Борис Зайцев
На Афон
[Первоначальный план описания путешествия
по Святой Горе]
Афон.
Встреча.
Что такое Афон?
Мой первый день.
Русский мон.[астырь] св. Пантелеймона.
Люди Афона.
Путешествие – Каруля[181], Лавра[182], Иверон[183], Пантократор[184], Ватопед[185].
Жизнь монастыря – русск.[ого] и греческого.
Душевная настроенность.
Святые Афона.
Мученики.
Русские старцы XIX века.
Второе путешествие – еще о послушниках Афона.
Природа и пейзажи Афона.
Искусство на Афоне.
Смысл Афона для мира и смысл мира Для Афона.
// [38 об.] На Афоне и доселе рукополагаются в иерархическ. [ие] степени (иером.[онаха], архимандр.[ита]) только люди, соблюдшие свою физич.[ескую] чист.[оту], „девственники“.
// [44] 27 мая, пятн.[ица.] После обеда (т. е. в 10 ч.[асов] утра) захожу в библиот.[еку], к о. Виссариону. Огромн.[ое] двух. эт.[ажное] здание, с плоской крышей, полно книг. О. Виссарион составляет каталог. Беседуем. Когда он выходит за кн.[игами] и статьей, оставл.[енными] в келлии, ко мне походит его помощник, о. Марк, простой черноволосый монашек.
– Здравствуйте, господин.
– Здравствуйте.
– Христос Воскресе.
// [44 об.] – Востину Воскресе.
Смущенно подходит к столу.
– А я уж и не знаю, как с вами, образованными, и здороваться. Простите, коли не так. Может у вас в миру и не говорят Христос Воскресе..
Начинается разговор. Он слышал, что я жаловался о. Виссариону на то, что не получил утром письма от своих, и что я расстроился.
– Да, трудно, конечно, что говорить. Я тоже как молодой сюда попал, сначала очень даже скучал по родным. А они, женщины-то, тоже очень скучливые. Потом я привык, ко мне брат приезжал, в Палестину ехал паломником, и у нас жил. Да. Так вот из дому то – мы сами самарские – жена ему и пишет: „Я сына своего // [45] прогнала, поссорились, я теперь одна[“]. Он очень удивился, сын у них хороший, почем прогнала? А оно оказалось, это она так, нарочно написала, чтоб его поскорей домой вызвать, потому что очень за ним скучала.
С о. Виссарионом идем смотреть кое-что в монастыре – гро́бница.
– Вот это послед.[ний] путь монаха, говорит о. Виссарион, вздыхая и гладя рано поседевшую бороду. Ох-охо! Видите, от цветущих олеандров у входа, мимо этого орехового дерева, подъем, и к кипарисам… Тут мы все и проходим.
Кладбище осенено кипарисами. Мы заходим сначала в гро́бницу. Небольш.[ая] часовня, под нею церковь. В часовне против входа икона с лам- // [45 об.] падкой, от иконы вниз висит шелк. Плат, а по бокам ее, на правильных деревянных полках аккуратно разложены черепа умерших братьев. На кажд.[ом] надпись – кто, когда скончался. Слева, за загородкой, как мелкий валежник, не менее тщательно сложены кости, до потолка. В часовне полутемно и довольно душно.
О. Виссарион, вздыхая, приседает, разглядывая нижние черепа.
– Вот, хорошая головка, говорит он, смотрите, какая хорошая. Кость вся коричневая, густая, ровная.
Действ.[ительно], этот череп ровно-коричневый, слегка даже маслянистого оттенка. Рядом черепа белыми пятнами по желтому, или с черными пятнами.
– Эти уж хуже, прибавляет о. Виссарион.
// [46] Выходим наружу. Очень светло, и всегдашняя чернота кипарисов кладбищенских. Могил немного, они неглубоки, над кажд.[ым] крест и точная надп.[ись], когда скончался. Через три года по смерти каждого вырывают, кости моют водою с вином, и по виду останков судят (как всюду на Востоке) о состоянии души умершего. Тело должно совершенно истлеть, земля, значит „приняла“ упокоившегося. В противн.[ом] случае о нем возносят особ.[ые] разрешит.[ельные] молитвы.
Веч.[ером] того же дня добрейший о. Виссарион приносит подарки от игумена (икону св. Пант.[елеймона], альбом[186] и книгу о монастыре[187]) и от себя лично (ложечку Наташе, апельсины и благословенное масло св. Пантелеймона).
