Борис Зайцев
На Афон
Путешествие
Кроме нашего монастыря мне хотелось побывать и в других. Посмотреть уединенную Карулю, где живут отшельники на голых скалах. Для этого предпринято было странствие.
Ранним и чудесным утром мы спустились к пристани. Там ждала лодка. Архимандрит Кирик благословил меня, овеял своей легкой, снежною бородой, гребцы по грузили весла, слегка налегли и мы мягко тронулись.
Вот первый образ нашего отплытия: стеклянно-голубое море, легкий туман у подножия Лонгоса, тихий свет утра. Лодка идет нетрудно. Рядом со мной черный с проседью, кареглазый, спокойный и ровный, слегка окающий по-нижегородски о. иеромонах Пинуфрий (у монахов нередко удивительные имена). Он многих знает в греческих монастырях, говорит по-гречески и хоть нисколько я не похож на Данте, он назначен мне как бы Вергилием. Время плавания – между Пасхой и Троицей.
Опустив руку в воду, о. Пинуфрий пальцем чертит серебряный след. Негромким, привычным голосом начинает напевать:
– Христос Воскресе из ме-ерт-вых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав!
Мы – я и гребцы – подтягиваем. Безмятежная голубизна вод, тишина, легкий плеск струи за кормой. Мягко очерченный в утреннем дыму как бы евангельский пейзаж Геннисаретского [sic!] озера.
– И сущим во гробех живот, даро-ва-ав…
Огибаем юго-западный берег афонского полуострова, держим путь на Карулю, южную оконечность Афона, где в пустынных скалах живут пустынножители. А пока что – каменистые взгорья кое-где с виноградниками – все – непроходимое и первобытное.
Средневеково-восточные замки греческих небольших монастырей. В лесах пестрый Ксиропотам, Симонопетр, выросший продолжением скалы отвесно, весь уходящий ввысь, с балконами над пропастью.
Заходили в маленький, изумрудный заливчик Григориата, приложились в монастыре с черно-кудрявым привратником к знаменитой иконе св. Николая Мирликийского.
И уже вновь гребут отцы Эолий и Николай – плывем далее.
Когда в ущелье показался Дионисиат, о. Пинуфрий протянул к нему свой загорелый палец.
– Тут вот этот патриарх жил, Нифонт по имени. У него в Константинополе разные скорби вышли, его, стало быть, понапрасну увольнили [sic!], он сюда и перебрался. Это когда же было… – то ли в пятнадцатом, то ли в шестнадцатом веке, вот с точностью не упомню. О. Эолий, как это, в пятнадцатом?
О. Эолий, полный немолодой монах, сидит передним гребцом. На голове его соломенная шляпа, придающая ему несколько женский вид. Он вспотел и отирает платком лоб.
– Да, видимо, что в пятнадцатом.
– Ну вот, смиреннейший патриарх и пришел сюда, назвавшись простым эргатом, по нашему работником. Такой-то этот Нифонт был, скажи пожалуйста. «Я, мол, братия, тут дровец вам могу порубить, того, другого». Хорошо, он у них и жил. И хоронился, никому и в мысль не приходило, что этакий эргат… вон кто! Только нет, Господь его и открыл. Значит, раз он в лесу порубился, мулашки у него там были, он хворост навьючил, идут, к монастырю приближаются – и едва приблизились, ан нет, монастырские колокола сами зазвонили патриаршую встречу… Он, стало быть, хворостинкой мулашек подгоняет, шагай, дескать, а колокола полным трезвоном… Ну, тут и открылось.
Мы не без труда пристали к скалистому берегу Карули: юго-западный ветер «батос» развел к полудню волну, все же обошлось благополучно. Видели мы корзины на веревках, их спускают сверху отшельники из своих «калив» (хижин). Рыбаки кладут иной раз им рыбы туда. (Прежде и людей подымали в этих корзинах на кручи, но теперь этого нет). Головокружительные тропинки проложены по утесам. Отшельники не боятся ходить по ним в темноте, после всенощной (из ближнего скита). В одном месте я видел веревку, натянутую по самому краю пропасти – эти перила скользящей тропки. Далее тропка уходит в косую проточину в скале, подобную водопроводной трубе. По ней сползают к более низкому месту.
