Анна Элфорд
313 дней: Агапэ

Пролог
1

Спасибо всем, кто во время работы над книгой всячески мне препятствовал и высмеивал; благодаря вам я продолжала из азарта. Выкусите! И, несомненно, моё глубокое почтение самым первым читателям.

Грейс

Сквозь бесконечность, сотканную из дней, после всех нижеописанных событий я растянулась на траве среди белоснежных ласковых цветов. Алеющий закат, переходящий в удивительные фиолетовые оттенки, и то же самое место – место минувшей жизни. Керамические браслеты на моей руке зазвенели, размножая слово в моей голове, по слогам повторяя его. (НЕ-НА-ВИЖУ.) Ненавижу этот городок. Впрочем, этот холм, высившийся над приокеанической равниной, – один из приятнейших мест. С этим холмом непосредственно связано одно из сильнейших воспоминаний моей жизни… тот самый осенний доисторический вечер около года назад, и тот густой лес, эти картонные скалы, которые я и сейчас вижу…

Долгожданный покой. Я вдыхаю свежий, сладкий вечерний воздух. Каждая травинка по отдельности подчиняется ветру, и они заливаются песней, состоящей из тысяч голосов.

Атмосфера запустения, меланхолии опускается вместе с вечерними сумерками. Потное солнце клонится к горизонту, и вероломная слеза невольно стекает к уху, к волнистым прядям волос по антично-белой коже. Вокруг меня ни рай, ни ад, а воспоминание. И только я начала рассуждать о звучании слов, лишь бы заглушить воспоминания от последнего вечера, как меня накрыла пелена затмения и боль, отдающая в поврежденное горло.

Нет ничего дурного в том, чтобы претерпеть изменения. Но беда в том, что нас изначально растят на неверных убеждениях и ценностях; может быть, даже и сама цивилизация не так и хороша, и проще было бы уйти в горы. Да, полагаю, так оно и есть. К концу мелкие сколы переворошенных суждений и горестей отточились словами и событиями. Я привыкла так же, как и окружающие, думать, что происходящее с нами можно предвидеть, как розу весной или виноград осенью, но вышло совсем по-другому. Одинаково неожиданны и любовь, и болезнь, и смерть, и всё что радует или огорчает глупцов. Я облокотилась и окинула взглядом мир вокруг. Нет никого. Нет ни единого человека.

Менее чем через год я умру.

Даже в наших снах

Боль, что нельзя забыть,

Капля за каплей падает в сердце.

Пока в нашем отчаянии против нашей воли

Милостью Божьей снизойдет мудрость.

Уильям Блэтти

От автора

Делать мне больше нечего! Нет других достойных тем для раскрытия в литературе, лишь только бы писать о различных видах любви и эмоциональном капитализме нашего времени, о том, как люди бьют и бьют в болевые точки, всё требуя взамен жалости.

Но здесь главное не эротика. Главенствует не тело, не откровенные, такие личные и хриплые, еле слышимые в нынешнем течении жизни слова, для понимания которых необходимо замереть и обособиться от хода времени. И даже не секс здесь важен. Не стоит во всем искать пошлость. Напряжение, боль, бесконечные страдания с редкими просветами счастья. А затем… трагический или радостный конец. Когда как.

Виды любви

Дилан и Грейс – Людус, обратившийся в Агапэ

Кэррол и Майк – Прагма

Кэррол и Тэд – Агапэ

Логан и Алиша – Сторге

Меделин и Джексон – Эрос

Зед и Грейс – Прагма

Другие мужчины и Грейс – Людус

Другие женщины и Дилан – Людус

Примула и Хорист – Людус

Грейс и Али – Агапэ

Остальная дружба – Филия

Людус – гедоническая игра, выстроенная без эмоциональной привязанности. Это замирание сердца, флирт, дрожь от пойманного взгляда, эйфория, игривость. Людус – это всегда отношения без серьёзности, частая смена предмета обожания. Секс – средство выражения сексуальности, занятная игра без глубинных интимных желаний. Даже если влюблённые соблюдают вынужденную дистанцию, то они начинают охладевать друг к другу.

