Борис Виан
«Пена дней» и другие истории

LXVII

Серая мышка с черными усиками, сделав невероятное усилие, успела выскочить из комнаты, прежде чем потолок рухнул на пол. Плотные сгустки какой-то инертной массы винтом вырвались из щелей. Мышка помчалась по темному коридору к передней, стены которой тряслись и сдвигались, и ей удалось юркнуть под входную дверь. Попав на лестницу, она кубарем скатилась по ступеням и только на тротуаре остановилась. На секунду замерла в нерешительности, потом, сообразив, куда идти, двинулась в сторону кладбища.

LXVIII

– Нет, – сказала кошка. – В самом деле мне нет никакого резона за это браться.

– А зря, – сказала мышка. – Я еще достаточно молода, и меня всегда хорошо кормили, даже в последние дни.

– Но меня тоже хорошо кормят, – возразила кошка, – и кончать с собой я лично не собираюсь. Одним словом, на меня не рассчитывай.

– Ты так говоришь, потому что его не видела.

– А что он сейчас делает? – спросила кошка.

Впрочем, это, собственно говоря, ее мало интересовало. Было жарко, и шерсть на ней так и лоснилась.

– Он стоит на берегу и ждет, а когда решает, что пора, идет по доске и останавливается на ее середине. Он там что-то высматривает в воде…

– Ну, он мало чего там высмотрит, – сказала кошка. – Вот разве что лилию.

– Да, он ждет, пока лилия не всплывет, чтобы ее убить…

– Просто бред какой-то. Все это не представляет никакого интереса.

– …А когда этот час проходит, он возвращается на берег и все глядит на ее фотографию.

– Он никогда не ест?

– Нет, – ответила мышка. – И слабеет час от часу, я не могу этого пережить. В один из ближайших дней он наверняка оступится на доске.

– А тебе-то что? – спросила кошка. – Выходит, он несчастен?..

– Он не несчастен, он страдает. Вот именно этого я и не могу вынести. И он непременно упадет в воду, он слишком низко наклоняется.

– Хорошо, – сказала кошка. – Если так обстоит дело, я готова оказать тебе услугу, но сама не знаю, почему я сказала: «Если так обстоит дело», я все равно ничего не понимаю.

– Ты очень добра, – сказала мышка.

– Сунь мне голову в пасть и жди.

– Сколько ждать?

– Пока кто-нибудь не наступит мне на хвост, – сказала кошка, – чтобы сработал рефлекс. Но не бойся, поджимать хвост я не буду, так что долго ждать не придется.

Мышка раздвинула кошке челюсти и, засунув ей голову в пасть, подставила свою шею под ее острые зубы. Но тут же выскочила назад.

– Ты что, акулы нажралась, что ли?

– Слушай, если тебе не нравится запах, можешь катиться на все четыре стороны, – сказала кошка. – И вообще, мне надоела вся эта история. Устраивайся как хочешь.

– Брось обижаться, – сказала мышка.

Она зажмурила свои маленькие глазки и снова сунула голову в пасть. Кошка осторожно опустила острые резцы на мягкую серую шейку. Ее усы перепутались с усами мышки. Потом она распустила свой мохнатый хвост и вытянула его поперек тротуара.

А по улице, распевая псалом, шли одиннадцать слепых девочек из приюта Юлиана Заступника.

Мемфис, 8 марта 1946 г.

Давенпорт, 10 марта 1946 г.

Осень в Пекине

А

Лица, не изучившие данного вопроса, могут позволить ввести себя в заблуждение.

Лорд Рэглан. Табу инцеста. Изд. Пайо, 1935, с. 145

1

Амадис Дюдю не слишком уверенно шагал по узенькой улочке, являвшей собой самый длинный из наикратчайших путей к остановке девятьсот семьдесят пятого автобуса. Ему приходилось ежедневно отдавать кондуктору три с половиной билетика, чтобы спрыгивать с подножки на ходу между остановками. Амадис пощупал карман жилета, определяя, хватит ли билетов. Пожалуй, хватит. На мусорной куче сидела птица и, барабаня клювом по трем пустым консервным банкам, выстукивала начало русской «Дубинушки». Амадис остановился. Птица взяла фальшивую ноту и, злобно ругаясь сквозь стиснутый клюв нецензурными птичьими словами, снялась и полетела прочь. Амадис двинулся дальше, насвистывая продолжение мелодии, но тоже сфальшивил и разразился бранью.