Этот день мы провели почти сплошь под открытым небом, встречая скромных «сиромах» (монахи бедняки, нередко странники).
Всем, при встрече, о. Пинуфрий говорил:
– Христос Воскресе! Или, по-гречески: Христос анэсти! И все отвечали:
– Воистину Воскресе!
С некоторыми, знакомыми, он лобызался. Вообще же оставалось впечатление некоего братства христианского – в скромности и бедности. Да ведь вера и преданность Христу здесь дело самоочевидное, к этому так привыкли, что афонец с трудом поймет, как же иначе может быть.
Завтракали мы кой-чем, с собою взятым, под жидкой тенью деревца карульского. Встречный сиромаха взялся проводить нас в скит Св. Георгия, где можно переночевать.
День физически трудный! Мы взбирались по каким-то кручам, шли потом по ущелью, казавшемуся бесконечным. Сиромаха бесшумно и неутомимо шагал впереди на своих кривых ногах, в обуви вроде мокассинов. Вот одинокая калива. Здесь живет иконописец. С его балкона открывается синий дым моря.
К закату тени залиловели в нашем ущелье. Стало прохладнее и сырей. Розовым сиял верх горы Афона, сзади туманно светилось еще море. Было радостно достигнуть перевала, сразу оказаться в густолиственном, высокоствольном лесу под дубами, увидеть иной склон Афонского полуострова, идти по ровному месту к живописнейшей келлии св. Георгия.
Как всегда, ласково встретили нас в наступающей ночи монахи – только что возвратившиеся с покоса. Пахло сеном. Раздавались голоса коренной великорусской речи. Было похоже на большую крестьянскую семью трудовой и благоустроенной жизни. Звезды очень ярко горели. Ночь прозрачна, черна.
Мы устали чрезмерно. Поужинали, чем Бог послал и на узких ложах, жестковатых, заснули беспробудно.
* * *
Святая гора! На другой день мы шли мимо нее, дорогою к Лавре св. Афанасия (гре ческая, тысячу лет назад созданная им).
Нас провожал вчерашний безответный сиромаха. Он нес сумку о. Пинуфрия. Мы шагали по камням «большой» дороги, по которой ехать никому не посоветуешь: лучше уж пешком. Да вообще в этом царстве нет дорог проезжих – плыви в лодке или шагай по тропкам.
Мы проходили подлинно по святым местам. Там в пещере жил св. Петр Афонский – первый пустынножитель с такой длинной «брадой», что заворачивался в нее, как в тогу и спал на ней, как на одеяле. Там Кавсокаливийский скит в память св. Максима Кавсокаливита – «сожигателя шалашей» – образ совершенного странника, переходившего с места на место и уничтожавшего свой собственный след, свою хижинку или шалаш. Дальше – пещера Нила Мироточивого, целителя.
Идем час и два, и никого навстречу. Ледяной ключ попался у подножья вековых дубов. Проводник с детским простодушием срывал мне разные травы, цветы афонские, рассказывал, как на отвесных, голых скалах наверху Афона, цветет неувядаемый цвет Богоматери. Над Святой Горой остановилось облачко. Кругом синее небо, в нем белеет двузубец Горы, в синеве прозрачной ясно вижу я орла. Он плывет неподвижно.
Наконец, дошли до полуразвалившейся – не то часовенки, не то пастушьей хижины. Дорога поворачивала. Проводник должен был здесь оставить нас.
О. Пинуфрий снял свою камилавку, под которую был положен белый платочек, защищавший шею от солнца, отер загорелый лоб.