Эрос – эгоистическая страсть, сексуальное притяжение двух личностей, желание полностью обладать им или ей. Это быстролётная искра, почти сразу тонущая в толще людской жизни. Эрос крайне редко приводит к основательному союзу. Этот тип любви вспыльчив, динамичен, агрессивен, способен привести к глобальному конфликту и импульсивно разбитому сердцу. В греческой мифологии Эрос – это одержимость, которую испытывает каждый, поражённый стрелой Амура. Живая и бурлящая, она толкает, управляет человеком для продолжения рода.

Сторге – прочная и спокойная любовь, похожая на родительскую любовь, любовь матери, брата, бабушки. Она нежна, надёжна, вялотечна, строится на фундаменте общих интересов. Этот тип любви не может перенести даже недолгую разлуку.

Мания – синтез Людуса и Эроса, любовь-одержимость. В основе этого типа любви лежит ревность и страсть. Это иррациональная любовь. Древние греки говорили «безумие от богов»; считали её наказанием. Страдают все – и влюблённый (внутренняя неуверенность, постоянное напряжение, душевная боль, смятение), и также возлюбленный. Если отношения и реальны, то факт согласия с таким ходом жизни больше похож на мазохизм. Мания – полнейшая зависимость, больше оцениваемая как «американские горки»; от возвышенного, чистого духа до стремительного завершения, попыток сбежать, исчезнуть из жизни партнёра.

Агапэ – тот самый сентиментальный, романтический идеал; золотое сечение; бескорыстное смешение Сторге и Эроса. Для Агапэ характерно полное уважение к желаниям возлюбленного, альтруизм, обожание, привязанность, нежность, страсть. Это явление редко; любовь Агапэ – это связь на духовном уровне; возлюбленные доверяют друг другу и не боятся неверности. Пара развивается, растёт вместе. Но также данное понятие подразумевает под собой любовь меж друзьями без сексуального влечения. В Библии об Агапэ говорится: «Долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не разражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит».

Прагма – рассудительная, «практическая» смесь Сторге и Людуса; любовь «по расчёту». Партнёры (именно партнёры, а не влюблённые, ибо голова здесь главенствует над сердцем) бескорыстно помогают друг другу, делают добро, помогают в жизненных, к примеру, карьерных, испытаниях. Многие отношения, начинавшиеся с Людуса или Эроса, переросли в Прагму или Сторге. Может быть комбинирована с Людусом. Со временем этот вид любви становится лишь теплее, надёжнее.

Филия – любовь друзей друг к другу; любовь, проверенная временем. Сам Аристотель считал, что человек испытывают Филию по трём причинам: его друг полезен ему, приятен ему, рационален и добродетелен.

Аутофилия – любовь к самому себе; повышенный уровень Аутофилии имеет родственные связи со смертным грехом – гордыней и высокомерием.

2

Грейс

Пение птиц вырывает меня из сна в это утро пятницы. Яркое августовское солнце озаряет уютную комнату. Перед сном вчерашней ночью мне мерещился под окном силуэт мрачной, роскошно одетой женщины. Призрак её присутствия, была ли женщина там или нет, ощущался на метафизическом уровне и наполнял вечерний воздух тревогой и тоской. Пытаясь отогнать мрачные впечатления, я встаю с всё ещё манящей кровати; за окном никого нет, словно тревожный образ нарисовала моя буйная фантазия. Я бреду на кухню в этом тоскливом месте уединения – в доме, где я давным-давно растворилась в дожде брошенных слов, в лучах минутного солнца счастья и надежды, в мыльной пене океана воспоминаний. Бежевые обои на кухне, что объединена со столовой и гостиной, напоминают о детстве и о времени, когда мой отец ещё не сгнил, не был съеден червями, когда он не был сбит насмерть поездом внутри своего автомобиля. Моим образцом для подражания всегда был отец: в самой его осанке было какое-то достоинство, он всегда был прав в своих внятных суждениях, а на других ему было с высокой горы плевать; он носил строгий костюм и вечно был в чернилах от трудов над комическими стихами. Да, порой он изменял матери, но это не отнимало нашей неумолимой любви к нему. Отдалившись от воспоминаний, я смотрю на полуденную стрелку бронзовых часов, пока знакомый голос ложится на восточные мотивы обоев.