Светило солнце – так, кое-где. Во всяком случае, перед Дюдю улица сияла нежным светом, отраженным в жирной, скользкой мостовой. Только он все равно не мог этого видеть: улица сворачивала сначала вправо, потом влево. На порогах, поводя неохватными рыхлыми прелестями, вырастали женщины с помойными ведрами в руках; их пеньюары распахивались над впечатляющим отсутствием добродетели. Женщины вытряхивали мусор себе под ноги и все разом принимались колотить по днищу. Заслышав барабанную дробь, Амадис привычно подстроился в такт. Он потому и любил эту улочку, что она напоминала ему военную службу с америкашками, когда все обжирались арахисовой пастой в жестяных банках, вроде тех, по которым долбила птица; только банки были побольше. Мусор, вываливаясь из ведер, поднимал тучи пыли, но Амадису это нравилось, потому что сразу становились видны солнечные лучи. Он поравнялся с красным фонарем на большом здании под номером шесть, где в целях конспирации жили переодетые полицейские. (На самом деле это был комиссариат; а чтобы кто чего не подумал, на ближайший бордель повесили фонарь синего цвета.) Красный фонарь был ориентиром, по которому Амадис определил, что время приближается к восьми двадцати девяти. Значит, до автобусной остановки еще минута, что равняется шестидесяти шагам – по секунде каждый. Но он делал пять шагов каждые четыре секунды… Расчеты оказались столь сложны, что вскоре растворились в его мозгу и были впоследствии выведены из организма вместе с мочой, звонко заструившейся в фарфоровую белизну унитаза. Впрочем, это произошло много позже.

На остановке девятьсот семьдесят пятого уже стояли пять человек, которые мгновенно загрузились в подошедший автобус. Дюдю кондуктор впустить отказался, хотя тот протянул ему бумажку, взглянув на которую каждый дурак сразу бы понял, что он действительно шестой пассажир. Тем не менее автобус ушел без него, так как свободных мест было только пять; в доказательство автобус четырежды пукнул, силясь сдвинуться с места. Наконец он отъехал от остановки, волоча заднюю часть по ухабистой мостовой и высекая снопы искр. Некоторые водители (обычно те, что ехали следом) любили совать под хвост впереди идущему автобусу кремни, чтобы полюбоваться фейерверком.

Перед самым носом Амадиса остановился следующий девятьсот семьдесят пятый. Он был набит битком и тяжело дышал. Из автобуса вылезла дородная дама с ухватом и маленьким, едва живым господином, тащившим этот ухват. Дюдю вцепился в поручни и протянул свой посадочный талон, но кондуктор ударил его по пальцам компостером.

– Отпустите автобус! – сказал он.

– Но ведь вышло три человека! – возмутился Дюдю.

– Они были сверх нормы, – доверительно сообщил кондуктор и гаденько подмигнул.

– Вранье все это! – снова возмутился Дюдю.

– А вот и не вранье! – сказал кондуктор и высоко подпрыгнул, чтобы достать до сигнального шнура. Он подтянулся, показал Амадису задницу, и водитель дал газ, потому что шнур тоненькой розовой тесемкой был соединен с его ухом.

Амадис взглянул на часы и сказал: «У-у-у!», в надежде, что стрелки, испугавшись, пойдут вертеться вспять. Но послушалась только секундная стрелка, а две другие невозмутимо продолжали свой путь. Дюдю стоял посреди дороги и смотрел вслед автобусу, когда подошел следующий и дал ему под зад буфером. Амадис упал. Водитель остановил автобус прямо над ним, открыл горячий кран и оросил шею несчастного кипятком. Тем временем двое пассажиров, стоявших в очереди за Дюдю, поднялись в салон. Дюдю вскочил на ноги и увидел, что автобус уже ушел. Шея у него горела, в груди клокотал гнев; теперь он наверняка опоздает.

К остановке подошли еще четыре человека и взяли в автомате посадочные талоны. Затем подошел пятый, молодой здоровяк, и вместе с талоном получил струю одеколона, которая по распоряжению Компании причиталась каждому сотому пассажиру. Заорав не своим голосом, здоровяк бросился бежать не разбирая дороги, ведь что ни говори, а получить в глаз струю почти чистого спирта довольно-таки больно. Он выскочил на мостовую, по которой обратным рейсом ехал девятьсот семьдесят пятый. Чтобы положить конец нечеловеческим страданиям бедняги, автобус раздавил его, и все увидели, что недавно тот ел клубнику.

Тут как раз подкатил четвертый автобус с несколькими свободными местами. Женщина, ставшая в очередь значительно позже Амадиса, проворно сунула кондуктору свой талон.

– Миллион пятьсот шесть тысяч девятьсот третий! – громко провозгласил кондуктор.

Амадис сделал шаг вперед:

– У меня девятисотый…

– Прекрасно. А где первый и второй?

– У меня четвертый, – сказал какой-то господин.

– У нас пятый и шестой, – откликнулись рядом.

Амадис успел уже юркнуть в автобус, когда кондуктор схватил его за шиворот:

– Вылезайте. Вы нашли талон на дороге, так ведь?

– Да-да, мы видели! – закричала очередь. – Он лазил за ним под автобус.

Кондуктор выпятил грудь колесом и спихнул Дюдю с подножки, пронзив ему левое плечо презрительным взглядом. Амадис запрыгал от боли, а четверо пассажиров втиснулись в автобус, и тот поехал дальше, стыдливо съежившись.

Пятый автобус проехал мимо полным-полнехонек, а счастливчики, что сидели внутри, высунули язык, дразня Дюдю и всех ожидавших на остановке. Кондуктор даже плюнул в его сторону, но не принял во внимание скорость, и плевок так и не долетел до земли. Амадис попытался отбить его на лету щелчком, да промахнулся. Он весь покрылся испариной от злости; когда шестой и седьмой автобусы проехали мимо, оставив его на тротуаре, он решился идти пешком: сядет на следующей остановке – там многие выходят.

Дюдю нарочно шел не разбирая дороги: пусть все видят, что он кипит гневом. Пройти ему надо было метров четыреста, и за это время его обогнали несколько девятьсот семьдесят пятых, почти пустых. Когда же он достиг наконец зеленой будки, что за десять метров от остановки, вдруг невесть откуда вынырнули семь молодых кюре и десять школьников с хоругвями и разноцветными лентами. Они окружили автобусную остановку и выставили два просвиромета, чтобы у окружающих пропала охота ехать на автобусе. Дюдю силился вспомнить пароль, но он так давно бросил изучать катехизис, что нужное слово никак не приходило на ум. Тогда он сделал попытку подкрасться задом-наперед и получил в спину скомканную облатку. Удар был такой силы, что у Дюдю перехватило дыхание и он зашелся кашлем. Кюре ликовали и суетились вокруг просвиромета, продолжавшего плеваться снарядами. Подъехало два девятьсот семьдесят пятых, и дети расселись по свободным местам. Во втором автобусе еще было куда приткнуться, но один из кюре остался на ступеньках и не дал Дюдю подняться. Когда же Амадис повернулся, чтобы взять новый посадочный талон, на остановке уже стояли шесть человек.

Он отступил и кинулся со всех ног к следующей остановке. Далеко впереди замелькал искрящийся хвост девятьсот семьдесят пятого. Амадис бросился ничком на тротуар: кюре направил просвиромет в его сторону, и над головой у него со звуком горящего шелка прошелестела облатка, угодившая в сток.

Амадис поднялся. Он был весь в грязи и уже сомневался, стоит ли идти на работу в таком виде. Но что скажут всевидящие табельные часы? А тут еще заныла портняжная мышца. Пытаясь унять боль, он всадил себе в щеку булавку (в свободное от работы время Амадис увлекался трудами по акупунктуре доктора Ботина д’Охмурана); к несчастью, он ошибся точкой и излечился от нефрита голени, которого, впрочем, у него еще не было, но теперь, если и будет, то не скоро. Когда Дюдю подошел к следующей остановке, то увидел толпу, враждебной стеной окружившую автомат.

