилось поэтому есть их ночью в спальне, там же угощать и сестрёнок, взяв с них предварительно самую страшную клятву, что они об этом угощении никому не расскажут.
Кончился 1926 год, начался 1927. В райкоме ВЛKCM произошли изменения: ушёл в губком партии на должность инструктора Смага, секретарём стал Володя Кочергин, Гриша Герасимов стал зав. агитпропом, а на должность инструктора взяли комсомольца-корейца Пак Моисея. Он окончил русскую сельскую школу и учился во Владивостоке в школе II ступени до 1924 года, затем по каким-то семейным обстоятельствам вынужден был учёбу оставить. Жил он в корейском поселке при Шкотове, в комсомол вступил в середине 1924 года. Он для райкома ВЛКСМ был очень необходим: в районе уже насчитывалось 8 корейских комсомольских ячеек и 12 пионеротрядов, из обкома стала поступать регулярно литература и директивы на корейском языке. Для того чтобы разобраться в ней, пользовались услугами одного из работников райисполкома, но тот часто находился в отъезде, и это затрудняло работу. Имея своего корейского инструктора, можно было обеспечить работу с корейской молодежью и детьми эффективнее.
В райбюро юных пионеров Шкотовскoго района работа кипела. Количество пионеров росло, так же, как и отрядов, буквально не по дням, а по часам. Алёшкин в январе 1927 года отчитывался на заседании областного бюро юных пионеров, а затем и на бюро ВЛКСМ, его работу одобрили, хотя, конечно, не обошлось и без замечаний. После этого и он, и все члены бюро усилили свою активность, взяв за основу шефство и постоянный контроль за работой вновь организованных отрядов. Это потребовало частых разъездов на места не только самого Бориса, но и многих членов бюро, ну а поскольку разъезды эти совершались пешим хождением иногда за десятки вёрст от Шкотова, то, конечно, все были так загружены, что, кажется, будь в сутках не 24, а 25 часов, их бы тоже не хватало. Время летело незаметно.
Мы уже говорили, что Борис жил отдельно от семьи отца в маленькой квартирке, доставшейся ему по наследству от Чибизова, и, естественно, должен был обслуживать себя сам, то есть мыть полы, подметать, стирать пыль и тому подобное. У него, как правило, на это времени не хватало. Отдавая большую половину своего жалования матери, он питался вместе со всей семьёй и лишь ужинал у себя, куда ему приносил и оставлял до его прихода еду кто-нибудь из младших членов семьи. Иногда он неделями не топил квартиру: приходя домой, раздевался и залезал в своё «логово» – постель, где вместо матраса была всё та же медвежья шкура, на которой он спал и в Новонежине. Накрывался суконным солдатским одеялом, накладывая на него всю имевшуюся верхнюю одежду, и засыпал, дрожа. Если бы не молодость и, очевидно, всё-таки изрядное здоровье, то он бы должен был уже давно захворать, но пока всё обходилось.
Неделями не убираясь в квартире, Борис привёл её в такое состояние, что заглядывавшая иногда к нему Анна Николаевна приходила в ужас, устраивала ему крепкий нагоняй, и тогда он хоть кое-как приводил жилище в относительный порядок.
Между прочим, приглашая к себе в гости Катю, что Боря не раз делал, в душе он боялся, как бы она не приняла его приглашения и совершенно не разочаровалась в нём, увидев, в каком хаосе он живёт.
Но состояние его квартиры всё-таки, в конце концов, Кате стало известно. Борина сестра училась в одном классе с Катиной сестрой, а так как Люся неоднократно относила Борису ужин, то видя запущенность его жилья, проболталась об этом Жене, а та не замедлила поддразнить этим Катю, посоветовав сходить к Борису, чтобы вымыть у него полы и вообще прибраться. Катя, узнав об этом, рассердилась на парня:
– Вот ты всё говоришь, что жениться на мне хочешь? А куда ты меня приведёшь – в свою грязную берлогу, чтобы я её тебе от грязи отчищала? И тебе не будет стыдно? Смотри, приду к тебе в гости неожиданно, уж всё равно про нас чёрт знает что болтают, и если только действительно увижу в квартире грязь, немедленно уйду и уж никогда больше ты меня у себя не увидишь, так и знай!
После такой проборки Бориса словно подменили. Помещение теперь подметалось ежедневно, полы мылись не реже раза в неделю, так же регулярно он стал менять и постельное бельё. Мало этого, из первого же после этого разговора жалования он купил материи на простыни, наволочки и занавески.
Когда Борис принёс материю матери и попросил сшить из неё необходимое бельё и занавески, та, конечно, сразу решила, что сын женится, а так как весь последний год его имя связывали только с именем Кати Пашкевич, то, очевидно, что её первой невесткой будет именно эта девушка.
Надо прямо сказать, что Анна Николаевна была не очень-то довольна выбором сына: она долго не могла забыть то высокомерное, как она считала, отношение к ней Кати после неудачного вручения ею Бориного послания. Хотя с тех пор, встречаясь с Катей, она не имела повода на неё обижаться: та всегда первая здоровалась, приветливо отвечала на задаваемые вопросы – одним словом, держала себя вполне учтиво, а по рассказам всех знакомых считалась одной из примерных девушек села, у матери сохранился некоторый осадок неприязни к Кате.
Но настроение настроением, а выполнить просьбу сына надо. Анна Николаевна около недели старательно шила Борису постельное бельё, занавески, полотенца и ещё что-то. А вопрос о женитьбе у Бориса и Кати ставился уже довольно остро и, хотя между ними ничего серьёзного ещё не произошло, но их совместные занятия и пребывание в райкоме носили не совсем невинный характер. Катя уже сама начала подумывать о том, что, видимо, этот настырный парень, становившийся ей с каждым днём дороже, от неё не отстанет, да она и сама его никому не отдаст. В конце концов, они договорились, что Катя выйдет за Бориса замуж сразу же после окончания школы.
Между прочим, как-то так получилось, что она всё ещё не решила, что же будет делать после школы. Стать учительницей, как собирались многие её одноклассницы, Катя не хотела. Она любила пионерскую работу, любила этих бойких любознательных ребят, как пионервожатая могла быть с ними целыми днями, но становиться педагогом не планировала. Ей казалось, что учителя становятся не ближе к детям, а, наоборот, отдаляются от них, поднявшись на какую-то более высокую ступень. А вожатый – это ровня им, их друг, хотя одновременно и воспитатель. Так, на распутье она и находилась до сих пор.
В конце января 1927 года секретарь партячейки железнодорожников предложил Борису Алёшкину подать заявление о приёме в партию. Предложение это явилось для парня неожиданностью: он, конечно, мечтал о вступлении в партию, но полагал, что это произойдёт в каком-то отдалённом будущем, ведь ему было всего ещё только 19 лет. Он решил посоветоваться об этом со Смагой.
На последней районной конференции ВЛКСМ, происходившей в начале января 1927 года, Смага заявил о своём уходе на партийную работу во Владивосток и в Шкотове находился последние дни. Борис пошёл к нему домой, это было впервые за всё время их знакомства. В квартире царил беспорядок: Смага и его жена Даша, тоже хорошо известная Борису комсомолка, занимались укладкой вещей, готовились к переезду в город. Борис, увидев их занятость, уже собирался уйти, но Даша, понимая, что парня к ним привело что-то важное, весело сказала:
– Вот хорошо, что ты зашёл, нам как раз передохнуть нужно, а то мы с этими книгами замучились, никак их уложить не можем. Давайте попьём чайку, а, Захарий?
Тот, затягивая узел на большой связке книг, что-то буркнул в ответ, и через несколько минут все они уже сидели за столом и пили горячий чай с мёдом и какими-то вкусными ватрушками, привезёнными Дашей из дому – из Новороссии, куда она ездила прощаться. За чаем Боря осмелился:
– Знаешь, товарищ Смага (почему-то никто в райкоме не решался называть Смагу по имени, хотя всех других называли по именам, да между прочим, и сам Смага своих сослуживцев называл тоже только по фамилии), мне Левицкий (секретарь партячейки железнодорожников) предложил в партию вступать.
– Ну и что?
– А примут ли меня? Я ведь ещё молодой.
– Ну, этого наперёд я тебе сказать не могу, а только по твоей работе в райкоме я могу судить, что ты достоин быть в партии. Правда, вступать тебе будет нелегко: ведь ты из семьи служащих, отец-то даже белым офицером был, так что тебе придётся трудно с рекомендациями – нужно их пять, и все от партийцев с не менее чем пятилетним стажем. Я бы и сам тебе рекомендацию, безусловно, дал, да у меня ещё стажа не хватает для этого. Поговори с Костроминым, его женой, Бовкуном – он тоже о тебе хорошего мнения, поищи других старых большевиков. А вступать в партию нужно, не бойся своей молодости. Спрос с тебя, конечно, после приёма будет строже, ну да, я думаю, справишься.
Затем они поговорили ещё о предстоящей работе Смаги, о тех неотложных задачах, которые стоят перед райкомом ВЛКСМ.
Поздно вечером Борис вернулся домой и долго не мог заснуть, раздумывая о своём будущем. На следующий день он поделился вестью о предполагаемом вступлении в партию с отцом и матерью. Если последняя это горячо одобрила, то отец отнёсся более чем прохладно.
– Дело твоё, – сказал он, – но видишь, я вот живу беспартийным – и ничего. Не знаю, стоит ли тебе лезть в эту партию. Как ни говори, а она партия рабочих, ну а ты уже вышел из этого сословия…
– Ну и что же, – возражала Анна Николаевна, – Боря и сейчас ведёт почти партийную работу, так зачем же ему оставаться вне партии? Я думаю, что если тебя примут, Борис, то это для тебя будет и почётно, и нужно во всей твоей жизни!
Рассказал Борис об этом и своей Кате, чем вызвал у неё радостное восклицание и такой взгляд, что он готов был за него не только перетерпеть все испытания, которые, конечно, ожидали его перед приёмом в партию, но и нечто гораздо более трудное. Как всегда, их задушевный разговор закончился многочисленными поцелуями при расставании.
Со следующего дня Алёшкин приступил к подысканию рекомендаций. К его удивлению, этот вопрос разрешился сравнительно просто: дали ему рекомендации оба Костромины, Бовкун, секретарь Дальлесовской партячейки Кочин и заведующий школой-девятилеткой Шунайлов. У всех у них имелся необходимый стаж, и все они знали Бориса более года, а некоторые, например, Шунайлов, уже более четырёх лет.
Не прошло и двух месяцев после отъезда Смаги, как Бориса Алёшкина шкотовская железнодорожная ячейка приняла в кандидаты ВКП(б). Через неделю его приём утвердило бюро райкома партии, и, будь Борис рабочим или крестьянином, он бы уже мог считаться принятым и получить соответствующий документ. Но приём его, как служащего, утверждало бюро обкома. Борис понимал, что при рассмотрении его дела в обкоме к нему будут подходить строго, и потому усиленно готовился. За этот период времени даже свидания с Катей стали реже, и продолжались меньше по времени. Почти все мало-мальски свободные вечера он проводил за чтением газет, журнала «Большевик», имевшихся учебников по обществоведению, докладов и речей Сталина по вопросам борьбы с троцкизмом и правым уклоном. Он прочёл и несколько статей Владимира Ильича Ленина, и даже попробовал читать «Капитал» Маркса, имевшийся в библиотеке райкома партии. Но, кажется, больше всего ему помогли разговоры с Костроминым, старательно объяснявшим своему подопечному события последних лет, а также и те моменты из истории партии, которые были особенно непонятными.
На это дело ушло около трёх месяцев, и в июне 1927 года Алёшкина вызвали во Владивосток на бюро обкома. Решение вопроса о его принятии в кандидаты партии заняло всего несколько минут: инструктор обкома, который готовил его дело, в нескольких словах рассказал биографию Бориса, зачитал список лиц, давших рекомендации, подчеркнул, что один из рекомендовавших – секретарь райкома партии, и высказал предложение об утверждении решения бюро райкома. Затем один из членов бюро спросил:
– Ваш отец, Яков Матвеевич Алёшкин – в прошлом офицер?
– Да, – ответил Борис, – но теперь он командир Красной армии.
Спрашивавший улыбнулся, и, обернувшись к другим членам бюро, сказал:
– Я этого Алёшкина хорошо знаю, он был у нас связным в партизанских отрядах Сучана. Думаю, что его сын не уронит звания большевика.
После этого другой член бюро спросил Бориса о II съезде партии, о III съезде РКСМ, о речи Ленина на нём и о докладе И. В. Сталина по вопросу правой опасности в партии. К своей радости, все эти вопросы Борис знал и потому сумел ответить на них вполне удовлетворительно.
После краткого совещания секретарь обкома Костя Пшеничный (как ласкательно его звали почти все) – сподвижник Лазо и Суханова, встал, пожал Борису руку и сказал:
– Что же, товарищ Алёшкин, поздравляем вас с вступлением в ряды ВКП(б), надеемся, что вы оправдаете наше доверие. Кандидатскую карточку получите завтра, зайдите за ней в общий отдел. До свидания!
Не помня под собою ног от радости, Борис выскочил из здания обкома на улицу. Конечно, он сейчас же отправился в кинотеатр «Художественный», затем долго гулял по саду Буфф, вновь смотрел кино и, наконец, поздно вечером отправился на ночлег в так называемое учительское общежитие, располагавшееся в районе Мальцевского базара. Для ночлега в этом общежитии ему выдали записку от общего отдела обкома. Состояло оно из нескольких комнат в каком-то большом, похожем на казарму, здании. В каждой комнате стояло 10–12 кроватей, но в это время года народу в нём было совсем немного.
Итак, с июня 1927 года Борис Алёшкин стал кандидатом ВКП(б) и с гордостью показывал всем знакомым и, конечно, Кате, в первую очередь, коричневую картонку с напечатанным на ней названием «Приморский обком ВКП(б)», номером и написанными от руки фамилией, именем и отчеством. В то время ещё не было единых партийных документов, и почти каждый обком, губком или крайком выпускал свои членские билеты и кандидатские карточки. Между прочим, у членов партии была точно такая же карточка, только красного цвета.
Все описанные события произошли в июне, но ещё в марте с Борисом случилось одно происшествие, о котором мы не можем умолчать.
Во время весенних каникул класс, в котором училась Катя, по инициативе классного руководителя, учителя естествознания Ланового, решил провести экскурсию во Владивосток с тем, чтобы ознакомиться с достопримечательностями города, посетить музей.