– Грейс, открывай живо!

Самый близкий человек вернулся на родину.

Моё имя – Грейс Хилл. И когда я встретила подругу, прилетевшую домой, где-то в километре от нас выступил некто подобный Звёздной ночи.

Звёздная Ночь

Когда-нибудь, возможно, он укроется с ней в укромность, и будут они идти и идти. Он всегда её будет вести, а она – к нему льнуть. Но в который раз Ночь сидит в каком-то гниющем кафе, имеющем значение лишь для нескольких человек на всём свете. Это был прибрежный университетский городок, где народ тихий, а все разговоры только о погоде. Люди здесь жили, которые больше смахивают на смиренных овец из Англии. (Однако сами англичане здесь не выделяются) Здешние вообще, стоит заметить, не любят тех, кто выделяется, кто привлекает к себе внимание – достижениями, поведением, биографией.

Лишь сегодня, впервые за долгое время, Ночь ощущает очарование какого-то древнего диснеевского фильма. Она усмехается от мысли, что в своём доисторическом отрочестве и подумать не могла о подобном обороте слов. Честно сказать, её смятенные чувства, как бы Ночь их ни скрывает, могут без её же ведома выйти из-под контроля. С кем-либо другим есть возможность играть, стать другим: стать блуждающим огоньком; на вечер одревеснеть, превратиться в бесчувственного, безэмоционального пьяницу; пошло расшутиться, выказывая естественное человеческое беспутство, трахая жирных кабанов и загоняя заядлых шлюх и наоборот; стать выпускницей университета и перечитывать «Лолиту». Но не с этой чувственной, горьковатой девушкой в километре от тебя.

Грейс

Алиша – одна из тех немногих, кого я считаю другом (а ведь это такое глубокое понятие!), в то время как отношения с моей матерью я скорее назвала бы тугими тисками родства (сколько тысяч раз я видела это мраморное пугающее лицо матери, всегда чуть-чуть натянутое).

Однако все мысли о вчерашних паранормальных видениях безвозвратно исчезают с объятиями нерешительной, даже слишком приземлённой Али. Ее серебряный крест впечатывается в кожу моей груди; Алиша, как и всегда, одета в слегка мешковатую одежду, а ее русые пряди заколоты. Из-за её смуглой, персиковой, итальянской кожи, кажется, будто мы явились с разных концов света.

– Я скучала по тебе. – Мы замираем на мгновение. – Ну а теперь отцепись, а ни то повисла на мне, даже дышать нечем! – В объятиях мы почти рухнули оземь.

Однако устояв на ногах, мы проходим в гостиную, где Али усаживается на диван и тут же встаёт под солнцепёк, срывая обертку с жевательной резинки, – радостная и в кои-то веки безмятежная, она оценивающе окидывает взглядом мою фигуру и с лаской в голосе спрашивает о моих планах на день.

– Сегодня планов нет! – отвечаю я и перебираю пальцами красное мулине. – Только вот мне невтерпёж как надо вернуть тебя близким после месяца разлуки! Представь себе, целый месяц ты колесила по Британии со своим приятелем!

– Ты бы видела, атеистишка, какие картины он пишет! – вспыхивает она. – Кажется, Клод Моне, Писсарро и Марио Сирони переродились в нём одном!

Её слова остаются без ответа. Я убираю нитку прочь, а Али беззаботно подходит к окну, глядит на палисадник, после чего с разбегу шмякается на диван. Подушки прогибаются под весом Али.

– Ведь на деле ты уже всех пригласила, верно?

Али глядит иронично и подтягивает ноги, как ребёнок, а я пародирую её жесты; она скользит фиалковыми глазами по светлому паркету, по кружкам терпкого кофе, по моим пальцам (не таким худым, как у неё), которые снова бездельно намотали мулине вокруг кисти.

– Конечно, я позвала всех наших, ещё когда твой самолёт приземлился! Но эти кретины уже три часа не могут собраться.