// [47 об.] 28 мая. суббота. Утром чтение. Иду еще посмотреть гро́бницу. Кедровая рощица. В ней отдыхают монастырские волы. Общий памятник инокам.
Днем опять читаю. Вечером – о. Софроний, о. Иосиф с Н.[овой] Фив.[аиды] и о. Иосиф библиотекарь. Позже о. Кирик. Читаю „Лествицу“ св. Иоанна Лествичника[188]. Завтра трогаюсь. Прощальн.[ый] визит к игумену. День „средней“ значимости – впрочем, хорошо было на вечерне. С Кириком условились встретиться на ранней обедне, после кот.[орой] он отслужит молебен. Погода чудесная. О. Кирик едет меня провожать.
// [48] 29 мая вечер.
// [48 об.] Неск.[олько] позже. Лонгос[189] смутно-лиловый. Над ним оранжевые облака, у подножья его резкая серебряно-розовая струя, и зеркально розово-голубое море.
// [49] 5 июня., 8 1/2 ч. утра. „Патрис II“, при тихой погоде, солнечной, идем к Италии. Она должна быть часа через три. (Ошибка! К вечеру).
Вчера неприятный день. Едва не опоздали с И.[риной] Гр.[игорьевной][190] на пароход, из-за дурацкой неаккуратности греков с моим бельем. (Прачкой). Приехали за 10 мин.[ут.] И.[рина] Гр.[игорьевна] нервничала, ругала греч.[еских] лодочников. В Пирее чиновник не захотел было ставить мне выездн.[ую] визу, т. к. у меня не оказ.[алось] carte d’identite'[191] греческой! 4го истек месс.[яц], что я в Греции, > мес.[яца] надо брать carte, иначе может выйти скандал при отъезде. А я и понятия об этом не имел. // [49 об.] Какая безмерная тоска эти визы и полицейские!
29 мая, вечер. Chrysallis. Афон. Лимонные облака, лимонно-серебряная вода. Гора Афон под закатным светом, нежно-лиловая. (Записная книжка, л. 48).
Неудачная попытка дать Афон. (Записная книжка, л. 48 об.).
Еду в III классе. Училище смирения. На палубе хорошо. Взял себе лонгшез. Внизу же, вначале, когда вышел, показалось, что опять „контора Аванесова“[192] или, вообще, тюрьма. Нары, семьи, дети, голые пятки греков, для усиления сходств. С тюрьмой – посреди „камеры“ огороженное жел.[езной] решетк.[ой.] место для вещей. Когда стоишь около этой решетки, то люди на противоп.[оложном] конце камеры видны чрез решетку, за решеткой.
В начале места мне не было. А потом нашлось. Нары для двоих, но // [50] у меня, к счастию, не оказалось даже соседа ни справа, ни слева.
Вечером проходили мимо Пелопоннеса[193] и Дориды[194]. К 10 ч. [асам] веч.[ера] Патрас[195] светился слева огнями, а потом пошло открытое – Ионическое – море. Бледный месяц, сквозь туман. Но ни Занте[196], ни Кефаллении[197] [sic!] я уже не видал.
Страница из записной книжки. 5 июня. (Записная книжка, л. 49).
Ночью: блохи, но умеренно В Греции я к ним уже привык, это точно. Есть ли, вообще, более грязная страна? Впрочем, чем далее на восток, тем сильнее, наверно.
Из заметок легких, увеселяющих этот невеселый путь: 1) Стайка дельфи- // [50 об.] нов, человек семь, жарили наперегонки с пароходом. Выскакивают из воды, делают дугу в воздухе, и вновь туда-же! Один отбился и пошел совсем у носа парохода. Стал уставать. Пароход совсем его настигает. Стою у борта и смотрю, что будет. В темносиней воде дельфин отлично виден, он идет на глубине одного, двух аршин – выскакивать боится, ибо рядом гудит наш гигант. И наконец – стрелой в воздух вбок, сразу шагов на двадцать, вовсе выходит из нашей области.
// [51] 2) Опять стою на носу. Опять вода цвета синьки. И вижу в ней рыжую черепаху – м.б. она и не так называется, но я ее понял черепахою. Расставляя короткие свои ножки, в этих морях ионийских тоже плывет куда-то. Чего она хочет? На что надеется? Ведь она в беспредельном мире, они для меня-то бескраен, но я надеюсь чрез два три дня быть уже дома, ну а она может быть дома в этих темно-сине-прозрачных водах?
