Анна Христолюбова
Жертва Венеры
Вот он настиг давешнего паренька, что играл на балалайке плясовую, на бегу махнул лапой, и в следующую секунду тот с истошным криком, перешедшим в хрип, покатился по земле – из распоротого горла потоком хлынула кровь. Зверь взревел и поднялся на задние лапы. Толкаясь и сшибая с ног баб и девок, бежали врассыпную зеваки. Площадь наполнилась пронзительным разноголосым визгом.
Архип сгрёб хозяина в охапку и быстро потащил куда-то, словно тот был малый ребёнок.
И тут Порецкий вновь увидел её. Хрупкая фигурка оказалась очень близко от разъярённого зверя, шагах в десяти. Она стояла, оцепенев от ужаса, и никуда не бежала. Отчего-то князь забыл про Ладыженского, хотя он всё время был рядом с девушкой, и заметил лишь, когда тот заслонил спутницу собой.
– Отпусти меня! – взвыл князь, вырываясь из рук Архипа. Как ни странно, тот внял.
По быстро пустевшей площади ещё бежали люди – кто к храму, кто к стене рва, кто к реке, но князю казалось, что на ней не осталось никого, кроме огромного зверя и двух маленьких фигурок, одна из которых заслоняла собой другую. Надо же, как далеко утащил его Архип…
– Дай пистоль, живо! – крикнул он Архипу.
– Слишком далеко, ваше сиятельство, – возразил тот, но оружие достал.
Князь вырвал у него пистоль, но зарядить не смог – тряслись руки, порох сыпался мимо.
– Заряди!
– Нельзя стрелять, барин, – тихо проговорил Архип. – Вы его не убьёте, только раззадорите пуще. Им бы на землю лечь да замереть, глядишь, он и не тронул бы…
Загородив собой девушку, Ладыженский медленно пятился. Однако там, куда они продвигались, не было никакого укрытия, только валялась опрокинутая в спешке жаровня давешнего факира, что давно уже сбежал, сверкая жареными пятками. Медведь перестал метаться от одного убегавшего к другому и двинулся в сторону отступавших людей. Кажется, он окончательно определился с жертвой.
***
Закричать не удалось, из горла не раздался даже писк. Из-за плеча медленно пятившегося Фёдора Маша зачарованно смотрела на зверя. Он приближался быстрее, чем они отступали. Оставалось уже не больше пяти шагов. Из пасти с выпяченной ковшиком нижней губой пахнуло смрадом. Маша видела влажно блестевшие жёлтые клыки, каждый с её указательный палец, и чёрный нос, похожий на огромный пятачок.
В этот момент они поравнялись с опрокинутой жаровней, вокруг которой все ещё тлели рассыпанные угли. Фёдор вдруг, чуть повернув голову, негромко, но как-то очень жёстко процедил сквозь зубы:
– К собору. Бегом!
И оттолкнул её назад и в сторону. Сам же схватил валявшийся на земле обмотанный промасленной тряпицей факел и ткнул его в жаровню. Тот мгновенно вспыхнул.
Маша бросилась к собору, но, пробежав с десяток саженей, отчего-то остановилась и обернулась. Размахивая факелом, Фёдор шёл на медведя и выкрикивал какие-то непонятные слова.
Зверь замер в удивлении, даже реветь перестал. Фёдор продолжал наступать на него: двигался ровно, мягко и почти не хромая, словно танцевал – шаг вправо, шаг влево. Ещё несколько шагов, и сноп пламени полыхнул прямо перед оскаленной мордой – медведь попятился. Он сердито фыркал и мотал огромной башкой, должно быть, дым попадал в нос и глаза.
Маше показалось, что зверь сейчас развернётся и уйдёт, но тот вдруг стремительно рванулся вперёд. Молниеносное движение огромной лапы, за спиной раздался общий полувздох-полувскрик – несколько десятков людей на паперти Покровского собора11 так же, как и Маша, не дыша наблюдали за поединком. Фёдор пошатнулся, на миг потерял равновесие, но всё же устоял на ногах и в свою очередь, изловчившись, ткнул факелом прямо в морду медведю. Завоняло палёной шерстью, зверь взвыл, плюхнулся на четыре лапы и, развернувшись, бросился наутёк.
Оказалось, что она стоит на коленях прямо на камнях мостовой шагах в двадцати от соборного крыльца.
Бросив факел на жаровню, Фёдор обернулся, увидел Машу и пошёл к ней, сильно припадая на правую ногу.
Она, пошатываясь, поднялась навстречу.
– Простите, сударыня. – Лоб Фёдора блестел от пота, и завитки тёмно-русых волос казались чёрными. Разорванная на груди рубашка постепенно пропитывалась кровью. – Не пристало вам этакими словесами ушки поганить… Я полагал, что вы в церкви укрылись…
Он говорил что-то ещё. Маша заворожённо глядела, как двигаются губы, но слов не разбирала – звуки вибрировали, меняя тембр и громкость.
– Вам плохо, Мария Платоновна? – Фёдор тревожно нахмурился и шагнул к ней.
Маша тоже сделала навстречу маленький шажочек, краем глаза заметила высокую фигуру Мити, бегущую через площадь от Константино-Еленинских ворот. Всё вдруг поплыло перед глазами, воздух задрожал, словно марево над костром, и растворил всё, кроме встревоженного лица с внимательными серыми глазами. Не понимая, что делает, она подняла руку и ладошкой коснулась его губ, затем чуть шероховатой кожи щеки и только после этого покачнулась и стала оседать к его ногам. Как Фёдор подхватил её, она уже не почувствовала.
***
Открыв глаза, Маша увидела знакомую брусяную стену, поточенную жучком – тонкие линии походили не то на тайные письмена, не то на восточные узоры на халате факира… Где-то она видела такие недавно…
Узоры пропали, а вместо них память выплеснула оскаленную звериную морду с влажно блестевшим носом. Маша вздрогнула, судорожно всхлипнула и проснулась окончательно.
Она лежала в своей кровати, а рядом сидели нянька и младшая сестра Катюшка. Обе шили, а в окно ярко светило солнце.
Услышав, что она пошевелилась, Катька бросила недоштопанный чулок и кинулась к Маше:
– Марусенька! Опамятовалась! Слава Заступнице Пресвятой!
– Я что, спала? Днём?
– Ты без памяти была. Уж третий день. Лекарь велел тебя не теребить, сказал неври… нери… нервическая горячка!
Лекарь? Маша поразилась. Откуда у её родителей деньги на лекаря? Или она помирает? Осторожно пошевелила руками и ногами, ожидая ощутить нестерпимую боль, но ничего не почувствовала. Впрочем, даже когда два года назад умирал от крупа младший братишка, денег на лекаря не нашли, и за больным ходила знахарка-ворожея. Так откуда лекарь?
Кажется, она произнесла последнюю фразу вслух, потому что Катька восторженно заверещала:
– Фёдор Романович привели! Лекарь-немчин, ух и строгий! Велел окна растворять, ветер в горницу пускать, а ещё Парашку с кровати согнал – сказал, чтобы ты одна лежала. Ох Парашка и злобилась – ей пришлось с Дунькой и Любавой спать…
– Фёдор Романович? – Маша изумилась. – Постой! С чего это вдруг он к нам лекарей водит?
– Так он тепереча жених твой!
Маша села, вытаращив на сестрёнку глаза.
– Ну да! – повторила та и даже зажмурилась от удовольствия. – Они с Митькой как принесли тебя, так он к батюшке и отправился – твоей руки просить. Батюшка благословил. На Троицу вас обручат, а уж после Петровок повенчают!
Маша слушала, приоткрыв рот.
– Чего стрекочешь? Язык без костей… Сказано ж, не полошить её! – цыкнула на Катьку нянька.
– А я и не полошу! Я её радую! – И Катька бросилась сестре на шею.
Когда Маша следом за скакавшей козой Катькой спустилась в большую горницу, что была в их доме сразу столовой и гостиной, сестры сидели за рукоделием.
– Продрала зенки-то? – фыркнула ей навстречу Парашка. – Ишь, боярыня, среди бела дня на перине нежится.
– Слыхала? Ты у нас нынче невеста! – протянула Дунька и вздохнула: – Счастливая!
– Ну уж и счастье! – Парашка пренебрежительно дёрнула полным плечом, и роскошная, толщиной в руку коса, перекинутая на грудь, мягко скользнула за спину. – Неча сказать, завидный жених – убогий-колченогий, да ещё и вдовый к тому же!
– А у тебя и такого нет и не будет! – крикнула Катька. – Вот тебя завидки и корчат! Смотри, окривеешь от злости – вона как тебя перекосило!
Парашка вскочила и бросилась за Катькой, но та, ловкая и юркая, как белка, легко увернулась и показала сестре язык.
– Ну и что, что колченогий! – Маша глянула на Парашку свысока. – Зато любит меня!
– Прям так уж и любит! – усмехнулась та, вновь садясь за рукоделие. – Без бабы в дому тяжко, вот и решил тебя, бесприданницу, взять. Богатая-то за него не пойдёт – мало гол, как соко́л, да ещё и с дитём.
– Любит! – Маше вдруг очень захотелось, чтобы так оно и было. – Бесприданниц кругом пруд пруди, вон хоть тебя взять, так что ни к чему было из-за меня в пасть к медведю лезть! – и неожиданно для себя самой добавила: – Да и я его тоже люблю!
***
Она свела его с ума.
Третью неделю князь не жил, а витал где-то среди облаков и грозовых туч. На бюро без ответа громоздились письма от управляющего, от графини Скобцевой, недоумевавшей, отчего он вдруг покинул с таким задором осаждаемую крепость, и даже от Василия Стрешнева, от коего сей день зависела его карьера.
За все тридцать пять лет жизни ни одна женщина не заставила чаще забиться его сердце. Он умел им нравиться, мог вскружить голову, довести до отчаяния или исступления, мог быть нежным или жестоким. В его амурном матрикуле числились десятки побед и всего два поражения – и те, и другие почти не трогали его. И князь самоуверенно полагал, что Амур12 отступился, обломав об него все свои стрелы.
Но то, что не под силу простой смертной, ничего не стоит Киприде13, не женщиной рождённой, а вышедшей из пены морской!
Венус – богиня любви. Только небожительнице под силу сокрушить броню, в которую было заковано его сердце… И броня пала – осыпалась сотней сверкающих осколков, обнажив беззащитное, ничем не прикрытое сердце…
Он отдал бы ей всё, что имел: имя, титул, богатство. Он подхватил бы её на руки и не спускал с них всю оставшуюся жизнь. Он осы́пал бы её драгоценностями, нарядил в изысканные наряды. Не кощунство ли, что её нежной кожи касается грубое полотно! Он женился бы на ней, если бы мог. И наплевать, что стали бы говорить об этом в свете!
Как он рад был, что отец не дожил до этого дня – он возненавидел бы отца, навязавшего ему постылую жену. О, если бы не этот проклятый брак!
Князь застонал. Никогда раньше наличие супруги где-то в деревне под полумёртвым Петербургом14 не мешало ему. Но теперь… Теперь это была катастрофа – солнце, обрушившееся на голову, земля, разверзшаяся под ногами. Беда, безысходная, чёрная и бездонная, как воды Стикса15… И такая же непреодолимая.
Что он мог предложить ей? Постыдную роль метрессы16? Он скрипнул зубами.
Ну почему? Кто придумал, что брак должен быть нерушим?!
– Господи! Я хочу, чтобы она умерла! Слышишь?! Сделай так, чтобы она умерла!
Голос, строгий и печальный отозвался откуда-то из глубины сердца:
– Опомнись, несчастный! Господа не просят о таких вещах!
– Значит, пусть это будет дьявол! – закричал он исступлённо. – Только пусть её не станет! Я хочу, чтобы она умерла!
***
Как должно вести себя жениху, Фёдор понятия не имел. Его опыт общения с женщинами был невелик. Да и были это в основном гулящие девки или, в крайнем случае, вдовы-мещанки. Отношения с ними или отсутствовали вовсе, или строились в понятном и необременительном ключе базарного мира: платишь деньги – получаешь желаемое. Душа и сердце в сей коммерции не участвовали вовсе.
Первую жену ему сосватал сам Пётр. Государь любил выступать в этой роли, а ещё больше ему нравилось сбивать спесь с чванливых аристократов.
Едва решив дело на западе, Пётр бросил все силы на восток. И как только был подписан мир со шведами, русская армия и на скорую руку построенный флот отправились на Каспий17.
Привыкшие к стройному и размеренному военному порядку шведов, солдаты были обескуражены горскими способами ведения боя, когда нападавшие налетали ватагой и рассеивались по полю битвы без какого бы то ни было порядка.
В одной из таких стычек Фёдору и удалось отличиться и даже заслужить благоволение императора.
Летним утром русская армия, вставшая лагерем на берегу реки Инчхи, обнаружила, что дорога на Дербент перекрыта ордой лезгин, ночью спустившихся с гор. Появление горцев не было такой уж неожиданностью. Стычки с отрядами, напоминавшими разбойничьи ватаги, происходили и прежде, а накануне вечером от утамышского султана прибыл посланец, который передал, что властитель настроен очень враждебно и грозит мучительной смертью каждому из «урусов», кто попадёт ему в руки. Преградившая дорогу армия была велика и находилась в тактически более выгодном положении: на возвышенности, куда не долетали ядра русских пушек.
И Пётр ринулся в бой во главе драгунского дивизиона и казаков.
Сражение Фёдор помнил смутно. Чернобородые люди в лохматых шапках дрались свирепо: стреляли, рубили, а попав в окружение, делали вид, что готовы сдаться, лишь затем, чтобы, выхватив кинжал, всадить его в сердце одному, а если повезёт, то и нескольким противникам. Казалось, они нисколько не боятся смерти.
В гуще сражения Фёдор оказался в непосредственной близости от Петра, когда сверху с огромной каменной глыбы, прямо на круп государева коня прыгнул человек с кинжалом в руке. Фёдор не успел бы, будь он дальше хоть на пару аршин… Но волею судьбы он находился совсем близко, а нападавшего успел заметить уже во время прыжка. И тоже прыгнул.
Он не мог рубить или стрелять, не рискуя убить императора, и, прыгая на горца, отшвырнул в сторону саблю с ружьём, крепко обхватив нападавшего за плечи, не давая возможности вонзить в спину Петра свой кинжал.
Оба упали и покатились под копыта коня, тут бы безоружному Фёдору и пришёл конец, если бы длинный и острый кинжал во время падения не вонзился нападавшему в паховую жилу.
В том бою Фёдор был ранен в ногу, и когда вечером, бледный от боли, лежал в госпитальной палатке, туда явился сам царь в сопровождении лекаря и командующего драгунским корпусом, бригадира Андрея Ветерани18.
Оглядев ряды лежащих на камышовых тюфяках раненых солдат, Пётр вдруг подошёл к Фёдору.
– Кто таков?
– Поручик Новгородского драгунского полка Фёдор Ладыженский, – отрапортовал тот, стараясь придать голосу бравость. Получилось не слишком убедительно.
Пётр прищурился.
– А не ты ли, поручик, нынче с конём моим в чехарду играл? – И, не дожидаясь ответа, повернулся к спутнику. – Вот, Андрей Иваныч, гляди: сей бравый солдат нынче мне жизнь спас.
И прежде чем Фёдор успел что-либо сообразить, Пётр склонился и расцеловал его в обе щеки.
– Сильно ранен? – Император обернулся в сторону полкового лекаря.
– Никак нет, Ваше Величество, – отозвался тот. – Особливой беды нет. Ранен он в колено, сухожилие, правда, порезано, но отнимать ногу не будем. Коли Господь милость явит – заживёт. Хро́мый только станется.
– Так что ж ты, герой, куксусный такой? – Пётр вперил в Фёдора пронзительный взгляд серых глаз.
– Да известно что, государь, – усмехнулся Ветерани. – Куда ж колченогому в драгуны? Под комиссию попадёт. А жить чем? Небось жена, дети… Так, поручик?
– Никак нет, ваше высокородие. Неженатый я…
– Ну, стало быть, и не женится теперь. Так-то дослужился бы, глядишь, до генерала или хоть полковника, а то и именье бы выслужил… А теперь какой из него служака? Да ещё и хромой. И так-то жених незавидный был, а теперь и вовсе ни одна дева взором не удостоит.
– Вздор! – Пётр фыркнул. У него было отличное настроение – горцев отбили и потери невеликие понесли. – Хочешь ли, Фёдор, я сам тебе жену сосватаю? Вот из похода воротимся, и сватом к боярину Хованскому поеду! Помню, на последней ассамблее Михайло Петрович дочку свою вывозил, вот и будет жена государеву спасителю.
На удивление, об обещании своём Пётр не забыл и по возвращении из Дербента в ноябре, как обещал, пожаловал сватом к Хованским. А через две недели в новом соборе Петра и Павла при крепости на Заячьем острове Фёдор Ладыженский венчался с Анастасией Михайловной Хованской. Забавляясь потрясением ошеломлённого боярина, Пётр сам был на свадьбе шафером и спасителю своему преподнёс на редкость щедрый подарок – маленький домик возле Адмиралтейства в новой столице и роскошный кабинетец19 орехового дерева, резной и изящный, которому бы впору не в бедном домишке драгунского поручика стоять, а во дворце у Светлейшего князя, Александра Даниловича.
Нужно ли говорить, что жену свою Фёдор впервые увидел во время венчания. Анастасия оказалась спокойной и покладистой, мужу не перечила, на судьбу в лице сумасбродного государя, отдавшего её, боярышню древнего рода, бедному, никому не известному дворянину без особых видов на будущность, не сетовала. По крайней мере, вслух. Родила сына Алёшу, а через пять лет после того умерла родами, оставив мужа вдовцом.
***
Андрей был хлебосольным хозяином. В своём особняке на Варварке держал открытый стол, и в доме его, что ни день, допоздна гостевали знакомые офицеры, сослуживцы и просто приятели. Фёдор проводил там всё свободное время, возвращаясь в убогий домишко, что снимал на Земляном валу, лишь ночевать.
В этот день он сильно задержался на службе и ехать к другу не было никаких резонов, но не терпелось поделиться новостями.
Гостей у Андрея в этот час оказалось немного, разговор за столом шёл о покинутой столице.
– Не похоже, чтобы государыня собиралась возвращаться в Петербург, – проговорил Василий Иванович Татищев, продолжая прерванный появлением Фёдора разговор.
– И не соберётся, – покачал головой князь Порецкий. – Попомните моё слово, господа, Санкт-Петербург ждёт судьба Ахетатона20: пройдёт лет двадцать – и от него не останется и следа… Третьего дня получил письмо от управляющего, он пишет, что по городу рыскают волчьи стаи, мастеровые бегут, дома стоят заколоченные, иные уж лиходеи поразграбили. Эх… а я в своём особняке, что при государыне Екатерине отстроил, даже и не пожил. Жаль, прекрасный дом получился… А нынче его даже задёшево не продать – кому он теперь надобен…
Фёдор вспомнил собственный маленький домик в Малой Морской слободе возле Адмиралтейского луга и немного расстроился, однако возбуждение не давало долго предаваться унынию.
Гости разъехались далеко за полночь, и Андрей предложил Фёдору переночевать у себя. Тут-то, наконец, тот и поведал другу свои неожиданные новости.
Узнав о его сватовстве, Андрей вытаращил глаза:
– Да ты что, Федька? На кой тебе бесприданница? Нет, я понимаю, что одному да с дитем тяжко. Тебе бы вдовушку богатенькую приискать, может, даже купчиху. Они нонче все в благородные желают, вот и подобрал бы себе какую-нибудь, в соку и с мошной поувесистее.
Но увидев, как помрачнело лицо приятеля, быстро добавил:
– А может, и прав ты. Девица хороша и небалованная – небось, хозяйка из неё выйдет добрая. Чай, и шить, и дом вести – всё умеет. А прочим каким премудростям, – он, ухмыльнувшись, подмигнул, – сам обучишь.
Однако на Фёдора напали сомнения: тоже ещё любезник выискался! Хромой, вдовый, вдвое старше, рожа – черти в аду испужаются. Был бы хоть богат, так всё состояние – две деревни, что покойница-жена в приданое принесла, да домик в умирающем Петербурге, который нынче и не продать. Беловы – отец да мать сватовству его так явно обрадовались, что стало ясно – надежды пристроить дочек у них почти нет. И то, что согласие ему дали мгновенно, означало, что мнением Марии Платоновны по этому вопросу никто интересоваться не станет.
Там на площади, когда отборным петровским матом и пылающим факелом отгонял от неё медведя, он знал, что будет делать что угодно: голыми руками душить, грызть зверя зубами, лишь бы только она успела убежать, спастись…
Потом, за мгновение перед тем, как она, сомлевшая, упала к его ногам, что-то произошло между ними – будто натянулась невидимая струна, незримая, но прочная, как железный трос. Он не мог объяснить этого чувства словами. В нём не было ничего из тех незамысловатых ощущений, что влекли обычно к женщинам: ни вожделения, ни стремления отдохнуть от жизненных перипетий, ни желания главенствовать. Было что-то иное: хотелось глядеть на неё, касаться пушистого золота волос, рассматривать, как в зеркале, своё отражение в её зрачках.
Кстати, о зеркалах. Вчера, когда Андрей вышел из комнаты, Фёдор подошёл к большому зеркалу в бронзовой оправе, висевшему у того в гостиной, и долго всматривался в своё отражение. Увиденное не порадовало. Он знал, конечно, что не красавец, но теперь показался самому себе сущим уродом: близко посаженные глаза с тяжёлыми веками, крупный нос, большой рот и широкая челюсть. Кожа, порченая оспой, да ещё эта щербина между передних зубов…
Куда юной прекраснице любить такого… Он попытался представить, что может чувствовать девица, связанная с человеком, на которого ей и смотреть-то противно, не то что в постель ложиться, и вконец затосковал.
Переговорить с невестой с глазу на глаз возможности не было. Фёдор практически ежедневно заглядывал к Беловым, сперва вместе с лекарем, справиться о Машином здоровье, позже – просто так, но видел невесту лишь дважды. В первый раз их при скоплении всех домочадцев поставили на колени перед образами, и Платон Михалыч, Машин отец, благословил молодых старой, тяжёлой, как щит Дмитрия Донского, иконой. Тёмный от времени лик едва различался глазом, и Фёдор так и не понял, кто на ней изображён. Со всех сторон глазели сёстры, сенные девки и даже, кажется, соседи. Фёдор чувствовал себя карлой, которого на ярмарке за деньги показывают, какие уж тут разговоры. Маша и вовсе глаз не подняла. Лишь на миг, когда в его ладонь легла её изящная ручка – тонкая, все косточки наперечёт, – он почувствовал, как дрожат пальчики.
А вдруг она его боится? Конечно! Этакое чудище! Фёдор чуть не застонал.
Второй раз ему удалось увидеть Машу в гостиной. Она, трое сестёр и мать занимались рукоделием. Отца дома не было. На Фёдора смотрели все, кроме невесты, а она так и сидела, старательно тыкая в пяльцы иголкой, и, с трудом выдержав с четверть часа, он ретировался.
Между тем близился день обручения. На обручении настоял Машин отец, хотя обряд этот уж лет десять не являлся обязательной процедурой для последующего венчания21. И у Фёдора создалось впечатление, что тот хочет таким образом связать его обязательствами, чтобы жених, не ровён час, не пошёл на попятный.
Накануне Федор не спал, и даже с тоски и тревоги попытался напиться, но и такое простое и понятное действо ему не далось. Он просто не смог влить в себя даже стакана водки – горло сжимал спазм.
Обручение состоялось на Троицу. С утра, хмурого и непогожего, над Москвой висел близкий дождь. Фёдор чинно отстоял обедню на мужской половине храма рядом с отцом и братом невесты. Отчего-то служба тянулась бесконечно. Он всё время ловил себя на желании посмотреть налево, туда, где были женщины, чтобы попытаться разглядеть Машу. Фёдор знал, что она там, но не видел её. Он старался не вертеться, только скашивал в сторону глаза, и от напряжения к концу службы разболелась голова.
– Я хочу поговорить с Марией Платоновной перед обрядом, – сказал он будущему тестю, когда служба закончилась, и народ стал расходиться. – С очей на очи.
Белов нахмурился.
– К чему это? Неприлично девице с мужчиной наедине оставаться.
– Не нужно наедине, мы даже из церкви выходить не станем. Просто пусть все отойдут. Я хочу сказать ей пару слов.
Платон Михалыч сердито засопел, но, упёршись в каменный взгляд Фёдора, возражать не рискнул – очевидно, боялся, что вожделенная помолвка сорвётся.
– Отойдите все! – рыкнул он на домашних и сам первый широкими шагами двинулся на середину храма.
Фёдор и Маша остались одни возле огромного медного подсвечника, позеленевшего от времени и свечного нагара.
Маша стояла перед ним всё так же, не поднимая глаз. На ней было давешнее «парадное» платье так, жестоко осмеянное светскими модницами, на волосах зелёный Троицкий платок, из-под которого украдкой выбралась своенравная золотистая прядка. Фёдору невеста показалась бледной, испуганной и несчастной.
– Мария Платоновна… – начал он и запнулся.
Что говорить дальше? Я вам не противен? Вы сможете смотреть на меня без отвращения? Что за чушь!
Поскольку молчание затянулось, она быстро взглянула на него и снова отвела глаза.
– Вас неволят выходить за меня? – пробормотал он наконец, понимая, что никакого смысла в этом разговоре нет.
Господи, ну конечно, неволят! Что за глупый вопрос… Фёдор сжал зубы.
– Я не хочу, чтобы вы становились моей женой по принуждению, – выговорил он с усилием. – Я всё понимаю, вашего согласия никто не спрашивал. Но мне так не надобно. Скажите сейчас – и если я противен вам, или же, может быть, есть кто-то, кто… – Он снова запнулся, нахмурился и резко закончил, будто обрубил: – Словом, я отменю обручение.