Анна Христолюбова
Жертва Венеры
– Хоть бы и к Фёдору! Тебе-то что?
Сестра зло прищурилась, отчего маленькие глаза и вовсе утонули в пухлых щеках.
– Ишь ты, дошлая какая! Ей, значит, под венец с любезником, а нам с Дунькой в вековухи да в монастырь? Не выйдет! – И она сунула к самому Машиному лицу пухлый шиш с обкусанным на большом пальце ногтем.
От ненависти потемнело в глазах. Маша сжала кулаки. Пхнуть её, чтоб в бочонок с капустным рассолом уселась да толстым гузном застряла! И бегом на двор – небось Парашка даже если в бочке не увязнет, на улице уж не догонит её, коровища толстомясая! Маша чуть отступила, готовясь вложить в толчок все свои силы.
– Маруська, воротись по добру, не то кричать станем, матушка тебя сызнова накажет! – прошелестело от двери, и только тут она заметила Дуньку, с испугом глядевшую на них.
Маша опустила голову – с двумя ей точно не справиться. Только шум поднимут, и тогда её могут и вовсе в чулан запереть. Ладно. Авось ещё будет возможность убежать…
Она молча развернулась и ушла обратно в дом.
***
После обеда, которого Маше тоже не дали – только нянька тайком принесла краюху клеклого хлеба да кружку воды, – за ней пришла одна из девок и сказала, что барыня велела отправляться вместе со всеми в огород: третий день стояла жара, и надо было полоть и поливать капусту.
Матушке неможилось, и командовала в огороде Парашка. При виде Маши в глазах её мелькнуло торжество:
– А ты гусениц собирать будешь, – приказала она злорадно.
Сама Парашка их до смерти боялась и не могла поверить, что Машу эти чудища нисколечки не пугают.
Пожав плечами, Маша присела возле ближайшей грядки. Раздвигая листья, она быстро обирала крупных зелёных червяков, а сама исподтишка осматривалась. Все четыре сестры, обе служанки и нянька суетились на огороде.
Первую четверть часа Парашка то и дело поглядывала на Машу, но та занималась своими гусеницами, даже глаз от капустных кустов не поднимала, и вскоре Парашка потеряла бдительность.
Убедившись, что сестра уже не бросает на неё взгляды каждые полминуты, Маша стала потихоньку, очень медленно, перемещаться вдоль своей грядки в сторону калитки. Та словно манила приоткрытой створкой.
Вот она, свобода! Выбраться за забор и можно бежать, там её не догонят да и не решатся на виду у всей улицы скандал затевать. Правда, придётся удирать с непокрытой головой, ну да такие мелочи её не остановят: Маша была готова не то что без чепца – босиком бежать.
Солнце припекало, на лбу выступили крупные капли пота, они падали на листья, текли по лицу, время от времени Маша отирала их тыльной стороной ладони и, облизывая пересохшие губы, чувствовала солоноватый вкус. Прошло не меньше часа, прежде, чем ей удалось добраться до ближайшего к калитке конца грядки. Не поднимая головы, она огляделась: до спасительной створки саженей пять. Маша быстро обернулась: Дуня вместе с дворовыми, красная от натуги, таскала воду для полива. Малахольная Любава ковырялась в земле, что-то тихонько напевая себе под нос. Вот ведь диво: заикается так, что двух слов сказать не может, а поёт нормально. Парашка, уперев кулаки в бочкообразные бока, лаялась с Катюшей:
– Сызнова поли – вся капуста в лебеде!
– Это не лебеда, а укроп!
– Лебеда!
– Укроп это! Ты пожуй! – Катька вырвала какую-то травинку и протянула старшей сестре. Та машинально сунула ветку в рот и тут же выплюнула с громким воплем:
– Дурка! Это же полынь!
– Я и говорю, что не лебеда.
Пора! Маша распрямилась и, стараясь не торопиться, двинулась в сторону калитки.
До выхода оставалось шага три, когда цепкая рука ухватила её чуть ниже локтя:
– Куда снарядилась?
В смятении Маша обернулась – Парашка, насмешливо щурясь, смотрела на неё.
– Пусти! – Она рванула локоть.
Напрасный труд! Рваться из Парашкиных рук – всё одно, что стену лбом прошибать, проще убиться.
– Пусти! Пусти, жаба вавилонская! – Маша металась, будто зверь в капкане. Всё напряжение, несбывшаяся надежда, освобождение, бывшее в двух шагах, вдруг вскипели, словно варево в ведьмином котле, глаза заволокло туманом, слёзы брызнули. Стучать кулачком в толстые бока было совершенно бессмысленно, но от ярости у Маши потемнело в голове. Отчего-то бить Парашку было неудобно, кулак не сжимался, и она не сразу сообразила, что всё ещё стискивает в ладони горсть жирных зелёных гусениц. А когда поняла, высыпала их прямо за ворот Парашкиной рубахи.
Та заорала так, будто ей вывалили за шиворот ведёрко углей. Бросив пленённую руку, визжа, будто придавленный телегой поросёнок, она рвала ворот, пытаясь вытряхнуть капустниц.
В одно мгновение Маша была возле калитки, рванула на себя заветную створку и помчалась по улице не разбирая дороги.
Шум, визг, крики – всё осталось позади. Свободна! Она свободна!
Мысль, куда, собственно, она бежит, даже не успела прийти в голову, когда сильные руки ухватили её за плечи.
– Ты что? Ополоумела? Куда несёшься?
Митя крепко прижал её к себе.
– Пусти! Пусти! Христопродавец! Иуда! Ненавижу тебя! Пусти! Я в речке утоплюсь! Всё одно не пойду за него!
Она лупила кулачками по груди, по плечам – везде, куда доставала, и рыдала в голос.
Митя сгрёб её в охапку и быстро поволок во двор.
Едва за ними стукнула калитка – будто лязг тюремной решётки отдался в ушах, – Маша безвольно повисла в его руках, перестав сопротивляться. Всё… Жизнь была кончена…
Подлетела красная растрёпанная Парашка, подбежали остальные сёстры, девки.
Маша стояла, уткнувшись зарёванным лицом в Митино плечо, и если бы он не прижимал её к себе, упала бы тряпичной куклой к их ногам.
Звуки доносились как-то странно, то пропадали, то слышались вновь, словно кто-то то зажимал, то отпускал ей уши.
– Сбежать хотела… В чулан её запереть! – Парашка тыкала Маше в плечо толстым пальцем, изо рта летели капельки слюны.
– Оставь её! – Митя отпихнул Парашку.
– Я матушке скажу! Батюшка её сызнова высечет!
– Только попробуй! – Митя так яростно глянул на сестру, что та попятилась, и ещё крепче притянув к себе Машу, обвёл взглядом взволнованную толпу домочадцев. – Батюшка дома?
Все вразнобой затрясли головами.
– Значит, так: никто ничего никому не рассказывает. Я сам скажу всё, что нужно и кому нужно. Понятно?
– Утечёт она! К полюбовнику своему! – снова сунулась Парашка.
Митя ожёг её свирепым взглядом.
– Я разберусь сам. А вы все замолчали и пошли капусту полоть! Живо!
Подхватив полубесчувственную Машу, он почти на руках потащил её в дом.
***
Маша лежала, прижав колени к подбородку. С детства, когда ей было плохо, она всегда сворачивалась так. Парашка за это дразнила её ежихой. Но на ежиху Маша не походила – свернувшийся ёж фыркает и старается уколоть, а ей хотелось только закрыться и спрятаться. В крохотной Митиной каморке под крышей помещались лишь сундук, служивший брату кроватью, да узкая лавка возле крошечного, как бойница, оконца. Летом здесь было душно и жарко, а зимой стена покрывалась изморозью.
Уложив её на сундук, Митя надолго ушёл. Маша уже не плакала, на неё навалилось безразличие – не всё ли равно, что будет дальше? Она просто станет лежать здесь, смотреть в исцарапанную брусяную стену и когда-нибудь наконец умрёт.
Вернулся Митя, присел рядом. Погладил по плечу – Маша сжала зубы: плечи после вчерашнего знакомства с арапником пострадали больше всего, и даже шевелить ими ей было больно.
– Зачем ты это сделал? – Голос прозвучал глухо, как из могилы. – Ты тоже предал меня…
– Дурочка, – в тоне Мити послышалась обычная нежность, – ну куда бы ты побежала? Ты же не знаешь, где он квартирует… А с девицами, что простоволосые в одиночестве бродят по улицам, случаются очень скверные вещи.
Он потянул её за плечо, заставив повернуться лицом. Взял за руку.
– Ну что ты так отчаиваешься? В тебе упрямство взыграло. Взгляни на это сватовство спокойно. Князь не просто блестящая партия – это всё равно, что за королевича замуж пойти! Ты не представляешь, как он богат! У него двадцать тысяч душ! У него деревни, дома! Он дружится с такими людьми при дворе, на коих иные и взглянуть издали за счастье почитают. У него впереди блестящий карьер! Ты за ним будешь, как у Христа за пазухой. А знаешь, как он дамам любезен? Да по нему пол-Москвы сохнет, любая богатая невеста за него бегом побежит, а он тебя, бесприданницу, хочет взять! Ровно присушила ты его. С ума свела! Помнишь, герр Краузе нам читал из книжицы французского кавалера Ларошфуко – из двоих любовников один любит, а второй дозволяет себя любить! Машка, поверь, лучше дозволять, чем любить самой. Он тебя на руках носить станет, всякую прихоть исполнять!
Маша подняла на брата сердитый взгляд:
– Да не нужен он мне! Я Фёдору обещалась!
– Зачем тебе Фёдор? Их же даже сравнить нельзя: Порецкий – красавец, богатый, образованный, а Фёдор твой? Смотреть не на что, и вошь в кармане! В Адмиралтейств-коллегии малая сошка. Сошкой и останется – из армии его списали и в коллегии никаких першпектив.
Маша резко села, оказавшись с братом лицом к лицу.
– Не смей так говорить! Да если бы не он, меня бы медведь задрал, как того мальчишку! Фёдор мне жизнь спас!
Митя нахмурился, в линии губ проступило что-то жёсткое:
– Опамятуйся! Ты же не жеманница балованная, чтобы амурным мечтаниям предаваться и вокруг ничего не замечать! Хочешь до самой могилы нужду мыкать? Посмотри округ, нешто тебе нравится этак – чулки себе штопать, капусту полоть, бельё самой стирать? На матушку погляди – ей тридцать шесть, а она смотрится старше княгини Трубецкой, что седьмой десяток разменяла! Ты тоже так хочешь: чтоб через десять лет руки в цыпках, распухшие пальцы и спина согбенная? А пойдёшь за князя, он всех нас из грязи вытащит…
Маша горько усмехнулась:
– Вон оно что… И ты туда же? Такой же, как Парашка! Тебе что, тоже приданое надобно?! – Голос зазвенел, перешёл на крик: – Я за Фёдора хочу! Слышишь?! Это моя жизнь! Почему ради того, чтобы Дунька с Парашкой приданое получили, я должна выходить за того, которого не люблю?! Фёдор тогда в церкви спрашивал, не неволят ли меня за него замуж идти, а князю твоему разлюбезному и заботы нет, что я чувствую! Для него я не человек – кукла! Балованный барчук, привыкший все свои похотения исполнять! Да только я не его девка дворовая!
Митя зажал ей ладонью рот.
– Чего орёшь, ровно режут тебя? Там, небось, Парашка под дверью уши вострит!
Маша судорожно вздохнула и заговорила уже тихо и горько:
– Митенька, неужто ты тоже против меня? Ты же всегда меня защищал, даже от матушки… Даже когда нам по четыре года было. Помнишь, как на нас собака бродячая напала? А сколько раз ты на себя мои проказы брал и розгами тебя драли ни за что? Ты же мой самый близкий человек! Мы с тобой с самых родин вместе, даже раньше. Мне кажется, я ещё в матушкиной утробе знала, что ты рядом, и мне не было страшно и одиноко.
Глаза налились слезами, и Митя порывисто обнял её.
– Я всегда знала: даже если все будут против, ты меня не бросишь. Никогда.
Она вырвалась из его объятий, резко дёрнула шнурок, растянула ворот рубахи, обнажив плечи и спину:
– Смотри!
– Что это? – прошептал Митя, с ужасом глядя на багрово-синие полосы кровоподтёков.
– Плеть. Батюшка поучил. Митька, – Маша твёрдо посмотрела ему в глаза, – я не пойду за князя. Даже если батюшка меня до смерти убьёт. Силой в церкву потащат – у алтаря «нет» скажу. Насилкой повенчают – утоплюсь, с колокольни выброшусь! Помоги мне, Митенька! – Она соскользнула с сундука и упала к его ногам, обхватив за колени. – Мне больше не на кого уповать…
– Да как же я помогу? Разве отец меня послушает?
– Отнеси Фёдору эпистолку. Он ведь не знает ничего толком, вдруг думает, что я сама расхотела за него идти. Ну вот как ты говоришь – на богатство князево разлакомилась… Расскажи ему всё!
– Он Порецкого на дуэль вызовет, такие вещи только кровью решаются.
– На дуэль? – Маша побледнела. – Разве возможно ему на дуэли драться? У него же нога калечная!
– Кодекс не запрещает.
– А князь? Он фехтует хорошо?
Митя вздохнул:
– Он на спор левой рукой против двух офицеров бился. И победил. Да и на дуэлях ему драться приходилось не раз. Говорю же – дамы по нему с ума сходят, в числе их и замужние.
Маша вскочила:
– Нет! Не рассказывай Фёдору ничего! Эпистолку передай и скажи, что люблю и хочу бежать с ним.
– Как же ты убежишь? Тебя теперь пуще глаза сторожить станут…
– Покуда не знаю. – Маша вздохнула. – Ты же поможешь мне, правда?
И она вновь заглянула брату в глаза.
***
Фёдор Ладыженский встретил Митю неласково.
– Вы явились принести извинения? Или готовы принять вызов вместо вашего отца? – Взгляд был пасмурный и стылый, как декабрьский вечер.
– Вызов? – Митя смутился.
– Вызов на дуэль. Или вы полагаете, я должен молча снести это оскорбление?
– Я… – Митя запнулся, и Ладыженский перебил его:
– Знакомьтесь, это мой друг, Андрей Львович. Он будет моим секундантом.
Только тут Митя заметил ещё одного человека, стоявшего оборотившись к окну. Когда Фёдор его представил, тот повернулся и, приблизившись, поклонился. Митя замер в смятении.
– Я не буду драться с вами, – наконец выдавил он.
Под взглядами двух пар глаз: ледяных, как Крещенская купель, и сочувственно-насмешливых – Митя смутился, будто школяр перед наставником.
– Тогда зачем вы пришли? – процедил Ладыженский. Мите казалось, тот смотрит на него с ненавистью. – Позабавиться? Вам мало моего унижения?
– Фёдор Романович, – тихо проговорил Митя, – зачем вы так… Я же ничем вас не обидел.
Ладыженский глубоко вздохнул. Лицо словно оттаяло, и свирепо сведённые челюсти на миг разжались, делая его контур мягче.
– Верно. Вы – нет… Чем могу служить?
Митя бросил быстрый взгляд на его спутника.
– Я бы хотел переговорить наедине…
Ладыженский смотрел хмуро и безо всякого интереса:
– Андрей мой друг. Вы можете говорить при нём. Так зачем пожаловали? Желаете принести извинения?
Митя вздохнул.
– Я готов принести их. Я, как и моя сестра, поражён и возмущён поступком отца.
Ладыженский криво усмехнулся.
– Ваша сестра? Это которая же? У вас, я слыхал, их чуть не рота.
Митя вспыхнул:
– Маша… Мария Платоновна. Она просила передать вам письмо.
Лицо Ладыженского дрогнуло. Он молча взял бумагу, взгляд заметался по строчкам, добежал до конца, затем вернулся к началу и заскользил уже не торопясь. Черты Фёдора смягчились, злость в глазах погасла.
– Стало быть, Мария Платоновна тоже считает себя пострадавшей?
Митя нерешительно покосился на Фёдорова приятеля:
– Она просила передать вам несколько слов.
– Не тушуйтесь, Дмитрий Платонович, при Андрее вы можете говорить что угодно. Это всё равно, что со мной самим.
Митя вздохнул.
– Она просила передать, что по-прежнему считает вас наречённым женихом и готова венчаться без родительского согласия. Не нужно дуэли, Фёдор Романович! Я готов помогать вам тайно сообщаться с Машей.
Ладыженский взглянул на Митю и чуть кивнул.
– Вы знаете, что за бешеная собака укусила вашего батюшку?
Митя вздохнул и на миг замялся:
– Знаю, но без частностей. За Машку посватался какой-то знатный и богатый.
На лице Ладыженского вновь заходили желваки:
– Богатый, значит…
Андрей Львович, до этого мгновения не проронивший ни слова, быстро шагнул к другу:
– Охолони, Федька! Ты горяч зело, я знаю. Давай, чтобы ты дерзостей молодому человеку не наговорил, мы с Дмитрием Платоновичем сейчас уйдём, а завтра с утра сызнова соберёмся и всё на холодную голову обсудим. Коль скоро девица согласна венчаться, то, я чаю, и обиду свою ты одолеть сможешь.
Ладыженский вздохнул.
– Ты прав, Андрейка.
Вышли вместе. На улице Андрей Львович обернулся к Мите:
– Я полагаю, мы с вами можем обсудить положение вещей пока и без Фёдора?
***
– Три седмицы? Целых три седмицы? – Маша почувствовала, как к глазам подступают слёзы.
Они возвращались с вечерни. От церкви до дома было не слишком далеко – когда шла к причастию, Маша успевала прочесть покаянный псалом двенадцать раз.
– Митенька, ну отчего же так долго-то? Почему нельзя убежать нынче или завтра?
Она говорила быстрым полушёпотом – казалось, у Парашки, что шла впереди в толпе прочих домочадцев, из-под чепца того и гляди вылезут длинные ослиные уши. Она то и дело отставала от матушки и сестёр и даже двигаться старалась крадучись, так ей хотелось расслышать, о чём они говорили. Маша опиралась на Митин локоть – чтобы делать это, не вызывая подозрений, ей пришлось притвориться, будто подвернула ногу. И теперь она старательно прихрамывала.
– А как ты себе это представляешь? – сердито фыркнул Митя. Отчего-то в последние дни он был хмур и раздражён на всех и вся. – До Петровок, почитай, три седмицы. Ты что, в это время собираешься с Фёдором невенчанная жить?
– Мне всё равно…
– А мне нет! Не хватало ещё, чтобы вся Москва языки чесала, что сестра моя – девка гулящая! Кончится пост, тогда и сбежишь. И чтоб из дома – и сразу под венец!
– Три седмицы… – Маша шмыгнула. – Мить, князь к нам каждый день наезжает. Я и не знаю, чем отговориться, чтобы в гостиную не выходить: и головой хворала, и животом – мне уж не верят.
– Ты бы притворилась, что стерпелась. – Митя неодобрительно покачал головой. – Ну чего ерепенишься? Хочешь, чтобы батюшка осердился да в монастырь до венца услал? Тебе же не миловаться с ним предлагают – выйди в гостиную да и сиди за рукоделием, можешь даже не разговаривать – все решат, что конфузишься просто…
– Не хочу его видеть! – Маша попыталась топнуть и подвернула ногу уже по-настоящему. Охнула, ухватилась за Митино плечо.
Парашка тут же обернулась на них:
– Зря тебя с Федькой разженили, – хмыкнула она. – Хороша бы парочка была – двое колченогих.
– Иди себе, куда шла! Ехиднино отродье, – рыкнул Митя, и сестрица нехотя двинулась дальше.
– Как Фёдор? – Маша сочла за благо переменить тему, понимая, что уговаривать брата бесполезно. – Здоров ли?
– Чего ему станется, – буркнул Митя. – Я с ним не вижусь.
– Как? А эпистолки мои?
– Передаю его приятелю, а тот их Фёдору твоему относит.
– А сам что же? Недосуг?
– Ты вроде не дура, Машка! – Брат сердито дёрнул подбородком. – А подумать головой не хочешь… Как, по-твоему, будет смотреться, ежели нас с Ладыженским то и дело будут вместе видеть? Да после того, что стряслось, он меня возненавидеть должен, как и всю нашу фамилию… А я к нему на квартиру что ни день… Коли отец прознаёт, враз догадается, что письма твои ношу… Так что всё сообщение через Фёдорова приятеля.
В конце улицы показался домишко Беловых, и Маша заговорила быстрее:
– Парашка с меня глаз не спускает, даже в нужник за мной таскается. Как же я от неё отделаюсь? Она даже среди ночи подскакивает, едва я пошевелюсь.
– Эко ей замуж охотно! – зло хохотнул Митя. – Ажно свербит… Ничего, не бойся, отобьёмся от ехидны. Как Фёдор с попом сговорится и всё к отъезду приготовит, я тебя накануне упрежу. А в день побега, когда все спать лягут, приду к вам в светёлку, скажу, что мундир порвал и попрошу зашить. Ты поднимешься ко мне, а там из окна по верёвке выберешься. Не струсишь?
– Не струшу. Да только Парашка со мной потащится наверняка. Или вовсе сама зашивать возьмётся.
– Не возьмётся. Ленивая да криворукая больно. Она только под дверями подслушивать да ябедничать горазда.
– Ну тогда скажет, чтобы Фроська зашила или Дуняша.
– Я кроме тебя свой мундир только матушке доверить могу, – усмехнулся Митя. – Думаешь, отправится матушку будить?
Маша покачала головой. Мать Парашка, конечно, будить не станет.
– А под дверью пусть хоть до утра торчит, – продолжал Митя. – К себе-то я её не пущу.
***
Через неделю привезли платье. Смотреть на него сбежались не только сёстры и дворня, но и соседки со всей улицы. Убор разложили на специально выдвинутом на середину комнаты сундуке рядом с поставцом, где хранилась парадная посуда, и матушка, сделавшаяся вдруг выше ростом, стояла рядом и следила, чтобы зрительницы не трогали украдкой мягкий шёлк не слишком чистыми руками.
Маше, выезжавшей в свет лишь однажды, показалось, что столь роскошного наряда не было ни на одной даме, включая и саму графиню Головкину. Вот бы предстать в нём перед длинноносой Сонькой Голицыной! Посмотреть, как перекосится от злости и досады её насмешливое тонкогубое лицо!
Волны нежно-кремового шёлка лежали на сундуке и походили на подсвеченные закатным солнцем облака. Всё платье от лифа, отделанного тончайшей паутиной кружев, до распашных юбок и широкой двусторонней складки, заложенной на спине, были расшиты крошечными букетиками розовых и бледно-лиловых цветов.
– Это настоящий ливонский шёлк! – в десятый уже, наверное, раз гордо оповестила маменька очередных соседок, заглянувших полюбоваться на заморское диво. – Из Франции.
К платью прилагалась тончайшего полотна нижняя рубашка в кружевах и атласных лентах, бархатные туфельки на красных каблуках, розовые шелковые чулки, веер и маленькое зеркальце в серебряной чеканной оправе с ручкой из слоновой кости.
На зеркальце глазели особо – соседки шушукались, прикрывая рты краями платков, качали головами и было непонятно, завидуют они или осуждают: ручка зеркальца была вырезана в виде фигурки обнажённой женщины с распущенными волосами. Поза статуэтки с запрокинутой головой и поднятыми вверх скрещёнными над ней руками дышала чувственностью. Смотреть было стыдно, но Маша не могла отвести глаз. Щёки пылали, в позвоночнике рождалась горячая волна, разливавшаяся по телу и отзывавшаяся странными, волнующими ощущениями в его глубинах.
Когда соседки разошлись, а прислугу удалось выдворить на поварню, матушка повернулась к Маше:
– Надобно примерить, – сказала она нерешительно. – Только управлюсь ли я с этаким убором?
– Я не буду его мерить! – Маша чуть отступила.
Отца дома не было, да и вряд ли бы он стал заниматься такой безделицей, как платье. Мать же, хоть и могла надавать пощёчин и отправить молиться на всю ночь, вряд ли схватилась бы за плеть.
За спиной ахнули в один голос Дунька и Катюша, а Парашка бросила такой взгляд, что на Маше, казалось, вот-вот задымится льняная полотняная рубаха. Мать нахмурилась:
– Марья! Ты сызнова бесноваться? На следующей седмице князь бал устраивает, мы все к нему званы! И велел известить, коли роба велика будет, тогда он пришлёт белошвейку, чтобы ушила по фигуре!
– Я не стану его надевать! И на бал к князю не пойду!
– Вот ужо отец с тобой разберётся, – пригрозила мать, и Маша, выскочив из гостиной, бросилась в девичью опочивальню. Она с ужасом ждала возвращения отца, однако нашла в его лице неожиданного союзника.
– Ни к чему это, – буркнул тот. – Вот как женится, пускай рядит во что пожелает. Коли захочет, чтобы жёнка голые титьки напоказ выставляла – его дело, а покуда не венчался, так и нечего девку срамить.
И все уверения маменьки, что ничего срамного в наряде нет и вообще это самый французский шик и нынче все щеголихи этак наряжаются, не помогли.
– Нынче пост идёт. Какие ещё балы?! В пост молиться и говеть надобно, а не голыми телесами трясти, – рыкнул Платон Михалыч, и мать вмиг примолкла.
Наряд унесли в девичью опочивальню и убрали в сундук, Маша вздохнула с облегчением. Однако к облегчению примешивалось лёгкое раздражающее чувство, словно от занозы или мозоли – было жалко, что платье изомнётся в сундуке.
Как-то днём, когда во внеурочный час она забежала в комнату за шалью – на дворе второй день лил дождь, и в горницах сделалось мозгло и сыро, а топить голландскую печь матушка не дозволяла, – застала возле сундука Парашку.
Прячась за притолоку, Маша наблюдала, как сестра вытащила из сундука князево платье и, приложив к похожему на подушку животу, долго ловила своё отражение в мутном подслеповатом оконце, за которым шуршал дождь. Маша разозлилась.
– Даже не мечтай, – презрительно бросила она, входя в комнату. – Для того чтобы натянуть его на тебя, придётся все швы распороть.
Парашка побагровела, швырнула убор на пол и выскочила вон. Маше показалось, что в глазах её блеснули слёзы. Стало немного стыдно, и она напомнила себе, сколько обид вытерпела от старшей сестры.
Подняв платье, прижала к груди мягкий шелестящий ворох. Прохладный шёлк словно струился под пальцами. Материя была гладкой, очень приятной на ощупь, и Маша зарылась лицом в нежную пену кружева. Ткань ещё не впитала в себя затхлый запах сундука и резкую вонь пижмы, и казалось, что от платья пахнет дождём, мокрыми мальвами и душицей. Ужасно захотелось надеть наряд, чтобы по-настоящему – с фижмами и шнурованием, и посмотреться в зеркало. Она резко одёрнула себя – что ещё за мысли?! Как это возможно – мечтать о подарке ненавистного князя?!