Плывет она медленно (мы ее обгоняем мгновенно), но весело, точно она уже дома у себя. Тогда, зна[-] // [51 об.] чит, она гораздо меня счастливее, ибо я здесь чужой, не весь мир мне дом, хотя должен бы быть им. И пожалеешь эту рыжую тварь, и позавидуешь ей. 3). Куропатка. Неизвестно откуда летит – неизвестно, куда. Полет ее царственный – как полагается. Но все-таки, здесь потише, чем когда подымаешь ее из под собаки. (Устала!) Пробует сесть к нам на мачту, раз круг, два круг, но боится, и прелестным своим полетом, выставляя пестро-рыжеющее брюшко, уходит в nullite' // [52] воздуха, бесконечный простор морей.
// [53 об.] Записи ведены мною
Летом 1927 года на
Афоне.
Бор. Зайцев
15 апр. 1966.
Парижъ
«Святой Николай»
Салоники пришли нарассвете. Море грязно-зеленое, сильный ветер, окрестные холмы затянуты облаками. Лишь Олимп в бледном золоте снега, но и на него наползает туча.
Путаное, пестро-разорванное впечатление осталось от Салоник. Вот город не-цельный! Часть его недавно сгорела, заново возводятся кварталы, редкостные по безобразию. Кое-где обгоревшие стены, пустыри. Выше, по склонам холмов, полукружие старого, греко-турецкого города – сады, домики, удивительные храмы – все замкнуто древними стенами и средневековыми башнями.
В узеньких улочках здесь старомодные голубые дома с выступающими балконами, увитыми виноградом. В окнах цветущая герань.
Бегают рваные дети, нагруженный ослик стукает копытцами по неровной мостовой, грек идет рядом. Все очень цветисто, радует глаз, отдает пряностью и востоком. Можно целое утро бродить среди этих закоулков, тонущих в садах, натыкаясь на развалины храма византийского. Иногда этот храм еще держится круглой громадой, как «Агиос Георгиос», рядом с ним турецкий минарет. Или встретишь римские ворота, времен императорских, с грубоватыми барельефами. Тут же базар, пахнет остро и едко, мясники в красных фартуках возятся около жалко висящих, ободранных барашков с вылупленными глазами – почему-то на каждом прикреплен флажок. В кофейнях вечные греки за чашечкой турецкой гущи, грязные и болтливые.
К завтраку надо спуститься вниз, к отелям, банкам, магазинам «балканского» неприятного города. В окно ресторана виднеется море, пенно-мыльно-зеленое, кое-где белеют по нем паруса, темнеют очертания пароходов, дым тянется тусклою кисеей, и вновь – далеким, туманно-снеговым золотом сияет Олимп, прав да, в нем нечто прохладно-нетленное, можно себе представить богов Эллады в некоем подморожении, как бы за кристальным стеклом, полуживых, питающихся не вполне земным нектаром и амброзией. Элизиум есть в Олимпе! Ни жизнь, ни смерть, вроде златого сна, или анабиоза.
* * *
У набережной разные суденышки, в большинстве рыбацкие. Вот двухмачтовая шхуна, на ней люди в подрясниках, черных камилавках. Присматриваюсь. Решаюсь спросить с берега рыжеватого монаха – весь он в волосах, лицо Силена, варит какую-то похлебку в котелке на своем корабле.
– Вы не с Афона?
– С Афона.
– Можно зайти к вам?
– Можно.
На берег перекинута доска, танцующая под ногой – над грязно-зеленой влагою моря. Вот и борт «Св. Николая», запах дров, смолы, канаты, свернутые кругами, огонек, как на плотах где-нибудь на Оке. Встретили с любопытством, но благожелательным. «Св. Николай» стоит на якоре, чуть-чуть покачивается. Средняя часть его занята дровами и шпалами, это привезено из тихих афонских лесов, пойдет грекам. «Наши» здесь уже с неделю, и торгуют для своего монастыря. Все это нарублено, напилено, свезено собственными, в большинстве старческими, руками, иногда под чтение молитв и псалмов.