Через некоторое время раздается дверной звонок, а аромат табака от вальяжно покуривающего Алекса наполняет прихожую за считаные секунды. Такой же смуглый, как и Али, еврей крупного телосложения по имени Логан; братья-двойняшки Зед и Алекс, последний – с сигаретой между пальцев.

– А вот и наша проповедница! – раздается резкий бас низенького Алекса с переливающимся пирсингом в носу; он подобен белокурому Аполлону. (Правда, коротко стриженному)

– А что мне остаётся делать, – то ли улыбается, то ли вздыхает Али, – если пороки окружающих отравляют мне жизнь?!

– Ты совесть человечества. Лечишь нас от грязи и гнили! – повела подбородком я, когда рослый Логан чуть не сбил Али с ног, отталкивая Зеда в сторону.

Его гортанный акцент разливается по всему помещению. После месяца разлуки Али с Логаном вместе почти валятся с ног. Этот учёный и католичка столь разные. В силу своей натуры Логан постоянно вступает в конфронтацию со своей возлюбленной (он до чёртиков любит спорить, особенно о вещах, которые близки сердцу его оппонента). Окружающие говорят о Логане, что он всегда одинаковый и хранит обиды десятилетиями, но в чем уж похожи она и он, так в сонливости, а не в свойствах характера.

– Здравствуй, дорогая, – мурлычет Зед мне сквозь смех и ласковые слова двух влюблённых – блондин с безупречно зачёсанными волосами и шестью родинками на шее.

Зед. Милый Зед. Мы вместе два года. Этот роман, на основе которого написано огромное количество книг и не меньше голливудских фильмов: случайность, свидание, трагедия, вместе на года. Семьи одобряют наш выбор, в городке нас знают как идеальную пару (мы были королём и королевой глупого выпускного бала!). Но так тепло зачастую становится на душе от подобного слияния двух душ.

– Бонжур, – передразнила его я любя. – Чем сегодня занимался?..

Я заправляю прядь за ухо, проводя пальцами по своей шее. В ответ Зед протянул мне оригами в виде каждому знакомого журавлика со словами: «Учился целый день. И всю жизнь буду учиться таким мелочам, подобным оригами». Зед мимолётно целует меня в лоб и скрывается за уже родными ему стенами; журавлик с машущими крыльями прячется в тумбу цвета малахита. Уголёк сигареты тощего Алекса, парня среднего роста, загорается в последний раз, и негустое облачко взвивается к кроне дерева, а ещё дальше машина на ужасной скорости пролетает по дороге (через дюжины вечеров я буду почти что сбита подобным автомобилем на этом же месте). Брат моего возлюбленного входит в дом в черной толстовке с надписью «Directed by ROBERT B. WEIDE». Али отрывается от возлюбленного Логана и с дружеской страстью приветствует Алекса. С давних школьных времён он хочет себе татуировку на ключице с надписью «Саморазрушение – путь к свободе».

– В наше время народ пошёл безбожный, нет в нем благодати.

Алиша принялась со страстью превращать Алекса в христианского, помазанного мужчину. Ее бескомпромиссная открытость влекла людей к Алише. Она подошла ко мне, взяла за руку и с надеждой спросила:

– Ты обещаешь мне, атеистишка, что завтра мы поедем в Портленд на художественную выставку?

– Конечно обещаю. Но сейчас я могу думать лишь о закусочной Нэт, – подала я идею, а Зед вошел обратно в прихожую и встал возле

– Это предложение? – усмехается Алекс и чешет седой висок с мелированными коротко подстриженными волосами.

