Артем Николаевич Лукьянов
Мародер. Трофейная душа
Поначалу письма солдатские не брал, выбрасывал. Но потом от скуки собирал и читать начал. Мне-то в лес никто писать не станет, а в части числюсь, как без вести пропавший, поди, уже и родных оповестили. А чужие письма, бывало, почитаешь, и будто весточку с дому получил.
Там – тётка Марфа двойню родила, тут – Хавронья опоросилась, а ещё председатель запил, потому как на фронт не пущают. Бывает, что из эвакуации со Средней Азии родные пишут как устроились. Это ж скольким семьям война жизнь поломала… Мне эти письма интереснее, чем газеты местные. В газетах сплошь враньё и пропаганда, а тут жизнь.
Хоть не знаком я с тёткой Марфой, с председателем, а только жизнь, она по всем колхозам, да и по стране одинаковая. И у меня дома кто-то опоросился, кто-то запил. А я, тут, в чаще сижу, комаров кормлю и костёр развести не решаюсь.
А ну ка, где тут фляжка со спиртом…
Заметил, что не один я такой. Конкуренты образовались. Раз пошел на мародёрку. Сестрички уже прошли, раненых собрали, а похоронщиков нету. Потому как наши в атаку ходили, да полегли зазря. Немца из траншей не выбили. Каждый на своей позиции остался.
И, вот, ползу я, стало быть, промеж трупов, мародёрю. В кусты заполз, там поглядеть. Да вовремя! Слышу: возня какая-то и шёпот. Затаился и одним глазом выглядываю. А там трое наших. Сержант и рядовые. Оборванные, заросшие. Видать из окружения выходили, да передумали своих догонять. Дезертировать решили. Тоже по трупам шарят.
Мне встречаться с ними не резон: ежели идейные, то как врага народа шлёпнут, а ежели дезертиры, то им свидетеля за спиной оставлять никак нельзя. Обратно шлёпнут. Если уж совсем свезёт, то к себе возьмут. А мне к ним даром не нать. Я одиночка!
За старшого не сержант у них, а рядовой с бандитской харей. Видать, из «социально близких», из уголовных. Такой шлёпнет и фамилии не спросит! И вот, лежу, дышать боюсь. А тут, как на грех, сопля свисла. Здоровая! И не рукавом утереть, ни зашмыгнуть обратно. Услышат, ведь, ироды. Так и пролежал всю дорогу мордой в траву, да с соплёй из носа.
Хорошо, их с нашей стороны заметили, стрелять стали. Спугнули.
Опосля ихнего старшого в городке встрел. Он хабар сбывал. Где-то гражданку добыл. Но на местного всё одно не походил. С харей евойной в полицаи бы. Но такой и в полицаи не пойдёт. Сразу видать, – не терпит начальство над собой. Одиночка, как я. Он и корешей своих порешит, коль не нужны станут. А может уже порешил.
Личность мою он не видал, потому узнаным быть не опасался. Проследил за ним. Он как хабар на базаре сбыл, сразу в переулок шасть, да деньгу переполовинил. Часть в лапсердак, в карман, а часть в шапку. Знать, крысятит от товарищей. Опосля в кабак пошёл. Выпил, закусил, но до пьяну не напился. Меру знает. Проводил до околицы, дальше в лес за ним идти не стал. Забоялся.
Потом у базарных о нём поспрошал. Сказывали, что намедни в Гестапо его забрали. Больше его никто не видывал. И товарищев евойных тоже не видали.
Сдаётся мне, в городке этом не долго ещё пробуду. Неделя, много две. Фронт передвинется и мне за ним. Таких как я много ещё за армией кочует: торговцы разные, срамные девки.
Эвон, моя зазноба Малгося с самого Перемышля за немцами идет. А в городе иль селе большом при кабаке местном обретается. Кабатчику толикой заработку кланяется за крышу и постель.
А торговцы скупают у местных за бесценок одёжу тёплую да вкусности всякие, что немцам надобны. Снабжение у немцев, конечно хорошее, да только где обоз этот? Отстаёт завсегда. На солдате, ведь, форма летняя, – трусы, майка да мундир. А ночи бывают холодные. А в окопе земля сырая. Потому, под мундир тёплую фуфайку одень, а на ноги носки шерстяные обуй. А который радикулитный – собачий пояс нужон. Всё это у торговцев фронтовых имеется.
Жалование немец хорошее получает. Деньги есть. Поди, всяк побаловаться леденцом иль конфетой желает. Или яиц пяток. Небось повар на полевой кухне за так глазунью не пожарит. Яйцо – два ему отдай и не греши.