Рыжий монах, очень крепкий, загорелый и волосатый, все варил свое варево из зеленого горошку, не то бобов, не то еще какой местной снеди. Два других – черный, красивый, с пре красными глазами и тихим голосом, и третий, старше, блондин с умным и приятным великорусским лицом – пригласили к себе в каюту. Мы прошли узким проходом вдоль борта, мимо каких-то ящиков и бочек на корму и спустились по лесенке в небольшую комнату под палубой. Прямо напротив двери иконостас. Лампадки теплятся, образ Николая Угодника. По бокам нары, посреди деревянный стол. Вот она, не туретчина, не восток греко-фракийский – Русь! Теплая и широкая, чинная, мягкая, столь давно в чистом виде не виданная…
– На Афон пробираетесь? – спросил красивый монах, слегка задумчиво. – Что ж, посмотрите нашу жизнь. Чего это нами стали теперь интересоваться? Англичанин был, потом этот австриец… Ну, как там у вас? В Париже? Избаловалась, поди, молодежь?
По стенам висели афонские литографии, кажется, и портреты царей, великих князей. Кусок хлеба лежал на столе. В крохотные оконца видна зеленая зыбь, от нее световые зайки поколыхивались на бревенчатой перегородке. Мы разговаривали тихо, ни о чем особенном. Уютность и благообразие есть в монашеской манере говорить. Может быть, это отголосок всей ровной и не напрасной жизни, проникнутой трудом, молитвой, вообще, «зна чительным». Монахи бывают иногда словоохотливы, но очень редко болтливы.
– Что же, хорошо жить на Афоне?
Собеседник опустил свои черные глаза.
– Сами увидите. Жизнь, конечно, нелегкая, но зато покойная.
И он, и более пожилой, говорили таким тоном, и у них было такое внутреннее выражение, что, мол, не надо думать, будто Афон есть просто так, поэтически-приятное и красивое место для экскурсий. Это жизнь – очень серьезная, не забава, и для нее нужны особые характеры.
– Вот, сказал я, и Россия началась.
Монах улыбнулся.
– Да, вы так Россию увидите, настоящую, и даже очень прежнюю, древнюю…
В каюте было тепло, как-то обсижено, обжито и обмолено, пахло монашески-сладковатым. Очень казалось все живым и простым, человечным и обожествленным. В сущности, на таком судне, под парусами, с этими спокойными и закаленными, но с оттенком грусти, людьми и плыть бы на Афон… Но они должны распродать еще в Салониках свой лес и оливковое масло, лишь тогда тронутся домой.
Попрощавшись, я вновь сошел на берег, теперь внимательнее и подробней рассмотрел шхуну. Темно-коричневая, вся точно пропитанная смолой, хорошо оснащенная, облик прочный и основательный. Приятно видеть, как резко она выделяется из ряда других, и еще приятнее, уже просто волнительно прочесть на корме: «Русскаго св. Пантелеймона монастыря» (полукругом), внутри: – «Св. Николай».
* * *
Мы выходили из Салоник, в направлении Афона, вечером. Хмурая заря как-то невесело гасла. Потянулся пестрый, уже слегка знакомый полукруг города, пристани, магазинов, отелей. Окрестные холмы и горы опять курились. Огни зажигались кое-где по склонам. С рыже-зеленеющей равнины на востоке потянуло пустыней, до человеческой древностью и одиночеством. Олимпа не видно уже было сзади.
Внимательно вглядываясь можно было рассмотреть у берега силуэт «Св. Николая». Моряки в камилавках зажгли уже на мачте его огонь, напоминавший лампаду. Весь он стоял, как и тогда, стройно и прочно, темный, верный, надежный. Может быть в той каюте, перед образами, они вычитывают сейчас вечерню или повечерие. Мы покидаем Салоники. Уйдем в надвигающуюся с суровых склонов Фракии ночь, зажжем свои огни, и наш греческий капитан будет вести свою «Керкиру» по законам морской науки.
Афонские же мореходы тоже двинутся скоро домой, выждав погоду. Их странствие будет иное. Им плыть чуть не неделю. О, не легко плыть! Может быть, рыжий монах станет у руля, другие у парусов, свертывая их при опасении бури, вновь ставя, возясь с веревками, моя палубу, варя пищу… Днем будут идти вдоль берега, попадать под дожди, мокнуть от брызг, ночью идти по звездам, чередуясь на вахте.
Нелегкий путь. Но в каюте затеплятся у образов свечи, жизнь теплая, человечная. С путниками Святитель. Он пошлет им попутного ветра. Отведет корабль от скал и рифов, не даст сесть на мель. И в ночном море скромной звездой будет сиять огонь на мачте «Св. Николая».
Письма Б. К. Зайцева жене Вере Алексеевне и дочери Наталии из Греции в Париж
1
10 ч.[асов] 40 м.[инут] веч.[ера]
Дорогие, съел кусок ветчины, пью пиво. Номер мне оставили – в 30 фр. – дороговато, но другим всем отказывали. Ехал хорошо, обычно. Но уж очень теперь обычен этот путь! Настроение ровное, тоски нет, но все же грустно. Все время с Вами. Сейчас Наташенька, наверное, спать уже легла, а братец читает «Слово»[198]… впрочем, виноват, Вы нынче на Родольфо[199]. Вот и ошибся. Все равно, эта же картина произойдет через час.
Сейчас пойду, узнаю точно, когда завтра уходит пароход. С утра пойду куплю кое-какие мелочи, особенно же каскетку, это необходимо. Здесь, между прочим, вовсе не так уж тепло, т. ч. плед на море, наверно, пригодится.
Пойду лягу, еще раз мысленно Вас обниму и перекрещу. Господь храни Вас, ангелы мои.
Ваш Папа.
P. S. Да, узнал: завтра около трех!
Б. К. Зайцев и В. А. Зайцева в окне своей квартиры на 11, rue Claude Lorraine. 1928 (?) г.
2
4 мая
1927
Афины
Дорогой мой дружок, сегодня отправил тебе телеграмму, был на телеграфе, который называется «Телеграфион», а я сам называюсь «грамматико'с» (писатель). Не удивляйся, что пишу на бланке «Inde'pendance Belge», я в дороге познакомился с ее сотрудником и одним из редакторов отдела (литературного), и мы так сдружились, что остановились вместе в отеле, вместе завтракали и обедали, и он даже дал мне эту бумагу, для ускорения дела. Очень милый человек, и оч.[ень] наш, сейчас он пишет «артикль» в свою газету, где (как сказал мне за завтраком) «упоминает обо мне».
Дорогой друг, путешествие это довольно фантастическое, впечатлений много, но они все пестры и разорваны, такой цельности, как бывало, когда мы с тобой ездили по Италии, нет. Вообще, конечно, я могу только с тобой путешествовать, в одиночестве бывают моменты острой тоски, ощущение заброшенности в какой-то вовсе иной мир – непрестанно Последний день парохода, когда шли вдоль берегов Греции, был замечателен. Замечательна ночь, при проходе Коринфского канала, когда с земли совершенно потрясающе пахло цветами и медом. Афины, как город… об этом говорить нечего, это пустяк. Вечером был на Акрополе. От жары и усталости за день, оттого что в Пирее нас разбудили в 5 ч. Утра – разболелась голова, но Акрополь очень большое впечатление. В общем же, передай Пате[200] и сама запомни, Афины и Флоренция – просто и разговаривать тут не о чем. Это несоизмеримые величины. Акрополь же – остаток совсем другого мира, никак не вошедшего в мир здешний: Греция как страна, после Италии, гола и суха, но имеет поразительную свою красоту, совсем особую. Погода нынче неважная, жарко, но серо, пыльно (безмерно! Как в Воронеже!), и краски страны, с Акрополя, какие-то рыжие, коричневые, кой-где только тронутые нежной зеленью. Горы пустынны.
Сегодня был у митрополита. Он дает мне письмо на Афон, и я тронусь как можно скорей. Получу письмо послезавтра. Митр. [ополит][201] неплох, серьезен, принял меня хорошо. Послезавтра снесу ему книжку (о Сергии). Он говорит, что на Афон меня пустят беспрекословно. Пойду к нему с Груасом, который хочет его интервьюировать для «Inde'p.[endance] Belge»[202].
Без языка, все-таки, невесело. Но уже за сегодняшний день я сделал успехи в греческом, и дня чер.[ез] 2–3 необходимое буду уметь говорить. По-французски – практика огромная. Дорогие мои, братец и Тата, я вас очень и очень люблю, постоянно о вас думаю и молюсь за вас. Господь Вас храни. Посылаю открытки с дороги[203].
Б. К. Зайцев и Шарль Андре Груас в Афинах 7 мая 1927 г.
Папа
N. B. Первый очерк для «П. [оследних] Н. [овостей]» почти кончил, это с дороги, вышлю на твое имя, прочти. Кажется, довольно грустно и пронзительно. Пиши пока на Афины, poste restante (хотя это я получу лишь на обратн.[ом] проезде), на Афоне же – Его Высокопреподобию, Архим. Мисаилу, Пантелеймоновск. Mont Athos, Grece (для меня).
3
8 мая
1927
8 [204]/2 ч.[асов] у.[тра]
Дорогие мои золотые душеньки, вчера впервые получил от Вас весточку, страшно был рад. Милый друг мой, как я узнаю вашу горячую и обильную душу, добрую и порывистую. Но не устраивайте только себе никаких терзаний – нет причин к тому. Молитесь обо мне – пишу, но и так знаю, что молитесь, все-таки это хорошо.
Я завтра выезжаю, наконец, на Афон. Предполагалось, что это будет во вторник, но греки передумали, и мы едем в Понед. [ельник] в 6 ч.[асов] веч. [ера], а в среду ранним утром уже в Пантелейм.[оновском] монастыре. Афины мне сейчас больше нравятся, чем по первому впечатлению – очень живой, веселый и необыкновенно] шумный город, с поздней ночной жизнью (в 11 [205]/2 ч.[аса] веч. [ера] можно постричься, в 1 ч.[ас] – купить в киоске запонки). Все поздно здесь. Главная жизнь вечером, но жизнь состоит в том, что один старается продать другому (оба нищие) неск.[олько] фисташек, лотерейный билет и т. п. Бедность большая – после Парижа разительная. Иностранцы в особом почете. Первый раз заграницей я чувствую себя гран-сеньёром. В отелях, ресторанах, кафе, на улицах на нас смотрят с благоговейным «ужасом».
Сейчас мы с Груасом ходили в Национальный] Муз.[ей][206], – он оказался заперт, в 11 ч.[асов] у.[тра] я иду на концерт, дирижирует Бутников[207], муж той дамы, к кому у меня письмо от Ж-ос. Я был у нее. Она очень мила и много мне помогла. По вечерам мы ужинаем в «Стрельне»[208], в компании русск.[их] музыкантов. (Но не ее мужа, тут целая история, расскажу дома). Вчера мы с ней купили мне отличную белую шляпу для Афона, брали билеты, и т. п. Вообще я здесь не чувствую уже себя таким отброшенным, как первые дни на пароходе. Вчера с Груасом полдня просидели на Акрополе – это место, действительно], «мировое». И Музей его поразителен (главн.[ым] обр.[азом], архаические скульптуры)[209].
К сожалению, билет назад (в Марсель) будет стоить уже дороже – греки подняли цену в виду сезона. Это обидно, ибо, конечно, денег в обрез. (Будет 1–1/2 фунта англ.[ийских] лишних, т. е. 150–200 франков). Ну, да ничего. Ком.[ната] у меня хорошая, плачу 60 драхм (=20 фр.[анков]), обед и ужин по 40–50 др.[ахм], но денег все же идет много, ибо все время в движении!
Митрополит здешний дал мне на Афон «грамоту» ко всем тамошним властям, чтобы мне жить месяц и чтобы оказывали всяческую поддержку.
На пароходе писал, а здесь положительно некогда, завтра и послезавтра докончу на пароходе начатое и пришлю уже с Афона. Адр.[ес] теперь будет такой:
Mont – Athos, Grece
Его Высокопреподобию Архимандриту Русск.[ого] Пантелеймоновск.[ого] монастыря Мисаилу (для меня).
Милая Тусенька, целую Вас нежно, часто вспоминаю, и всегда вспоминаю, когда вижу афинскую девочку с косичками, а тут много девочек так ходят, но ни у кого не видал таких хороших кос, как у тебя.
Братец[210], дорогой, Христос с тобой.
С Груасом сдружились. Он такой же растяпа как и я, рассеянный и мало практичный. Снимок наш будет в Ind'epеndancе Bеlgе[211]. Обо мне он уже написал[212]. Ходит за мной по пятам – очень мил и восторжен. (Напомнил мне Донзеля[213] в «прежнем» виде! Как сильно напомнил!)