– Вот тут отдохнем, а потом к Лавре двинемся. Место хорошее. Это знаете, какое место? Тут святой Иоанн Кукузель козлов пас. Как же, как же… Такой был он вроде музыканта или там певца, что ли… по смирению пастухом служил.
Мы сидели в тени. Целая рощица была вокруг, и дорожки вытоптаны козами, и даже нечто вроде маленького тырла козьего с остатками помета.
– До сих пор здесь пасутся… Па стухи доселе их здесь держат….Ну, а святой-то, Иоанн-то Кукузель, он очень хорошо псалмы пел. Так, знаете ли, пел, что просто на удивление… – да как же, представьте себе, ведь он же первый музыкант был, в Константинополе-то, при дворе императора. Только не выдержал, значит, удалился сюда в уединение. Как запоет, стало быть, козлы и соберутся в кружок, бороды вперед выставят и слушают… вон он как пел-то! Подумать! Бородатые-то, бессловесные, – он даже засмеялся, – бородками потряхивают, а слову Божию внимают. Да, этот Иоанн Кукузель пел особенно.
О. Пинуфрий умолк. Можно было подумать, что он лично был знаком с этим, жившим чуть не тысячу лет назад сладчайшим певцом и музыкантом Господним.
Наш проводник поднялся, откланиваясь.
– А засим до-свидания, – сказал робко, точно был виноват, что уходит. – Мне пора ворочаться.
– Господь с тобой, – ответил о. Пинуфрий.
Тот подошел под благословение, поцеловал руку.
– Спасибо тебе, подсобил сумку нести, потрудился. Заходи ко мне в монастырь, я тебе чего-нибудь соберу.
Я тоже поблагодарил и дал монетку. Хотелось дать больше, но не оказалось мелких. Он смиренно поклонился, исчез быстро.
До сих пор мне жаль, что мало я его «утешил». Значит, на роду ему написано быть сиромахой, а мне – запоздало сожалеть.
* * *
Этот Иоанн Кукузель и тогда еще пронзил мне сердце. Вот и теперь, чрез много лет, возвращаюсь к житию его, как к свету и благодати.
Миловидный болгарский мальчик обладал удивительным голосом – прозрачным, сладостным. Иоанн был сирота, скромный и застенчивый. Попал в придворную капеллу Константинополя. По-гречески знал неважно. Когда сверстники спросили его раз, что он сегодня ел, ответил:
– Куку и зелиа («кукиа» – бобы).
Дети над ним посмеялись и прозвали Кукузелем. Думали ли они, что «смешное» имя в великой славе перейдет в историю?
Иоанн очень скоро выделился среди певцов и стал солистом императора. Тот полюбил его, приблизил к себе. Решил женить. Кажется, это и определило судьбу певца: он и вообще был склонен к уединенной жизни, созерцательной, а никак не семейной. Мысль о женитьбе просто поразила. Блеск Двора не привлекал. Он бежал на Афон, и в Лавре св. Афанасия стал простым пастухом «козлищ» – скрыл от братии прежнюю свою жизнь. Никто не подозревал, что знаменитый певец уходит в горы со своим стадом. Там, в одиночестве, он пел. Да, о. Пинуфрий правильно рассказал о слушателях: это были «козлища»: Иоанн пел псалмы столь «нежно и сладостно», что козлища эти окружали его как зачарованные, козы и козлы, потряхивая иногда бородками.
По преданию, отшельник случайно подслушал его. В монастыре узнали о его таланте. Узнал и император, где, скрывается певец. Но разрешил остаться в Лавре.
Иоанн пел теперь на клиросе. Более всех, видимо, воспевал Приснодеву. Однажды, пропев ей акафист, сел в стасидии и от утомления уснул. Во сне Пречистая явилась ему и поблагодарив, дала златницу.
– Пой, и не переставай петь, – сказала Она. – Я не оставлю тебя.
Проснувшись, он увидел у себя в руке червонец – благодарность Богородицы. Как идет скромному и робкому Кукузелю такой подарок! И как точно определена его судьба: «пой, и не переставай петь».
Он и пел. Он так и пел, всю жизнь, житие ничего другого о нем и не сообщает.
В лице его Церковь благословила поэта и певца, христианского Орфея, «музыканта Господня».
В Лавре я благоговейно приложился к коричнево-медвяному, в золотом венце, слегка благоухающему черепу святого.
Лавра и вновь странствие
Лавра св. Афанасия Великого древнейший и знаменитейший из греческих монастырей. Его создал титанической силы святой-строитель Афанасий, таинственно погибший под рухнувшим куполом воздвигавшегося Собора. Во дворе обители сохранились два могучих кипариса времен святого, вся Лавра полна Византией, отголосками разных императоров – Фоки, Иоанна Цимисхия. В ризнице череп св. Василия Великого, Иоанна Кукузеля.
Место скорее для историка и археолога, а не для простого паломника, как я. И не могу сказать, чтобы Лавра тронула меня особым, христианским звуком. С нами была любезны, но это совсем не то, что со своими русскими.
Мы не долго пробыли в Лавре. И вот уже медленно плывем по гладкой слюде архипелаговых вод – снова в лодке. Слева теперь гора Афон, другие горы, справа море с туманными, голубоватыми, то же будто плывущими в зеркальности островами. В том направлении, за морем, холмы многовековой Трои.
Мы сидим на корме. Гребет рыжебородый и рыжегривый албанец. Его сменяет иногда другой албанец. На носу, выставив к нам пятку в рваном носке, спал юноша (бородач обещал подвезти земляка до пристани Морфино).
В самый стеклянно-знойный час, когда только что прошли келлию св. Артемия и Воздвижения Креста, о. Пинуфрий, омочив руку в воде и обтерев лоб, поглядывая на эту голую бесхитростную пятку, вдруг сказал:
– Вот ведь он и Господь так же… – да, плывут, значит, по озеру апостолы, как бы сказать, на веслах, или парус там поставили… да и знойно так же было… Палестина! Очень жаркая страна. Я в Иерусалиме бывал.
Господь и притомился, прилег, они гребут, а Он вон этак и заснул. Да представьте себе, вдруг буря. Ах ты, батюшки мои! Как туча зашла, да как гром ахнет, ветер, волны пошли… – Что тут делать? Прямо беда! Апостолы испугались. Что ж, говорят, видно уж тонуть нам надобно? В такую-то бурю, да на простой лодочке… Тут и Господь проснулся. Они к Нему. Так и так, говорят, погибаем! А Он им отвечает: что же это вы так испугались? Нет, говорит, это значит, веры в вас мало, чего уж тут бояться? Да-а… и ну, конечно, простер Господь руку, дескать, чтобы опять было тихо – и усмирились волны, и какая буря? Никакой бури больше нет, солнышко печет, вода покойная, вот оно ка-а-к…
В бухте Морфино, нисколько не похожие на апостолов, мы высадили албанца с голой пяткой, зато погрузили мешки с ячменем. Поставили парус, при слабом ветерке пошли дальше, вдоль восточного берега вековечного Афона. Проходили на берегу перед нами все в том же светлом дне скиты и монастыри.
Мы заезжали в монастырь Иверской Божией Матери и прикладывались к древнему Ее Образу. В приемной зале обители старенький, слабый и грустный архимандрит, долго живший в Москве, дружелюбно принимал нас, сидя в мягком кресле, вспоминая Москву, ее Иверскую, поглаживал черно-седую греческую свою бороду. Полузакрывал старческие глаза и вздыхал – не по далекой ли, но уж полюбленной земле, стране, которую в остаток дней не увидишь?
С мягких кресел и от тихого света Иверского монастыря незаметно мы переселились на новую лодку, где новый гребец, при вечереющем солнце и дымно-заро зовевших островах Архипелага, повлек нас вдоль все того же берега к небольшому монастырю Пантократору. Там мы переночевали. А на другой день, после недальнего пути открылся нам Ватопед, древнейший, ученейший и второй по значительности мона стырь греческого Афона.
В Ватопеде мы провели очень приятный, несколько «итальянский» и ренессансный день. Когда в великолепной, чистой и тихой зале с бесшумным ковром во всю комнату, светлыми окнами с балконом на синий залив, охваченный холмами, мы дожидались приема, что-то среднее мне показалось, между отелем «Джотто» в Ассизи и гостиницею в Неаполе.
Конечно, как в Лавре, посетили Собор, прикладывались к многочисленным ватопедским святыням, слушали литургию. Из всех осмотров ярче всего осталась в памяти библиотека, а в ней такая «светская», но замечательная вещь, как Птоломеевы географические карты (если не ошибаюсь, XI века). Это для Ватопеда, думаю, типично: он вообще «ученый» монастырь, нечто вроде православного бенедиктинизма в нем чувствуется. В XVIII веке при нем была даже Духовная Академия, основанная виднейшим богословом того времени Булгарисом. (Академия эта, к сожалению, просуществовала недолго. Дух ее был признан слишком новаторским и ее закрыли).
Вечером мы с юным чешским поэтом Мастиком (случайная встреча в пути), долго сидели на балконе. Холмы вокруг сливались в сумраке, за ними собралась туча и зеленоватые зарницы вспыхивали. В их мгновенном блеске разорванным, лохматым казался пейзаж. Его мягкая котловина, фермы, отдельные черные кипарисы при них, щетинка лесов по гребням напоминали Тоскану, окрестности Флоренции. Мы вспоминали чудесный облик ее, говорили о Рильке, поэзии и путешествиях. О. Пинуфрий уже спал.
* * *
Утром два оседланных мула под пестрыми потниками, ждали нас у главного входа.
Майское путешествие на муле по горам и влажно-прохладным лесам Афона! Впереди широко, слегка коряво ступает по неровным камням проводник. Мулы следят за его движениями, повторяют их. Мы покачиваемся в седлах. Дороги никакой – тропинка.
Слева развалины Ватопедской Академии. Тянутся аркады водопровода, последние знаки европейской культуры уходящего монастыря. За ними сине-молочное море в сиянии. Острова. Кукует афонская кукушка. Мы достигли гребня, вступили в непробудные леса, в гущу прохладной, нетронутой– влажной зелени, пронизанной теплым светом. Внизу скит Богородицы Ксилургу, где при Ярославе поселились русские, и откуда в 1169 году вышли в Старый Руссик.
Мулы бредут теперь по ровному. Мы на хребтовой тропе. Местами открываются синие дали полуострова к Фракии, все леса и леса, очертания заливов, туманно-сияющее море – уже склон западный.
Вот выглянул Старый Руссик. Византия окончилась.
* * *
Полянка среди диких лесов, неказистая стройка в тени огромных деревьев, недоделанный новый Собор – все глухое, запущенное, так запрятанное, что его и нескоро разыщешь. Бедность и скромность. Темноватая лесенка, небольшая трапезная вроде како го-нибудь средне-русского монастырька.
Пахнет сладковато-кисло щами, квасом, летают вялые мухи. Никакие Комнены или Палеологи сюда не заглядывали. Но это колыбель наша, русская, здесь зародилось русское монашество на Афоне – отсюда и распространилось.
Наше явление походило на приход марсиан: редко кого заносит в эту глушь. Скоро мы хлебали уж монастырский суп. С любопытством и доброжелательным удивлением глядели на нас русские глаза, простые лица монашеско-крестьянского общежития.
Пришел с огорода о. Васой живыми и веселыми глазами лесного духа, весь заросший седеющим волосом, благодушный, полный и какой-то уютный. Узнав, что я из Парижа, таинственно отвел в сторону и справился об общем знакомом – его друге. По лучив весть приятную, о. Васой так просиял, так хлопал себя руками по бокам, крестился и приседал от удовольствия, что на все наше недолго[е] бытие в Руссике остался в восторженно-размягченном состоянии.
– Ну и утешили, уж как утешили, и сказать не могу! – го ворил он мне, показывая скромные параклисы Руссика, где нет ни жемчужных крестов, ни золотых чаш, ни бесценных миниатюр на Псалтырях.
– Пожалуйте, сюда пожалуйте, тут вот пройдем к пирку [sic!] св. Саввы…
Мы заглянули на залитую солнцем галерейку – вся она занята разложенными для просушки маками, жасминами и розами – на них о. Васой настаивает «чай».
– Это мое тут хозяйство, вот, утешаемся…
Сладковатый и нежный запах стоял в галерейке. Темнокрасные лепестки маков, переходящие в черные, тунцовый [sic!] пух роз, все истаивало, истлевало под афонским солнцем, обращаясь в тончайшие как бы тени Божьих созданий, в полубесплотные души, хранящие, однако, капли святых благоуханий.
О. Васой вдруг опять весело засмеялся и слегка присел, вспомнив что-то, и его зеленоватые глаза заискрились.
– Прямо как праздник для меня нынче, уж так вы меня порадовали, так утешили!
И о. Васой, цветовод и, ка жется, пчеловод Руссика, веселое простое сердце, повел меня к древней башне, главной святыне монастырька, откуда некогда царевич сербский Савва, впоследствии прославленный святой, сбросил посланным отца царские свои одежды, отказавшись возвратиться во дворец, избрав бесхитростный путь о. Васоя.
Прощание с Афоном
Еще несколько дней провел я в монастыре св. Пантелеймона. Перед отъездом исповедывался у архимандрита Кирика и причащался.
Последний вечер перед отъездом был несколько грустный. За две недели я успел полюбить этих людей и их святой дом. Мои новые друзья заходили прощаться. (У о. Игумена я был сам). Я получил афонские подарки: книги, чётки, иконки, благословенное масло Целителя Пантелеймона, деревянную ложечку с резьбой – «по хребтам беспредельно-пустынного моря» мне удалось довезти домой эти милые знаки. Я их храню и буду хранить.
Грусть того вечера заключалась в расставании навсегда. Нет вероятий, что еще раз увидишь эти места. Для монаха нет, или не должно быть «земной печали». Но для нас, мирских, облики видимости так глубоко ценны! И отъезд из места и от людей, навсегда уходящих, есть как бы частичная смерть: ведь и Афон и его насельники стали теперь для меня елисейскими тенями.
Утром, в день отъезда, я был на литургии, ее совершал архим. Кирик, он же отслужил и напутственный молебен.
А потом о. Петр, тот самый веселый-и худощавый мой земляк-калужанин, со светлыми, полными вольного ветра глазами, который в бурю встречал меня на пристани афонской Дафни, повез меня на эту же пристань. День был чудесный. О. Кирик тихо сидел со мной на лавочке лодки, кругом голубоватое стекло. Легкая и пушисто-белая борода о. Кирика как бы овевала эту гладь.
Слегка подмигивая черным глазом из-под очков и поглаживая бороду, он сказал мне:
– Самая прозрачная вода в мире. Обратите внимание: светлые воды Архипелага!
Видимо, ему нравились эти слова. Через некоторое время он повторил:
– Светлые воды Архипелага.
На Дафни еще раз почувство валась забота и внимание монастыря – в частности архим. Кирика. (Ждать парохода в Салоники иногда приходится долго). Все заранее приготовлено. Мы прошли в монастырское подворье. О. Петр устроил обед – появились знакомые афонские салаты, рыбки, октоподы, красное вино. Мы пообедали весело и солнечно – в прямом даже смысле; солнце затопляло комнату, выходившую на море. За эти сутки о. Кирик спал полтора часа. Я видел, что он бледен. После обеда лег вздремнуть, а я пошел бродить к морю, в золотом вечернем солнце. У пристани толпились греки с ослами. Два таможенника сидели в кафе. Вдали за зеркальными водами, на берегу подымались колокольни в кресты св. Пантелеймона.
Ударили к вечерне. Я возвратился. Прошло не более сорока минут. О. Кирик, в ореоле своей бороды, маленький, тихий, сидел уже на диване и «вычитывал» вечерню по захваченному с собой служебнику. Как же, в монастыре вечерня, а он будет спать!
На закате из-за скалы появился пароход. О. Кирик благословил меня. Почтительно поцеловал я его худую, желтоватую и легкую руку, и когда о. Петр, улыбаясь, быстрым калужским говорком с прибаутками и словечками разговаривая, вез меня, на борт «Хризаллиды», я все махал и кивал небольшой фигурке в черной рясе с золотым крестом на груди, седобородому «прирожденному монаху», спящему чуть не два часа в сутки, вечно на ногах, вечно в служении – к которому незаметно установилось у меня сыновнее отношение.
* * *
Время за полночь. Кажется, мы миновали и Лонгос, и Кассандру. Тихо. Люди спят. Лишь в капитанской будке огонь и человечий глаз непрестанно озирает бело-туманящееся море в редком звездном свете. Надо мной, над спящим «человечеством» корабля, над мирными бутылями оливкового масла и рядами ящиков летит черный дым из трубы, ухо дит мрачным следом к Афону. Туда же ведет бледно-сребристый путь за кормой со вспыхивающими синими водяными искрами – игра фосфора южных морей.
Верно у нас, у Св. Пантелеймона, идет уже утреня. Это самое моревидно из окон храма Покрова Богородицы, и тому же Отцу солнца, что скоро встанет над нами и осветит Салоники, древний город Солунь. – Ему же возгла ит хвалу иеромонах Иосиф, заключая службу утрени:
– Слава Тебе, показавшему нам свет!
Если бы я был архимандритом, то сойдя в каюту, вынув служебник, стал бы «вычитывать» утреню. Но я не монах. Я простой паломник, как здесь говорят «поклонник», со Святой Горы возвращающийся в мир бурный, сам этого мира часть. В своем грешном сердце уношу частицу света афонского, несу ее благоговейно, и что бы ни случилось со мной в жизни, мне не забыть этого странствия и поклонения, как, верю, не погаснуть самой искре в ветрах мира.
В час пустынный, пред звездами, морем, можно снять, шляпу и перекрестившись, вспомнив о живых и мертвых, кого почитал, любил, к кому был близок, вслух прочесть молитву Господню.
Публикуемые в приложении к книге Б. К. Зайцева воспоминания о митрополите Антонии Храповицком написаны его келейником, архимандритом Феодосием Мельником (1890–1957). В течение последних лет жизни о. Феодосий был игуменом Высоко-Дечанской Лавры.
Воспоминания о Карульском старце Феодосии Харитонове написаны игуменом (впоследствии архиепископом Чикагском и Детройтским) Серафимом Ивановым (1897–1987), с 1935 г. руководившим деятельностью Типографского монашеского братства преподобного Иова Почаевского в селении Ладомирова в Чехословацкой республике, а затем и в независимом Словацком государстве. Именно о. Серафим подготовил к печати и издал в ладомировской типографии упоминаемую в этих воспоминаниях брошюру о календарных стилях, составленную при участии о. Феодосия Харитонова. Эти материалы, как и статья об архимандрите Мисаиле (в мире Михаиле Григорьевиче Сапегине, 1852–1940), были помещены в издававшейся ладомировским братством газете «Православная Русь» и, наскольку нам известно, с тех пор не воспроизводились в печати.