Он остановился в некотором удалении и, воспользовавшись минутой спокойствия, попытался рассуждать здраво:

– с одной стороны, если опять отправиться пешком до следующей остановки, то не имеет смысла вообще садиться в автобус, потому что тогда опоздаешь настолько…

– с другой стороны, возвращаться тоже опасно: обязательно налетишь на кюре;

– и наконец, с третьей стороны, очень хочется прокатиться в автобусе.

На этом этапе рассуждений Амадис громко расхохотался, потому что, не желая форсировать события, он ловко избежал логического заключения. Посему он отправился пешком до следующей остановки и еще старательней не разбирал дороги, дабы никто не усомнился, что гнев его готов выплеснуться наружу.

Когда он почти дошел до столба с металлической табличкой, очередной автобус хрюкнул ему в самое ухо. На остановке никого не было. Амадис поднял руку, но слишком поздно. Водитель не заметил его, весело нажал на педаль и промчался мимо.

– Черт бы его побрал! – сказал Амадис Дюдю.

– Это точно, – согласился подошедший господин.

– Уверен, что они это делают нарочно, – возмущенно продолжал Амадис.

– Да? Хм… Вы полагаете, нарочно?

– Убежден, – сказал Дюдю.

– Без тени сомнения? – спросил господин.

– Ни на секунду не кривя душой.

– И готовы в этом поклясться?

– Чтоб я сдох, – заверил его Дюдю. – Ежу понятно! Чего тут думать! И поклянусь, если надо. Так его разэдак!

– Тогда клянитесь, – сказал господин.

– Клянусь! – произнес Дюдю и плюнул в ладонь, которую подставил ему господин.

– Каков мерзавец! – взревел тот. – Он оклеветал водителя девятьсот семьдесят пятого автобуса! Вы заплатите за это штраф.

– Ах так?! – сказал Дюдю, окончательно выходя из себя вслед за распиравшим его негодованием.

– Я принимал присягу, – заявил господин и перевернул фуражку козырьком вперед. Это был инспектор девятьсот семьдесят пятого маршрута.

Амадис стрельнул глазами направо, налево и, услышав знакомое рычание мотора, бросился вперед, рассчитывая вскочить в подходивший автобус. Вскочить-то он вскочил, но так неудачно, что проломил заднюю площадку и, пролетев насквозь, основательно вмялся в асфальт. Едва он успел пригнуть голову, как над ним проплыл автобусный зад. Инспектор извлек Дюдю из мостовой и заставил-таки заплатить штраф. За это время мимо проползли еще два автобуса. Увидав такое безобразие, Амадис стремглав кинулся к следующей остановке. Это, конечно, более чем странно, но именно так все и было.

Дюдю благополучно достиг остановки, где с удивлением обнаружил, что до конторы осталось метров триста. Какой смысл садиться в автобус?..

Тогда он пересек улицу и пошел по тротуару в обратную сторону до того места, откуда стоило ехать на автобусе.

2

Довольно скоро Амадис добрался до отправной точки своего ежедневного маршрута и решил идти дальше, так как плохо знал, что находится в той стороне. А в той части города, как ему казалось, было на что посмотреть. Он ни на минуту не забывал о своей главной цели – автобусе, – но хотел обернуть себе на пользу досадные препоны, которые судьба расставляла на его пути с самого утра. Маршрут девятьсот семьдесят пятого пролегал почти по всей длине улицы, и взору Амадиса открывались прелюбопытнейшие вещи. Возмущение еще не улеглось у него в груди, и, чтобы снизить артериальное давление, дошедшее до критической точки, он начал считать деревья – только постоянно сбивался. Чтобы легче было шагать, он выстукивал на левой ляжке модные военные марши. Вскоре Амадис вышел на просторную площадь, окруженную зданиями, построенными еще в эпоху средневековья и с тех пор значительно постаревшими. Здесь находилась конечная девятьсот семьдесят пятого. Амадис воспрянул духом и легко, как маятник часов, взлетел по ступенькам на дебаркадер. Служитель уже обрезал трос и едва сдерживал рвущуюся вперед машину; Амадис шагнул в салон и почувствовал, как автобус пришел в движение.

Он оглянулся и заметил, что конец швартова хлестнул служителя по лицу, оторвав тому кусочек носа, который тут же упорхнул прочь, трепеща крылышками наподобие чесоточного клеща.

Мотор миролюбиво мурлыкал: он только что получил целую тарелку костей морского коттуса. Амадис забрался в правый угол заднего сиденья и блаженно озирал пустоту салона. На площадке кондуктор рассеянно вертел машинку для продырявливания билетов. Он подсоединил ее к пятинотной механической балалайке, и от заунывной мелодии Амадиса начало клонить в сон. Он смутно слышал, как, внося разнообразие в скучный напев, автобус скребет задом по мостовой и как трещат, вспыхивая и угасая, высекаемые искры. Играя ослепительными красками, мимо проплывали лавочки и магазины. Дюдю нравилось ловить собственное отражение в их огромных окнах, но когда он заметил, что, пользуясь своим удобным положением, оно норовит заслонить все, что выставлено в витринах, то покраснел как рак и повернулся в другую сторону.

Дюдю не находил ничего странного в том, что автобус едет без остановок: в этот утренний час никто уже не спешит на работу. Кондуктор заснул, сполз на пол и пытался улечься поудобнее. Необоримый сон все сильней одолевал Дюдю, он пожирал его изнутри, как ненасытная хищная рыба. Амадис подобрал вытянутые ноги и положил их на соседнее сиденье. Деревья сверкали на солнце под стать витринам; их яркие листья шуршали по крыше автобуса, будто водоросли по корпусу маленькой яхты. Автобусная качка ни на секунду не утихала, уютно баюкала. Амадис заметил, как мимо проехала его контора, но это нимало его не обеспокоило, и он погрузился в забытье.

Когда он проснулся, автобус все еще ехал. Начинало смеркаться. Амадис стал смотреть на дорогу. По обеим сторонам тянулись каналы с серой водой; он узнал Национальный погрузочно-десантный тракт и залюбовался его видом. Вот только хватит ли ему билетиков заплатить за проезд? Он обернулся и поглядел на кондуктора. Тот был поглощен широкоформатным эротическим сном и так метался, что в конце концов обвился спиралью вокруг никелированного столбика, подпиравшего крышу. И продолжал спать. Амадис подумал, что работа кондуктора, должно быть, не из легких, и встал, чтобы размять затекшие ноги. Судя по всему, автобус так ни разу и не остановился: в салоне ни души, гуляй не хочу. Сначала Амадис прошел вперед, затем вернулся. Нога его коснулась ступеньки, и этот звук разбудил кондуктора. Он вскочил на колени и судорожно завертел ручку своего прибора, целясь и приговаривая: «Та-та-та…»

Амадис хлопнул его по плечу и тут же получил очередь в живот. Пришлось показать «чурики»; к счастью, это была игра. Кондуктор протер глаза и встал на ноги.

– Куда это мы едем? – спросил Амадис.

Кондуктор (его звали Дени) только развел руки.

– Это никому неведомо, – сказал он. – У нас шофер номер двадцать одна тысяча двести тридцать девять. Он сумасшедший.

– Ну и что? – спросил Амадис.

– А то, что никогда не знаешь, куда его занесет. В этот автобус никто не садится… Вы-то как сюда попали?

– Как все попадают.

– Понятно, – сказал кондуктор. – Что-то я задремал нынче утром.

– Так вы что, меня даже не видели? – удивился Амадис.

– Тоска с этим психом, – продолжал кондуктор. – И сказать-то ему ничего нельзя: не врубается. Идиот, одним словом, и ничего тут не попишешь.

– Жаль беднягу, – сказал Амадис. – Кошмарная история.

– Разумеется, – согласился кондуктор. – Ведь мог бы человек рыбу удить, а чем вместо этого занимается?..

– Автобус водит, – уточнил Амадис.

– Вот именно. А вы, как я погляжу, парень с головой.

– Чего ж это он умом тронулся?

– А кто его знает? Мне везет на чокнутых шоферов. Как по-вашему, это смешно?

– М-да, веселого мало, – посочувствовал Амадис.

– Это все Компания виновата, – сказал кондуктор. – Да что с них взять, там все подряд психи.

– Но вы держитесь молодцом, – подбодрил его Амадис.

– О, я совсем другое дело, – объяснил кондуктор. – Понимаете ли, я абсолютно нормальный.

И его обуял такой отчаянный приступ смеха, что он едва не задохнулся. Амадису стало слегка не по себе: кондуктор повалился на пол, полиловел, затем побелел и, наконец, замер, скрюченный судорогой. Впрочем, Дюдю вскоре понял, что это чистой воды притворство: кондуктор ему подмигивал. На закатившихся глазах это выглядело очень красиво. Прошло еще несколько минут, и кондуктор встал.

– Я большой хохмач, – сказал он.

– Ничего удивительного, – ответил Амадис.

– Хохмачи разные бывают, – продолжал кондуктор. – Бывают грустные хохмачи. А я веселый. Без этого поди поезди с таким водилой, как у меня!

– А что это за дорога?

Кондуктор недоверчиво глянул на Амадиса:

– А вы разве не узнали? Это же Национальный погрузочно-десантный тракт. Мы через два раза на третий по нему ездим.

– Куда же мы приедем?

– Так я вам и сказал! Если я болтаю, любезничаю, дурака валяю, это еще не значит, что меня можно купить со всеми потрохами.

– Я и не собираюсь вас покупать… – начал было отнекиваться Амадис.

– Во-первых, – возразил кондуктор, – если бы вы действительно не узнали дорогу, то давно бы уже спросили, где мы. Ipso facto^[2].

Амадис ничего не ответил, и кондуктор продолжал:

– Во-вторых, раз вы ее узнали, то должны знать, куда она ведет… И в-третьих, у вас нет билета.

Он старательно рассмеялся. Амадис почувствовал себя весьма неуютно: у него действительно не было билета.

– Вы же сами их продаете, – сказал он.

– Прошу прощения, – возразил кондуктор. – Я продаю билеты на нормальных маршрутах. А тут уж, извините…

– Что же мне делать? – спросил Амадис.

– Да ничего.

– Но мне нужен билет.

– Потом заплатите, – сказал кондуктор. – Может, он нас вывалит в канал. А? Так что держите пока ваши денежки при себе.

Амадис решил не настаивать и переменил тему разговора:

– Как вы думаете, почему эту дорогу назвали Национальным погрузочно-десантным трактом?

Произнося название, Амадис запнулся, испугавшись, что кондуктор снова рассердится. Но тот с грустным видом уставился себе под ноги, руки его повисли вдоль тела, и он даже не думал их поднимать.

– Вы не знаете? – снова спросил Амадис.

– Если я отвечу, вам все равно легче не станет, – тихо проговорил кондуктор.

– Да нет, напротив, – попытался взбодрить его Дюдю.

– Что ж, тогда скажу: я ничегошеньки про это не знаю. Ну вот нисколечко. Потому что никто не знает, можно ли куда-нибудь погрузиться, следуя по этой дороге, или нельзя.

– Куда хоть она ведет?

– Смотрите сами, – сказал кондуктор.

Амадис увидел на обочине столб с эмалированной табличкой, на которой белыми буквами было отчетливо выведено: «Эксопотамия», а еще стрелочка и цифры, обозначающие измерения.

– Значит, мы едем туда? – оживился Амадис. – Выходит, до нее можно добраться по суше?

– А то как же! – заверил его кондуктор. – Надо только кругаля малость дать да в штаны не наложить со страху.

– Это еще почему?

– А потому, что нам потом головомойку устроят. За бензин-то, поди, не вы платите?

– Как по-вашему, с какой скоростью мы едем?

– К утру доберемся, – успокоил кондуктор.