Как обычно, не понимая всей прелести момента, мы вышагиваем по берегу, будто срисованному с картины Моне «La Pointe de la Heve, Saint-Adresse» ; летнее солнце озаряет городок, чьи лучи так неравномерно покрывают планету, награждая человечество светом и счастьем, а других заставляя прозябать во тьме. Волны бороздят нежный берег, крик чаек слышится в далёком небе. Дует лёгкий ветер, развевая ветви прибрежных растений подле песка. Переступив порог кофейни, все мои друзья и я ощущаем своими эфирными телами каждый сантиметр солнечных лучей. В воздухе витает еле заметная пыль. Оглядываюсь: за эти годы здесь ничего не изменилось. Бело-чёрная плитка выложена в шахматном порядке, напротив входной двери стройный рядом располагаются у стойки барные стулья, на которых уже сидят завсегдатаи. Вблизи окон парами стоят бордовые двойные диваны, разделённые обеденными столами. Почти в самом углу расположен любимый с давних времён музыкальный автомат. Недавно он заел и теперь способен крутить лишь одну песню, которая разносится по воздуху оловянными кругами.

– Здравствуй, Нэт! – приветствую я давнюю знакомую семьи, лучшую подругу моего отца, такую же часть этого захолустья.

В Нэт всегда было что-то родственное поздней весне, лёгким перистым облаками и тёплым туманом. Что-то отдающее детскими воспоминаниями. Она оформляет наш заказ за счет заведения, и в полупустом кафе мы подсаживаемся к белокурому румяному молодому человеку с блестящими серыми глазами, смуглой кожей и приметной родинкой над левым уголком губы. Его имя – Хорист. Пытаюсь прочесть «J'ai perdu tout, alors, je suis noyé, innondé de l'amour; je ne sais pas si je vis, si je mange, si je respire…» с правильным французским акцентом на длинноватой неоновой бежевой вывеске и лёгким движением поправляю красное платье. Меланхоличные черты лица Хориста, за которыми скрывается нечто такое бесхитростное и простое, резко блекнут, когда Алекс наигранно неуклюже плюхается на сидение, двигая в сторону более стеснительный субъект. Вот сейчас Алекс прицепится к любопытному экземпляру, покрутит характер Хориста, проверит неизведанное на прочность, резко выскажет несправедливо обидное субъективное, сделав ряд выводов, как бабочку приколет булавками за иссушенное брюшко к картону и оставит, находя новые увлечения поблизости.

Разговор становится всё оживлённее, я окидываю взглядом пространство. Зед и Али пляшут под кантри, Логан где-то скрылся, Хорист закинул руку на спинку дивана и наблюдает за дальнобойщиком, чья длинная, туго обтянутая кожей голова сидит на мускулистой и жилистой, точно сельдерей, шее. Дальнобойщик ругает танцы наших друзей, и вот я ловлю выразительные карие глаза одного из многочисленных незнакомцев; тело, обременённое душой, отталкивает стеклянную дверь, и в этот же момент поправляет изящными тонкими пальцами тёмные пряди, пытаясь подчинить их своей воле. В поле моего зрения также попадают татуировки в виде черных полос вокруг да ниже локтя его правой руки. Красиво, так необычно. Но он уходит, а я переключаю внимание на престарелого мужчину за стойкой и его большие, выпуклые, с воспалёнными красными веками глаза. Лицо смуглое, лоснящееся, без малейших признаков растительности, полные губы. Смеюсь над шутками Алекса и над своими недалёкими простыми мыслями, а Нэт, несущая наш долгожданный завтрак, всплывает около моего плеча. Только сейчас понимаю, как жутко голодна. В памяти всё ещё держа воспоминания о вечернем океане, я утром следующего дня собираюсь на выставку. Как быстро ночь минула! Как я привязана к морской глади! Шторы не пропускают прямых лучей солнца. Закончив собирать сумку, я выключаю свет на втором этаже дома и спускаюсь к выходу. Остается час до нашего отъезда; самая пора поторопиться найти себе занятие. Дует ветер – не знаю уж теперь, из какой части света, с севера, наверное, – и шатаются голые деревья за окнами. Будь я романтичной натурой, а бы встала напротив стекла или даже бы вышла на улицу, чтобы созерцать красоту момента, но я скорее внимательна и любопытна. Уверенно обтягивающее тело платье с голубыми цветами и кружевами прекрасно сочетается с золотыми серьгами и браслетом. В режиме ожидании я решаю выпить кофе.

3

Грейс

Истории всегда случаются в самый заурядный день, когда их и не ждёшь. Али и Логан едут в отдельной машине точно за нами; оглядываюсь и нахожу их глазами среди зелени сосен и придорожных кустарников, что растут по краям автострады. Детская наивная серая тоска накрывает волной в этом движущемся судне где-то посреди глуши; красоты тихоокеанского бриза и побережья, как на рождественской открытке, уже давно скрылись

– Обычно ты всегда радуешься выставкам искусников-художников!

Я не ответила Алексу, и он ребячески коснулся моего лица пальцами, заявляя, что украл нос, и я сделала вид, будто обомлела. Как в детстве с отцом, я озорно засвистела, ахнула. Мы с другом разыгрались, но Зед пресек наше обыденное хулиганство.

– Ну, всё, господа, мы на войне, – в своей энергичной раздражённой манере сказал Зед.

– И зачем вы это делаете?

– Разве мы занимаемся чем-то криминальным?

– Нет, но просто ты, дорогая, сама по себе излучаешь сплошной негатив. А зачем тебе вообще этот шарф, Грейс? На улице двадцать градусов!

– Надо же. Ему ничего не нравится! – Алекс сразу шел и что-то делал, пока мы с Зедом тратили время на пустые пререкания, не зная уж, всегда ли мы говорим с сарказмом. Просто порой слишком много подразумевается; а истину затем сложно найти. – Кто-нибудь, бросьте моего брата снова в океан, – припомнил Алекс свою выходку годичной давности.

– А сейчас мы все замолчим и перестанем дурачиться, – отрезала я, и парни послушали меня. – Зед поведет машину так, чтобы мы не разбились от его скачущего уровня желчи. А Алекс станет моей подушкой. «Но Зед хороший, обаятельный», – думала я.

Он разбирается в биологии, уж в этом-то знает толк! В его сухости, практичности нет ничего плохого. Зед смотрел на чистое небо. Играла тихая музыка.

– Мое плечо всегда готово, Грейси. – улыбается Алекс, и солнечный свет падает на его коротко стриженные белые волосы.

Никто: ни Зед, ни Алекс, ни Кэррол (моя мать) – не понимает значение «Грейси». Так нежно меня называл мой отец Тэд лет десять назад, словно в другой жизни. А Алекс без малейшей капли сочувствия протягивает руку к приоткрытому окну, сдавливает пальцами твёрдое, похожее на череп насекомое и выкидывает его на ветер. С тем же беззвучным смешком стучит пальцами. Сон окутывает разум, и я закрываю глаза и трусь виском о ткань рыжей толстовки друга. Алекс нагибается, развязывает шнурки и сбрасывает правый, а вслед за ним и левый башмак. Размяв ноги, он предлагает лечь, и я соглашаюсь. В таких тёплых, неудобных объятиях лучшего друга я мысленно говорю Зеду: «Не ревнуй, блондинчик». От Алекса чувствуется перегар. Его задранная кверху ступня мирно отбивает такт. Алекс начинает петь жидким тенорком.

Мы заезжаем в дом Кэррол и Майка (моя мать и отчим соответственно) и остаёмся на несколько часов в их доме американской мечты. Крашеные рыжие волосы Кэррол, ее зелёные глаза, подчёркнутые тонкой линией чёрного карандаша, и губы, покрытые слоем насыщенной красной матовой помадой, – обычный образ. Она была замешана в какой-то известной интриге восьмидесятых годов, ныне забытой. Кэррол испорчена пороками, от нее отшатываются все встречные мужчины, кроме наивного Майка.

Но вот мы с Зедом за руку выбегаем на улицу, где душно, сухо, знойно даже в сумерках. Смеясь над нами, из дома выскальзывает Логан. В светских нарядах мы вновь отправляемся в путь на такси; водитель давит на газ; солнце клонится к горизонту; постепенно темнеет. Глаза Алекса, выкаченные, похожие на странные каменья, уставились в одну точку за высотные здания, что наполнены искусственными огнями. У выставочного зала элегантные дамы и господа медлительно заходят внутрь, а Али выскакивает из машины первой, с радостью загоняя нас в здание; бант в ее волосах так иронично подмечает ее детскую веселость, которая, впрочем, присуща и мне, и каждому из компании моих друзей.

Первый и второй этаж объединены и окрашены приглушённым светом. В коридоры с картинами выходят множество дверей, а сами полотна подвешены к потолкам – тщательно выписанные потемневшие импрессионистские пейзажи или (таковых ещё больше) серии портретов шести девушек из разных эпох, мирные, уютные сценки.

Мои друзья разбредаются кто куда; через несколько дюжин мимолётных словесных перепалок меня более не заволакивает лица чужаков, и полубоги превращаются в простых людей. Нет необходимости прибегать к актёрской игре – моей работе; перемещаясь вдоль запутанных лабиринтов стен то с джентльменом, то с дамой, встречая скучающего Алекса или задумчивого Зеда, я не заметила, как осталась одна, и замечталась, глядя на полотна в главном помещении. Картины так разнородны; в живописи отражается характер артиста – что-то немного резкое, чувственное, но утончённое и цепляющее за душу. На одном из полотен изображена на редкость дружная весна с зеленеющей поляной и девушкой (женщина приобретает особое очарование, когда становится неотъемлемой частью природы); она в кружевах благочинно дремлет, надёжно укрыв свои сокровища тканью покрывала, и будет, как я полагаю, дремать вечно. И сияет роса крупными чистыми бриллиантами, но всё же что-то, да и ускользает от глаз, как бы предупреждая: «Это не рай, чтобы всё было идеально, дорогуша». Я аккуратно пробираюсь сквозь толпу к другому болезненно выразительному полотну, где преобладают цвета, какие можно представить при безумном смехе: один из солдат, сжимающий оружие, лежит согнувшись поодаль в неглубокой луже, пытаясь ползти, но вовсе не в сторону блиндажа. Тут мои мысли прерывает артист-брюнет, старше меня, в белоснежной рубашке и темном костюме в клетку; на вид ему около двадцати одного, но не по годам матерый и звонкий. Он меня подхватывает под руку (так же, как и все дамы и господа до этого; но – ах! – они не вели таких приятных разговоров, как этот молодой человек).

– В глазах солдата читаются последние мысли, последние воспоминания перед очевидной гибелью, – говорит с британским акцентом.

– И солдат вспоминает радостные моменты жизни, ведь счастье мы всегда только вспоминаем. – Медово-карие глаза наблюдают за мной и однозначно довольны ответом. – Это обыденно лучезарные вспышки. Однажды Гёте спросили, был ли он счастлив за свою жизнь, и он ответил: «Да, две минуты». Эта картина об этом.

– А ты отлично чувствуешь искусство! – восхитился он по-дружески открыто и повел меня в сторону остальных картин в ряду. Мягкие правильные черты лица незнакомца, квадратный, немного острый подбородок и губы, чуть-чуть приоткрытые, словно готовые для поцелуя, не были экзотичными; я бы даже с легкостью забыла этого юношу.

– Искусство только и можно, что прочувствовать, – продолжила я. – И если ты работаешь театральной актрисой, то это просто необходимо уметь делать.

– А твоя игра востребована? Я мог бы получить билет на один из спектаклей с твоим участием.

Мы рассмеялись и, поддерживая разговор, я даже ребячески предложила ему билеты в партер. (Надо же, а мы и не знали друг друга; это и не нужно, и неважно. Знаю лишь, что мы оба не от мира сего) Все светские разговоры затихают в миг, словно сам Бог призвал к очищению здешних обитателей, ведь на импровизированную сцену на балконе вышел ведущий, но мы за обсуждением продолжаем двигаться от одной картины к другой.

– Дорогие дамы и господа! Вы слышали меня сегодняшним вечером уже неоднократно! Но сейчас я хотел бы отступить в тень и…

Пухлый мужчина с дёргающимися подбородками и, кажется, придушившим его галстуком, натянутыми пуговицами рубашки и костюма, такой, что хочется сжать, как игрушку от стресса, скачет перед публикой. Почти вся толпа, насчитывающая четыре дюжины голов за исключением двух, задрала носы и слушает на каждом из двух этажей ведущего. Однако мы с незнакомцем, всё ещё глядя на работу художника, выкидываем чужие голоса из головы и идет дальше, нечаянно сталкиваясь с другой парочкой на углу. И находим мы себя возле картины, описывающей сюжет войны.

– Она одна из моих любимых. Душераздирающая, такая интимная и чувственная. – А он был выше меня. – Боль ужасает и одновременно притягивает людей. И так было всегда.

– А как же красоты Ниццы с той аристократичной француженкой? – интересуюсь я. – Её хитрый взгляд вечно прикован к нам. Я даже и сейчас словно чувствую её глаза.

– Да, я тоже. – Он быстро оглядывается. – У меня к Франции скверное отношение. Серии портретов остальных девушек гораздо ближе сердцу. Они хотя бы не отдают настроениями публичных домов.

Его слова заглушаются чужим, громким голосом ведущего, который всё же перебивает любителя искусства.

– Но сегодняшнего вечера не было бы без нашего художника! – чуть ли не выкрикнул ведущий с большим энтузиазмом.

– Надеюсь, мы ещё увидимся. – Брюнет, любитель искусства, целует мою руку и, обходя меня, дружески проводит пальцами по плечу, отдаляясь. – Ещё увидимся.

Он скрывается в толпе, и я оборачиваюсь к сцене, поправляя голубое платье и проверяя, на месте ли серьги.

– Не было бы сегодняшнего вечера без Дилана Барннетта! Где же он?

– Я прямо перед твоими глазами, милый друг, – отвечает незнакомец, с которым я только что распрощалась, и поднимается по ступеням лестницы.

Люди отшатываются, и все взгляды теперь прикованы к нему. Предавшись мыслям оригинальным и глубоким, он сливается с окружающими в единое гармоническое целое. В свою очередь толпа приняла его, они его начали обожать. А я, в свою очередь, словила ухмылки некоторых отвлечённых зевак возле себя: «Вот она; столкнулась с художником и теперь глядит на него же»; «Довольна собой? Обратила внимание!»; «Возможно, она его подруга, знакомая», – запросто читается в расширенных, обкуренных вечером зрачках. (Забавно, ведь так?)

– И я бы хотел сказать отдельные слова благодарности одному человеку здесь. Алиша! – Имя близкой сердцу так остро врезается вслух, и я каменею. – Отсюда свет так слепит, ни черта не вижу. – В толпе проходит лёгкий смешок. – Поднимайся ко мне, Алиша!

Толпа оживает. Все оглядываются, ищут, кто же это такая. Движение откуда-то сзади, и вот Алиша выскакивает на лестницу. Доносятся аплодисменты.

– Даже и недели не прошло с момента, как я сел на самолёт в Шотландии и оказался в Орегоне. – Али поднялась и подошла к брюнету. – И Али мне помогла с таким трудным решением. Она великодушно полетела на другой конец света и даже ещё до нашей личной встречи помогла мне с организацией первой выставки в Северной Америке.

Али покраснела, Али замялась. Она посмотрела на меня и одновременно поправила кофейного цвета бант в волосах.

– Ты точно преувеличиваешь моё значение в этой истории, Дилан. – Улыбается она.

– Ты не веришь в мою искренность? – В его голосе звучали иронические нотки.

– Не верю.

– Мне пролить слезу перед тобой и перед всеми, чтобы ты поверила?

– Дилан, ты же знаешь, я твоим слезам не поверю, – играет она.

– Алиша действительно не поверит моим слезам, – подтверждает Дилан. – Спасибо тебе, Али, что пришла сегодня.

Дилан продолжает речь, а ко мне подходят Зед, Алекс и Логан, вытесняя из поля ближайшего вида слова художника.

– Какого черта здесь происходит? – спрашиваю я недопонимая и выдвигая предположения в голове.

– По-моему, всё очевидно, – вздыхает Логан. – Она позвала нас на выставку своего любовника.

– Нет! – вскрикиваю я и, вечно скучающий на выставках Алекс, отшатывается в сторону. – Конечно, нет!