Борис Козлов
Imum Coeli
– Правда.
– И что пишешь?
– Сценарий пишу, – соврал Бродовский, – для фильма.
– Здорово, – сказала она неуверенно. – И про что? Почитать можно? Никогда не читала эти, как их там… рукописи.
Бродовский помедлил, обдумывая ответ, украдкой покосился на стол. Разумеется, он ей не покажет, вернее, ей он не покажет. Но, с другой стороны… Ему сделалось щекотно и едва ли не весело – чёрт, да и что, собственно, он теряет?
– Ладно, – сказал Бродовский, – если действительно хочешь. Ты присядь.
Он усадил её к столу, наскоро расчистив место для облезлой папки, в которой хранил последний свой текст, приладил кое-как лампу, направив пятно мутного света на верхний из листов.
– Вот. Прошу.
Сам он остался стоять посреди номера, за спиной у гостьи, чутко наблюдая за происходящим, готовый захлопнуть и отобрать у неё папку в любой момент.
– Э, – сказала девчонка недовольно, вглядевшись в истерзанную поправками страницу, – и как это вообще можно прочитать?
Бродовский хмыкнул и бесцеремонно выдернул лист из её пальцев. Что правда, то правда, аккуратностью и ясностью черновики его никогда не отличались, равно как и все прочие стороны его жизни, но, в конце концов, это были его, Бродовского, собственные черновики и его собственный абсолютно суверенный бардак.
– Так и быть, – обронил он сухо, – я сам тебе почитаю.
Прочистив для начала горло и нацепив на кончик носа очки, Бродовский придал лицу выражение чуть насмешливого превосходства, когда-то очень давно изобретенное им и испытанное в разных обстоятельствах, – секрет успеха или неуспеха заключался в дозировке: гримаска, этот явный признак благородной авторской самоиронии, при избыточном напряжении мимической мускулатуры или просто при неудачном освещении мгновенно становилась издевательской, так что зритель или собеседник Бродовского начинал болезненно сомневаться насчет того, к кому же именно она относилась. Так или иначе, в обстоятельствах сегодняшнего вечера маска надменного говнюка была по-всякому неуместной, и лицо Бродовского снова сделалось обычным, то есть рыхловатой, на скорую руку выбритой мордой с плохо прорисованными чертами, досадная невыразительность которых компенсировалась с годами глубиной и резкостью морщин. Он принялся читать, негромко и больше по памяти, лишь время от времени заглядывая в текст:
