Анна Элфорд
313 дней: Агапэ

– С чего ты взяла? – Логан разворачивает меня за плечи к себе. – Она почти что месяц, без преувеличений, была с ним в Англии. Мало ли что он мог ей наговорить. Соблазнить!

– Но это никак не меняет сути, вундеркинд! Алиша никогда не пойдёт против своего Бога, и ты это великолепно знаешь! – отрезала я настолько строго, чтобы Логан осознал, насколько бредовы его слова. – Отбрось ревность, которую Али бы назвала её человеческим пороком. Она не променяет свой воображаемый рай на земные удовольствия, и будь так добр, никогда не смей подобного заявлять больше!

Зед встревает в наш разговор, пародируя голосом ученых, а я разворачиваюсь спиной к лестнице:

– Мы всегда невольно обращаемся к богу, ведь это ощущение так чисто по своей природе, так сладко, что и не хочется возвращаться в реальность. Если считать веру в Бога наркотиком, то Али обречена на всю жизнь. Хорошо, что нас не трогает религиозность Али.

– Ну почти, – засомневался еврей Логан.

– Верно, Зед. – Я замолкаю. – Итак, это действительно Дилан? – произношу я, хотя сама уже поняла правду. – Между прочим, Зед, выходит он твой будущий однокурсник.

– Действительно он? – повторяет мои слова уже знакомый голос бывшего незнакомца, нынешнего носителя имени Дилан и фамилии Барннетт да в целом просто отважного пирата.

Дьявол! В карих глазах незнакомца читается добрый смех. Мгновение он молча смотрит на меня. Не успеваю я разглядеть какую-то невиданную мной ранее эмоцию в его глазах, ставших тёмными и бурными из прежде спокойных, ожидающих. Его глаза изучают всех и меня, чтобы в дальнейшем писать наши портреты. Внезапно Али подбегает к нам со стороны, рассеивая и оживляя пространство.

– Дилан! – вскрикивает Али, и складки её юбки скачут вверх-вниз, прикрывая и оголяя обувь.

– Что ж, я надеюсь, что оправдал ваши ожидания. Мы с вами сойдемся.

Звёздная Ночь

И гордая внешностью девушка ушла от своей смерти, словно мольберт убежал от художника. Она ушла к очередной из картин с сюжетом нежной дивы и поцеловала другого. Она была юная, но статная; весёлая, но сдержанная; темноволосая и обворожительная. А мощный, неподдельный, сексуальный аромат жасмина разлился в просторе меж картин; это были её пронзительные духи, по которым её и узнают. Она казалась олицетворением артистического темперамента, обречённая на судьбу героини трагического романа. Она входила в дом, и от одного ее «Здравствуйте!» все вздрагивали. Почему она влечёт? Она не стесняется; многие назовут Грейс бессовестной; она глубокая, любопытная, целеустремлённая, работящая, но податливая, энергичная. Именно эта неугомонность и нужна мужчинам.

4

Грейс

– Каждый вечер я прихожу на это место и жду, пока небо станет похожим на моё настроение, – дурачусь я.

Мы с Зедом стоим у маяка. Закат блекнет, и сам воздух кажется фиолетовым. Деревья болтают, цвет еловых иголок преломляется туманом. Ртутные отблески солнца – в белую дружную ночь; всё под голубой шалью. Отличный вид на весь мелкий городишко, на другой его стороне разражается салют, и блондин спрашивает с наигранной серьёзностью:

– И когда ты обычно уходишь?

– Глубокой ночью, – выдыхаю я.

Через секундное затишье мы оба начинаем смеяться.

– Это очень попсово, Грейс, – стонет Зед сквозь слёзы.

– Да, я и сама знаю.

Провожу пальцами по губам и оглядываюсь на его голубую рубашку в клетку, на машину. Зед понимает мой намёк даже сквозь смех и в миг успокаивается. Более не тратим времени и сил ни на что лишнее; садимся в автомобиль, двигаемсядальше по плану. Заехав за Али и Логаном, мы берём курс на дом Алекса и Зеда, на ночь, которую проведём там вместе. Зед расслабленно ведёт автомобиль и обращается с очередной шуткой то ко мне, то к Али. Правой рукой он зацепился за руль, а левую положил на приспущенное окно. Католичка с евреем Логаном на заднем сидении держатся за руки.

– Именно так! – неожиданно вскрикивает опьяневший Логан в ответ на свою же реплику. Немного выпив, Логан стал открыт людям под стать Али. – Я понял, в чем правда!

– И в чем же?

– Люди эгоисты! Пау пау! И правильно некоторые делают, что высмеивают отношения. Алиша, дорогая, это не о нас! Но привязанность как таковая должна быть осмеяна кем-нибудь хорошенько, пускай она и неизбежна.

– Логан, я совсем не согласна. Привязанности важны. А из-за твоих слов здесь стало слишком душно, – поморщилась я.

Я включаю музыку громче, открываю окно и наполовину высовываюсь из него, вытягиваюсь, распрямляюсь, грудиной ощущаю небывалое умиротворение, счастье перед надвигающимся хаосом грядущей ночи. А волны всё бороздят и бороздят берег, рисуя пену. Слышу смех Али и подшучивание Зеда, направленные в мой адрес.

– Не выпади из машины, атеистишка! – кричит Логан.

– Волнуешься за меня?

– Конечно. Во снах мы все видим, как ходим в театр на спектакли с твоим участием, – подхватывает Али.

Машина подъезжает к перекрёстку, и мы останавливаемся. Зед выключает музыку.

– Давай обратно! – отрезает блондин, затягивая меня обратно в салон.

– Ничего не случится, Зед. Я осторожна.

– Грейс, быстро сядь! Иначе пристегну ремнём, как ребёнка.

Приходится забраться обратно в душную духоту душнил.

– Как быстро у тебя меняется настроение. От игривого к накаленному до предела!

Машина заезжает на небольшой полуостров. Слева всё также виднеется океан, а по правую сторону – лес. Нет больше за стеклом ни домов, ни людей. Одинокое здание представляет собой старомодную кирпичную постройку с голландским двориком, в котором уже разгуливают охмелевшие гуляки. Зед глушит двигатель, а Логан вновь выдаёт:

– Итак, я доставил главных королев вечеринки в самый её разгар, когда почти все уже выпили, но ещё не пьяны. Предлагаю пройти в дом.

Мы заходим в помещение. Гостиная – это по-настоящему огромная комната в два этажа, стены которой высоки, а далёкий потолок стеклянно глядит на тех, кто под ним.

– Подруга! – я слышу знакомый голос среди десятков других.

Алекс обнимает двух девушек за плечи, прижимая их к себе, и машет нам рукой. Моему другу всегда были ближе шумные сборища кретинов, чем выставки. Но я всё же следую за Зедом по битком набитой гостиной и в середине пути получаю красный стан.

– Девочки, вы м-можете идти, но недалеко! Мы ещё увидимся сегодня, – говорим Алекс заплетающимся голосом.

Вульгарные особы уходят прочь, и я думаю: подобное пошлое поведение принижает общественный статус женщин. Пара парней подсаживается к пьяному Алексу.

Звёздная Ночь

Ночь сидит одиноко. Она думает о словах Оскара Уайльда: «За прекрасным всегда скрыта какая-нибудь да трагедия». Да, так оно и есть. Ночь всегда многое угадывала, и особенно что-то такое, что её будоражило и заботило. Сейчас всё со стороны кажется превосходным, таким обычным. Но только одна она понимает значение происходящего, только Ночи та женщина поведала тайну, рассказала о ночном бытии, которое Ночь пыталась разгадать так долго и которое в итоге раскрылось так негаданно. Женщина знает конец истории, она его предвещает. Начало же было положено в той забегаловке: он выходил, а она наблюдала за его движениями.

Грейс

Постепенно от всеобщего хаоса голова начинает невольно кружиться. Я ставлю стакан на рядом стоящий столик и, оглядываясь, встаю на ноги. Но в ту же секунду я чувствую, как Зед хватает меня за руку и тянет к себе, от чего я падаю обратно в кресло.

– Ну и куда это ты вскочила, Грейси?

Всё же вырвавшись из лап Зеда, я что-то бурчу под нос так, что уголок его рта подрагивает в усмешке и, не сказав больше ни слова, бреду на улицу, подальше от его деспотичных наклонностей. Зед мог бы просто спросить меня, куда же я собираюсь, а не хватать за руку, кидать на диван и пристально на меня глядеть. Это ведь любовь Зеда к чрезмерному контролю в сочетании с алкоголем, верно? Всё эта привязанность! Мои ботинки невольно выбивают ритм танцевальной музыки; «Неважно», – твердят они, потому что для нас с Зедом в самом деле остаётся ещё бездна времени. Я вдыхаю прохладный ночной воздух. Заколдованно-тёмная ночь, бесконечно безмолвная, с нескончаемо длинными тенями деревьев обволакивает город, а медовая луна прячется за облаками. Наслаждаясь природой, я неспешно прогуливаюсь до океанической воды. Ну, можно ли возможно высидеть в такой духоте, ведь на улице везде приятная свежесть и аромат цветочного магазина всюду соблазняет?! Замечаю силуэт человека, сидящего на песке и глядящего в даль вод, за океан на Японию. Я снимаю обувь на песке, присоединяясь к молчаливой компании незнакомца на недолгое время, а когда уже собираюсь уходить, врезаюсь во что-то. А точнее, в кого-то. Поднимаю взгляд, и первое, что замечаю, это знакомые карие глаза. Дьявол, как предсказуемо!

– Грейс Хилл, – пытливый, добрый голос Дилана бьёт в голову так же, как и резкий аромат пряного виски, оглушая и сбивая с толку.

– Да, она самая, Дилан Барннетт.

В его руках виднеется бутылка. Но как непостижимо у Дилана изменился голос! Как у неизвестной мне ранее птицы, которая «ноябрьским утром поёт ни о том». Будто Дилан пробовал, искал и в конце концов нашёл струну для нового настроения. Он смотрит так уверенно, но своим тонким чутьём я замечаю радость, трепет и чувства Х, бурлящие внутри него.

– Что ты тут делаешь? – любопытствую я.

– Как видишь, пью.

Дилан еле заметно трясёт бутылью и подносит её к губам; какой односложный ответ в сравнении с прошлыми. Лёгкая хриплость прошла; вернулось прошлое звучание его голоса. Я наблюдаю за тем, как он делает пару глотков, и думаю: с Али они очень сильно различаются. Он пьёт, а Али нет. Вот, бутылка полупуста. Видимо, давно он сидит около океана один. Лишь вдохновленный блеск мечется в его глазах, лишь лунные тени холодно ложатся на его лицо. Обилие общих тем лежит пропастью перед нами, и в итоге я получаю лишь:

– Неужто ты такая же святоша, как и Али, что от виски откажешься? – спросил он, отхлёбывая ещё. – В этом вы уж точно с ней не похожи.

Я взглянула на бутылку и приложилась губами к горлышку, сделала три больших глотка.

– Хороший виски, – сказала я.

– Ещё бы, – посмеялся Дилан. – Чистый, свежий, отвратительно здоровый вкус. Очень отчётливый. Чувствуешь?

– Чувствую, – поморщилась я.

– Всё. Я думаю, для такой нежной особы с сегодняшнего вечера хватит крепких напитков, – пробурчал он.

– Я не наивная принцесса, Дилан, – сказала я и сделала ещё один глоток, прежде чем отдать бутылку.

– Ну, хорошо, – усмехается он. – Королева лучше.

Ощущаю, как румянец разливается на щеках и шее; ощущаю, как алкоголь поджигает плоть изнутри. Настойка действует безотказно, и я делаю вывод, что Дилан мне приятен.

– Нам надо обязательно встретиться, – неожиданно предлагает Дилан. – Алиша много рассказывала о тебе.

Разве я прямо сейчас не являюсь свидетелем желания молодого человека стать ближе? Разве я не вижу рентгеновский снимок (вот ключицы, вот фаланги пальцев) тёмной и отчётливо видимой структуры сквозь волны плоти, что увязли в туманах условностей его острого желания вклиниться в ход жизни?

– Давай сперва пойдём вместе на вечеринку Алекса? – выдыхаю я с улыбкой в попытке избавиться от разного рода мыслей. – Ты пьян, как и все в этом доме. Выделяться мы не будем. И, так или иначе, Али познакомит тебя ближе со всеми остальными.

Дилан запускает пальцы в волосы, поправляя их и пытаясь подчинить своей воле. Такие мягкие и непослушные.

– Пьяны в этом доме все, кроме Али, – отшучивается он в ответ; с противоположным полом мне всегда было проще находить общий язык, чем с женщинами. – Но признаю, это восхитительное предложение.

Направляюсь к двери дома по мягкому холодному песку и выныриваю из линяющей ночи, которая уже лишает объёмности листья и словно взамен одевает гвоздики и розы недалеко от нас в слабое сияние, очарование, какого в них не было днём. Мы заходим в дом и останавливаемся. Всё же что-то неизведанное было в Дилане, тянущее под языком, как дежавю. В нем присутствует такое необычное сочетание чего-то старомодного и метафизического, альтруистического.

– Пойдём сразу к Али, – перекрикивает он громкую музыку. – Я презираю обывателей, – добавил он так же громко, но всем вокруг было плевать; только я услышала его мысль.

– Почему? – наивно спрашиваю я, хотя отлично понимаю его мысль, ведь сама чувствую это на протяжении жизни.

– В их головах только лишь языческие ценности, – откровенно объяснился он. – Они забавляются на вечеринках, подобных этой, и ни к чему, по сути, не стремятся. Они даже не хотят меняться из-за гордости, которую называют культурой.

– То есть тебе по душе Ницше, источник катаклизмов XX века, – начала издеваться я, когда недалеко от нас донёсся аморальный треск, ведь кто-то уронил горшок с несчастным цветком.

– Я хотел бы очистить человечество от языческих ценностей.

– Будто бы тебе так хорошо знакомы высокие ценности.

– Нет. Их невозможно постигнуть до конца. И я не осознаю до конца. И меня тоже тяжело понять до конца. Я знаю лишь это, – Дилан не кричал более, а говорил спокойно, но я все равно его слышала даже лучше, чем если бы он кричал. – А ещё я знаю, что Алиша и Логан – такие же, как и мы с тобой. – Его карий взгляд был удивительно прозрачен. – И что они будут рады увидеть нас сейчас.

Я поняла его намёк, но замерла; оглянулась, прикидывая, кто же это он такой – Дилан Барннетт; прикусила щеку и кивнула в ответ. Пришлось даже взять его руку и, переплетая наши пальцы, плавно поскользить вместе с ним сквозь группки в сторону гостиной. Дилан сжал мою ладонь; его кожа была тепла, пусть и неизвестно, сколько Дилан сидел на берегу до того, как я пришла.

– Возможно, они просты, но мы обесцениваем их страдания, – сказала я, пробегая мимо книжного шкафа.

– Да, быть дураками так сложно, – уперся Дилан.

При встрече Алиша спросила его:

– Ну а ты тут каким образом очутился?

– Мы нечаянно встретились на берегу, – объясняю я нашей просветлённой. – Дилан устроил себе романтическое свидание с бутылкой виски.

– Это уж точно, – засмеялся он.

Зед завидел нас с Диланом уже давно, однако подошёл лишь сейчас. Зед поцеловал меня в висок, спросил что-то мимолётно, и я ответила также бездумно. На долю секунды в глазах Дилана проскальзывает желчь, моментально растворяясь в глади Тихого океана. Я не почувствовала никакого мерзкого стеснения, наоборот – приятное воодушевление, покуда в голове пронесся совет, мол, делай все так, словно это во сне, а не в реальности.

Остаток вечера мне я с интересом наблюдаю за Зедом и его новыми личностями, которые он всегда раскрывает перед теми или иными людьми по мере необходимости.

5

Грейс

Рассудок слегка затуманен алкоголем; смущение прошло, сменившись вкрадчивым любопытством. В этом доме посреди блаженной ночи настойчиво, маняще и лживо собралась толпа; и нашлась лишь одна сила, движущая ею; вовсе уж не такая разумная сила; она переменчиво кренилась, покачивалась из стороны в сторону. Она не вдохновлялась на подвиги торжественными обрядами и песнопениями, а лишь являлась редким талантом позирования каждого и каждой в ней. Видя сладкие муки, горькие радости, нежные страдания и приятное отчаяние других, я наблюдаю за Диланом, а он за мной. И все взгляды – сияющие, угрюмые, любопытные, восхищённые, вызывающие, манящие – обращены на него, потому что его наряд 20-х годов прошлого века и весь его облик выдают в нем поклонника часа веселья, часа удовольствий.

Я бы назвала Дилана сексуальным. Ни пошлым, ни вульгарным. Живым. От него ощущается этот поток энергии; его хочется коснуться. Он говорит с Алексом и незнакомцем, но в перерывах между словами делает небольшие глотки виски, бегло смотрит на проходящих. Когда падала тьма, луч маяка виднелся сквозь стёкла окон и притуплялся в лунном свете, медлил, тайком озирался и возвращался, влюблённый. Кружась с Зедом, я клала руки на его плечи в попытке отмахнуться от всех этих ряженых павлинов, но земля неожиданно ушла из-под ног. Зед возмущается и помогает мне встать.

– Грейс, как ты? – спрашивает Дилан.

Он неожиданно выплыл сбоку, и я почувствовала его руку на плече. Дилан поддерживает меня, ограждая от нового падения. Но Зед разделил нас с Диланом из ревности, буркнул что-то почти хамское под нос и увёл меня к лестнице. Ах! Грубость – это обыденность для него в последнее время! (Но лишь бы не испортить надежды Али на становление Дилана в новом городке) Поднявшись на несколько ступеней выше, я слышу у себя за спиной пожелание Дилана:

– Сладких снов, королева, – сказал он, немного помедлив и глядя на меня, вернулся к Алексу.

В ответ я смогла лишь нарисовать на лице лёгкую улыбку для него, не имеющую в себе ни зла, ни откровения. В белоснежной и воздушной комнате, так контрастирующей с остальным домом, я коснулась рукой кружев покрывала кровати сливочного цвета.

– Удивлена?

– Твоей ревностью или интерьером? И тем, и тем, на самом-то деле, – ответила я и упала на постель.

Зед обходит кровать и садится возле. Я поднимаюсь на локти; гляжу на него.

– Он мне не нравится. Не общайся с Диланом, – приказывает Зед, также ложась на бок рядом.

– Нет, Зед. Ты не можешь указывать мне, с кем общаться, а с кем нет.

– В данном случае могу, – шепчет он, понижая голос.

– Нет. Не можешь. – Я касаюсь его подбородка и заставляю посмотреть на меня. – Я с тобой, Зед. Тебе незачем ревновать.

Помедлив мгновение, Зед кивает с явно наигранной улыбкой и оставляет меня одну в комнате засыпать, сам же уходит неизвестно куда. Сон захватывает целиком, не оставляя места реальности. Я обретаю тихую долгожданную заводь, пока бездна народа танцует всю ночь до утра и тайные страсти маленького городка кипят.

На следующее утро я просыпаюсь от жары. Открываю глаза и отчетливо вспоминаю вчерашний день: Дилана утром, день с Зедом, маяк, дом Алекса и Зеда, вновь Дилана и вновь вечеринку; провожающий взгляд. Зед лежит рядом со мной; он так спокоен под параличом сна. Он мирно дышит, а я отхлёбываю прохладную воду, осматривая широкоплечего блондина и помещение. Волосы Зеда слегка растрёпаны, такие непослушные пряди. Быстро одевшись, я выхожу из комнаты за завтраком. Негромко играющая музыка с первого этажа разливается свинцовыми кругами в воздухе. Сквозь стеклянный потолок в выси виднеются багряные и воздушные далёкие облака; пол покрыт мелким сором; жёлто-красные птицы вспышками мечутся вверху, голося как ведьмы. Почти все комнаты первого этажа объединены арками; кухня со столовой тоже. У тёмной барной стойки замечаю Алекса и Дилана за беседой с чайными кружками в руках.

– Почему ты уже встала? Сейчас лишь шесть утра.

Дилан обнимает меня в качестве приветствия. Он безупречен и прочен. Дилан будто созерцает мир с некой высоты, одет соответственно, но сознаёт сложные обязательства, которые накладывают на него здоровье, рост, богатство, статус и род деятельности. Он скрупулёзно придерживается, даже без нужды, тонкой старомодной учтивости, отчего мне так запоминается и нравится его поведение. И я не хочу говорить о вчерашней грубости Зеда; не портить же разговор.

– Заботливо решила смягчить завтраком ужас похмелья Зеда. – Я открываю кухонные шкафчики.

– Да, ты идеальная девушка, – встревает Алекс несмотря на то, что он не может терпеть неряшливости, олицетворением которой я сейчас являюсь. Алекс питает врождённое почтение к породе, к одежде.

Мне становится неуютно от своей не прибранности, но через миг я уже и забываю об этой беде. Алекс был так удивительно мил и оказал мне любезность комплиментом, пусть со всеми остальными он всегда грубоват. Алекс уходит к своему гарему этажом выше.

– Я понять не могу, в этом доме есть что-то съедобное?

– Только алкоголь. Грейс, давай начнем от Адама?

– От Адама?

– Мы позавтракаем вдвоем и тут же вернемся. Сейчас 6:20. Ты возьмешь завтрак Зеду, а он еще спать будет.

Так я оказалась с Диланом у ресторана в предрассветный час в его машине. Он открыл мне дверцу своей черной ретро машины, и раннее утреннее пение птиц отрезвило меня до конца; в этом прохладном воздухе разлит горький, здоровый запах полыни. Вода океана вплёскивается в скалы в паре сотен метров отсюда под лучами возрождающегося солнца. В густой буйной траве там и сям разбросаны разноцветные огни, бриллианты крупной росы. Только в глубоких и узких аллеях лесов, меж крутыми обрывами поросших кустарников ещё лежат, напоминая об ушедшей ночи, влажные синеватые тени.

И все же интеллигентный тип мужчин – самый сексуальный, самый харизматичный. Ведь интеллигенты знают классиков литературы и произведения искусства, знают историю (отчего бы это им любить историю? Оттого, что настоящее ужасно). Эстетическое чутье, восприимчивость к интеллектуальным ценностям, любовь к новым знаниям, понимание каждого человека, его характера и индивидуальности, восхищение природой, понимание тонких граней искусства от грубости и вульгарности – вот они, и я обожаю их, и хотелось бы видеть их больше вокруг себя.

– Не стой на ветру. Пойдём лучше внутрь. – Дилан скептически оглядывает мои голые плечи и застегивает на мне кофту, придерживает дверь.

Тёплый воздух обдувает тело, возвращая его к прошлому состоянию без еле ощутимой тугой дрожи. Мы проходим вглубь помещения; посетителей почти нет. Пустой зал, забитый множеством столиков. Стены покрыты тёмно-красными обоями, крупные окна открывают панораму на живую растительность за этими стенами. Садимся у оконных стёкол. Пожилая официантка подходит к нам и вручает в руки меню, но Дилан тут же, даже не открывая его, называет несколько японских блюд. Официантка уходит.

– Храни бог поваров и их кулинарные труды.

– Это уж точно.

– Ты так смотришь.

– И как же?

– С любопытством.

– Ты же не против?

– Только рад.

Мне хотелось забросать его сахаром – мы как раз завтракали. Перевожу взгляд на его руку, лежащую позади меня, на татуировку в виде полос разной ширины. Не осознавая до конца, я касаюсь кончиками пальцев его кожи, повторяя и выводя орнаменты рисунка закрытой книги с художественной кистью на его левом плече.

– Мы с тобой впервые где увиделись?

– На моей выставке.

– Точно. А сейчас я спрошу, возможно, самое шаблонное и глупое, что ты регулярно слышишь в своей жизни. Готов?

– Зарекаться не люблю, но я весь внимание.

– Есть ли смысл в этих рисунках? Лично для тебя.

Дилан с насмешливой улыбкой кивает. Я перестаю изучать рисунки, зато теперь все мое внимание приковано к шрамам. Опираясь на спинку кресла, я сажусь прямо и скольжу пальцами под ткань его футболки, полностью обнажая плечо.

Выслушав его рассказ, ловлю эфемерную мысль, связанную с его историей; я спрашиваю его:

– Сколько у тебя было девушек?

– Были многие, кто пытался взобраться верхом на меня, но я ничего не чувствовал. Они были пошлы и не отставали, как… – наперекор текучему и зыбкому отвечает он.

– Как Том от Джерри? – перебиваю я вольно.

– Да. – Он пожимает плечами, и уголки его губ поддразнивают. – Так оно и было чаще всего.

И я понимаю Дилана, ибо в моей жизни сложилась аналогичная ситуация. Были многие до Зеда, сам Зед, и во время Зеда свидания с другими. Но официально – лишь с ним. Лишь с Зедом. И мы с Диланом отдались минуте – минуте августовского утра, вобравшего отпечатки стольких прежних утр. Дилан – такой приятный собеседник. Мы уже хотели поехать обратно, но с нами произошло кое-что очень интригующее: когда мы спустились по ступеням из пиццерии (на улице стало значительнее теплее), он подшучивал над картинами Густава Климта, как возле машины к нам подошёл европейский вариант бродяги попрошайки – парень предложил написать стихотворение, и если оно нам понравится, то мы его купим. Переглянувшись и забыв уже о художнике, предмете наших споров, мы согласились. Мы сели на капот машины, и Дилан закурил, ожидая конца работы незнакомца. Утро было такое свежее, будто нарочно приготовленное для детишек на пляже.

– Ты слышала о делении любви на разные виды?

– По Платону? Да.

– Тогда, друг, вставь в одну из строчек слово «Агапэ», – просит Дилан, и голубой на фоне неба дым взвивается выше.

– Конечно! Хороший выбор.

Светловолосый, довольно неловкий молодой человек садиться на камень на обочине дороги и достает помятые листы бумаги; рюкзак с его вещами катиться с возвышенности, но он и не замечает этого недоразумения, падая глубже в музыкальную рифму.

– Я смутно помню характеристику Агапэ, – шепчу я Дилану.

– Самая поэтичная из всех шести, – улыбается он. – Идеальная любовь.

И несколько минут мы терпеливо ждали; все наши споры сошли на нет, а разговор зашёл в самое неожиданное русло, как когда ты бежишь летом возле бурного ручья, бежишь, и ничего не выдаёт того, что вот он внезапно оборвётся, и весь твой путь, наполненный фантазиями, был напрасным.

– Что ты думаешь насчёт жизни после смерти?

– Не помню сейчас, откуда я взял эту идею. Нет ни рая, ни ада. Есть лишь какая-то маленькая комнатка после; какое-то одно из твоих воспоминаний, где ты остаёшься навсегда, – отвечает он.

– Это поэтично.

По площади возле забегаловки разливается собачий лай.

– Это захватывающе. Каким бы у тебя было это воспоминание? – спрашивает Дилан.

Тёплый ветер оставляет воспоминания в наших скептичных глазах и то, как мы принимаем жизнь, что-то нелепое и отрешённое, пока мы изучаем друг друга. Между тем поэт на обочине бубнит себе под нос языческие фразы, слагавшиеся в рифму; он напевает сам себе тихонькую песню. Искра сигареты разгорается, и Дилан снова выпускает дым и смотрит на меня.

– Мне кажется, оно ещё не настало.

– А если бы мы с тобой погибли этим вечером? У меня-то есть точный выбор.

– Тогда уж расскажи первый.

– Ладно. Этим особенным мгновением могла бы быть хоть даже эта секунда. – Он замолкает, смотрит внимательно на деревья, словно примеряя трафарет, прикидывая наброски. – Но, вероятнее всего, это давний вечер, когда я сидел в курительной и оскорбил там одну девушку, а затем поцеловал. Просто знай, что она была сволочью, и не говори мне, что я груб.

– Я и не собиралась.

– Хорошо. – Дилан неожиданно усмехается и запрокидывает голову; я наблюдаю за движением его кадыка, когда подул ветер из-за спины. – Но есть ещё одно воспоминание. Вероятнее даже, оно и будет тем самым. Первое всё же проигрывает в значимости. Это было туманное утро, и в тот день я лишился одной очень близкой подруги; я нашёл её мёртвой на поляне. – Я замираю на месте; что за интересная персона с захватывающей жизнью! Я знаю, что в эту секунду он забивает себе голову разными ужасами, но не говорит об этом; не дает себе воли. – Ещё немного, и на то место, где она лежала, упало бы подгнившее дерево и раздавило её тело так, что гроб был бы закрытым.

– Вы можете, пожалуйста, нам прочесть свою работу? – любезно прошу поэта я, быстро оглядывая глазами содержание, слова, которые поэт вывел карандашом низко, нежно, точно спелые органные ноты, но с хрипотцой.

Дилан сует ему банкноту и сдёргивает с себя куртку; поэт встает напротив, неловко перетаптываясь, но начав читать, он завладевает своим голосом от твердого знания, на каких ладах связок необходимо играть:

Иллюзии трезвых дней постепенно проходят.

И он помнит осенние короткие ночи,

когда она казалась совершенно другой!

Граница меж небом и нами забыта,

Ныне по пальцам считая в карманах, сколько ж Их было,

Он, размышлял об Агапэ.

Да, Их не забыть,

Ни одну из памяти не упустить.

За то, что Они и Она дали ему,

Стоило бы возблагодарить.

Я улыбаюсь, а Дилан молчит, затем кивает, и поэт уходит. Когда мы подъезжаем к дому, где мы провели ночь порознь, он задает вопрос:

– Я хотел спросить, подумала ли ты, какое из воспоминаний будет особенным?

– Кажется, да.

– Расскажешь?

– А ты меня иначе не отпустишь, – забавляюсь я.

– И то верно.

– Итак, мне было около пяти лет. Это был, если я не ошибаюсь, июнь. Раньше перед моим домом висел гамак меж двух сосен. Они всё ещё растут на том же месте. И на нём довольно часто качал меня отец, а мать ругалась, мол, никто не имеет права слоняться и праздно шататься; что каждый обязан что-то делать, кем-то быть. – Я замолчала.

– Это всё? Это в твоём стиле.

– Нет! И что значит в моем стиле?

– Просто продолжай, – смеётся Дилан.

– Потом он полил меня ледяной водой из садового шланга. Я до сих пор помню это ощущение, словно тысячи игл вонзаются в душу. Но даже не в этом суть! К черту лирику; примерно через час мои родители вдвоём заперлись в спальне, и я точно помню свои мысли: «Зачем они так шумят?» Я думала о том, почему моя мать кричит «о Боже», если она не верит в Бога. – Дилан засмеялся и прижался лбом к рулю, а я только лишь продолжаю с нарастающей интонацией: – И почему они не говорят друг с другом? Чем они там ещё могут заниматься?! И почему они так странно дышат?

Но наш с Диланом смех неожиданно прерывают: дверца машины открывается извне, и в минуту нашей немыслимой доброй близости задрожал чужой голос, как пчела, будто звон, где мы сидели вдвоём; ах! нет – втроём.

– Зеди! Да ты очухался после выпивки, – отпускает Дилан после того, как открыл дверь с моей стороны сам, опираясь рукой о моё колено, ведь сказать, что я растерялась, – это недостаточно.

Музыка листьев в тени переходит на более низкие, глубокие мотивы, и Зед почти что вырывает меня из салона машины, нахамив как и мне, так и Дилану. Дилан сунулся бы в наш спор, но я прошу оставить нас с Зедом вдвоем. Какими бы мы ни были цивилизованными и культурными, с намазанной на наши языки порядочностью, но в первую очередь мы животные. Раз уж мы злы, то вот так, с хрипотой кричим, до потери сознания, не слышим друг друга. «Сволочь! Сволочь!», – кричу я Зеду от всей глупости его обиды на меня, а весь мир словно замер. Если его мысли расстроены, а настроение подавлено, он часто бывает резок.

Когда я выбегаю на пляж, небесная гладь смазывается полётами испуганных чаек. Оставшийся день я провожу с Алексом на побережье, покуда погода постепенно улучшается. Мы рассматриваем растения, и я ничего не могу с собой поделать, ведь от злости раздираю свою кожу так, что кровь превращается в звёзды на моей коже. Маленькие и алые, блестящие, как клюквенное варенье, капли сияют, а кровь начинает свёртываться, напрашиваясь на второй раунд, чтобы я размазала кровь ко всем чертям по своему телу. Я прихожу в себя только на следующее утро – отвечаю на новопришедшее сообщение Дилана.

– Мне стоило дать тебе возможность объясниться. Надеюсь, что у тебя не было проблем из-за этого.

Часы аккуратным плотным отзвуком повседневности отбивают пять утра. Дилан пробивается сквозь серо-зелёную сонь раннего часа; а сонь всё обволакивает и обволакивает меня, отбирая слова летаргией сплошного пресного спокойствия с подступающей тошнотой в глотке. Но я лишь улыбаюсь самой себе и отвечаю на сообщение: