Анна Христолюбова
Жертва Венеры
По спине тёк ручеёк пота.
Неожиданный солнечный луч, пробившись в окошко, озарил храм, и одновременно с ним Маша подняла, наконец, глаза.
– Одно ваше слово, и я… – начал Фёдор и осёкся – она улыбалась. Огромные глазищи сияли. И как тогда на площади, незримая нить вдруг соединила их. Фёдор понял – соединила навек.
– Я не слишком завидный кавалер, – пробормотал он, не в силах оторваться от её глаз. Ох и глаза! Казнь египетская, а не глаза!
Узкая ладошка – все косточки наперечёт – мягко зажала ему рот.
– Молчите! Я никому не позволю худо говорить про моего жениха. Даже вам.
Длинно вздохнув, Фёдор на миг зажмурился и поцеловал прижатые к губам пальцы.
***
В доме застыла полная ужаса тишина.
Он бушевал второй час. Прелестная опочивальня, образец утончённого сладострастного вкуса, слышавшая столько томных вздохов и видевшая стольких прелестниц в нарядах и без, превращалась в руины. Он крушил, ломал, рвал всё, что попадалось на глаза – под ногами хрустели осколки драгоценного мейсенского фарфора и оторванный от секретера шпон розового дерева. Ковёр устилали обрывки бархатных портьер. Шелковые обои клочьями свисали с разорённых стен.
Шпага со свистом рассекла воздух, от взмаха руки с бюро разлетелись письма его последней амурщицы. Целая стопка надушенных розовых кувертов в кокетливых завитушках. Он принялся топтать их ногами – как он мог прикасаться к этой похотливой обезьяне!
Дворня попряталась, и хорошо сделала – он убил бы первого, кто попался на глаза. Просто так. Только чтобы как-то расплескать хотя бы частью то чёрное, леденящее, дьявольское, что наполняло его до самых краёв.
Обручена! Она обручена! Потеряна… Навсегда потеряна для него. Кончится пост, и она станет женой Ладыженского. Ничтожества, которое не стоит обрезка ногтя на её мизинце!
Князь метнулся в поисках, чего бы сокрушить ещё, и взгляд упал на роскошную кровать под парчовым балдахином – воображение мгновенно нарисовало её в объятиях Ладыженского – беззащитная белизна обнажённого тела, распластанного под другим, грубым и волосатым.
Издав вопль, он ринулся крушить кровать, словно предававшаяся амурным утехам пара находилась на ней.
Убьёт! Он убьёт этого мизерабля22! Пристрелит, как собаку!
Отшвырнув шпагу, князь рванул ящик бюро – жалобно хрустнула дорогая древесина, выломанная из пазов. Выхватил пистолет.
Что толку убивать Ладыженского? Не станет его, найдётся кто-то другой… У ног такой женщины всегда будет простираться море кавалеров. Она всё равно не будет принадлежать ему.
А может… Может быть, убить жену? Он попытался вспомнить невзрачное лицо, глаза, глядевшие с собачьим обожанием, и не смог. Сколько лет прошло с тех пор, как он видел её в последний раз? Три? Пять? Некрасивое, жалкое, никому не нужное существо… Скучное, серое, блёклое… Зачем ей вообще жить? Зачем она родилась на свет? В её жизни смысла меньше, чем у блохи – та хоть оставит многочисленное потомство…
Придушить её, и путь свободен! Впрочем, он не успеет… Через три недели Машу и Ладыженского обвенчают. Мало убить, нужно суметь замести следы, а для этого надобны время и холодная голова. У него нет ни того, ни другого. А значит, вместо венца его ждёт Сибирь…
Князь закрыл глаза. Внезапно навалилась такая острая, такая дикая тоска… Всё не так… Убивать надо не жену…
Он склонился над полувыломанным ящиком бюро, достал пули, пороховницу. Зарядил пистоль и аккуратно, чтобы не рассыпать порох, поднёс его к груди. Палец лёг на спусковой крючок.
Стук в дверь обрушился, как стрела Зевса-громовержца. Рука дрогнула, пороховая дорожка, тянувшаяся от кремниевого замка, рассыпалась, и вместо выстрела раздался лишь сухой щелчок.
– Кто здесь?! Чёрт бы тебя побрал! – заорал князь яростно.
В приоткрытую дверь ужом скользнул Архип.
– Письмо, барин. Из Петербурга от бурмистра23…
– Что опять?! Требуется разрешение на порубку леса? На покупку пойменных земель? На строительство свинарни? Да чего же вы не оставите меня в покое?! Поди вон, скотина! Убью! Запорю!
Архип побледнел, но из комнаты не вышел.
– Мужик, что письмо привёз, сказывает, срочное. Извольте прочесть, ваше сиятельство…
Неудавшееся самоубийство отняло последние силы, и князь, опустившись прямо на истерзанную кровать, разорвал конверт. Глаза заскользили по строчкам, смысл доходил медленно. Он уже пробежал половину письма, когда в голове что-то щёлкнуло, и князь судорожно впился глазами в витиевато вычертанные буквы:
«“…со скорбью превеликой имею донести вашему сиятельству, что супруга ваша, блаженной памяти княгиня Анна Владимировна, нынче в третьем часе по полудни ко Господу отыде…»
Письмо выпало у князя из рук.
***
После обручения видеться они стали чаще. Кажется, отец поверил, что ему почти удалось сбыть её с рук, и даже стал отпускать Машу на прогулки с Фёдором. Конечно, при этом обязательно присутствовал Митя, а то ещё и обе старшие сестры, которых маменька, воодушевлённая её успехом, всякий раз норовила навязать в попутчицы. Под недобрым Парашкиным взглядом Маша становилась деревянной куклой – глаза держала долу и рта почти не раскрывала. И каждый раз чувствовала, как напрягался при этом Фёдор. Должно быть, снова начинал сомневаться в том, что она выходит за него по доброй воле.
Глупый. Ведь она так явно дала ему понять, что и он сам, и этот брак ей любезны. Маша украдкой поглядывала на него и всякий раз испытывала странное чувство – хотелось смотреть ещё и ещё. Она не понимала, отчего он считал себя незавидной партией. Небогат? Так её этим не испугать. Пуще бедности, в которой они жили, только нищие, что на базаре побираются. Некрасив? А вот и неправда! У него очень мужественная внешность: широкий подбородок с упрямым ртом, внимательный взгляд немного исподлобья, весёлый и дерзкий, от которого у Маши екало в груди. Красивые глаза – тёмно-серые, почти чёрные с края и более светлые возле зрачка. И русые волосы, выгоревшие к концам, они озорными вихрами торчали из-под треуголки, делая лицо моложе и живее. Парик он надевал редко, и тот ужасно ему не шёл.
А ещё у него широкие прямые плечи и сильные руки – Маша помнила, как крепко и надёжно они держали её там, во взбесившейся толпе на Соборной площади. Эти прикосновения были самым сокровенным, что их связывало, и каждый вечер, ложась спать, она дожидалась, когда заснёт Парашка, и долго вспоминала, глядя в темноту и улыбаясь. Сейчас она уже не чувствовала того ужаса, память воскрешала только крепость его объятий и быстрое дыхание на щеке. И мечты эти отдавались дрожью во всём теле. С ними она засыпала.
Они почти не разговаривали – какие уж тут разговоры, когда не одни. Если он обращался к ней с вопросом, Маша цепенела и молчала, будто немая, только смотрела на него. И лишь потом, лёжа в постели, долго обдумывала, что можно было ответить. Впрочем, беседовал с Фёдором в основном Митя. И Маша всякий раз сердилась на брата: ну что он заводит такие скучные разговоры о службе, нет бы расспросить Фёдора о нём самом.
Время пролетало мгновенно. И всякий раз, когда, поклонившись, он прощался у ворот их дома, у неё невольно наворачивались слёзы.
***
Доложить о его визите оказалось некому.
Войдя во двор, князь притворил за собой скособоченную калитку и огляделся. Из конуры, громыхая цепью, вылез тощий облезлый пёс, пару раз брехнул без задора и, плюхнувшись на зад, остервенело заскрёб лапой ухо. Больше в палисаднике никого не было.
Чувствуя себя преглупо, Порецкий подошёл к крыльцу. Домишко был убогий, у князя в деревнях иные крестьяне, кто водку не пил, имели не хуже. Тёмный, приземистый, словно вросший срубом в землю. Крыльцо – не крыльцо, а скорее приступка. Князь потянул дверь и, низко нагнувшись, чтобы не удариться о притолоку, вошёл внутрь. В сенях тоже никого. Начиная злиться, Порецкий двинулся в дом.
Здесь он наткнулся на босую девчонку лет десяти, похожую на полудикую кошку. Завидев его, та разинула рот.
– Ну-ка, голубушка, доложи хозяину, что его желает видеть князь Порецкий! – велел он, но девчонка, ничего не ответив, порскнула за одну из дверей, как та самая кошка, и князь снова остался один. Положение, дурацкое до невозможности, и раздражало, и лишало всегдашней уверенности. Глупо было тащиться сюда в одиночку, надо было взять с собою Архипа – тот бы живо весь дом на уши поставил.
Порецкий огляделся. Помещение, посреди которого он сейчас стоял, не то передняя, не то внутренние сени: домотканый половик, пара сундуков вдоль стен и три двери. Из-за одной, приоткрытой, слышался звон посуды и ворчливый голос, кого-то распекавший:
– Учу тебя, Фроська, учу, да всё не в кобылу корм – сызнова начинку для пирога перепарила. Сколь разов тебе повторять: капуста должна похрустывать, а не превращаться в кисель! Ну что за девка никчемушная! Мужика у тебя нет, не то живо бы стряпать выучилась. Знаешь, как сказывают: бей жену, чтоб щи вкуснее были!
Должно быть, там находилась поварня, в которой князю уж точно делать было нечего. Две другие двери оказались прикрыты. За одной скрылась давешняя девчонка, и не похоже было, чтобы она отправилась докладывать о нём господам.
Князь подошёл к третьей двери и, слегка замешкавшись, постучал. Ответом была тишина. Чуть помявшись, всё же вошёл внутрь. Здесь оказалась не то столовая, не то гостиная: большой стол посредине, у стены, напротив окна, поставец24 с посудой – парадные тарелки из порцелина25 стояли боком. Ими явно не пользовались в прозаически-обеденных целях, а хвастались перед соседями. Вдоль стен и вокруг стола располагались обычные лавки и несколько сундуков. Князь улыбнулся – да после такого убожества любезная Мария Платоновна в его доме как во дворце себя почувствует!
В глубине горницы виднелась ещё комната, и оттуда слышались голоса. Князь прислушался.
– Сказывают, Преображенскому полку награда от государыни вышла за усердство, – говорил жалобный женский голос. – Солдаты по пяти рублей серебром получили, а офицеры и того боле. А вы как же? Отчего вам не причлось ничего?
– Мне почём знать? – недовольно отозвался собеседник. Это был мужчина.
– Так ведь полк ваш тоже тогда во дворце стоял вместе с преображенцами.
– Наша забота службу нести, а кого и чем наградить, то без нас решат, – буркнул мужчина.
– Подал бы ты челобитную, батюшка. Пожалился да упросил, чтоб жалованье выдали хоть за полгода – ведь с прошлой Пасхи ни полушки не видали… Чем живём только…
– Ещё придумала! – рыкнул невидимый собеседник сердито. – Я не побирушка на паперти!
Женщина всхлипнула:
– Батюшка, что же делать-то – надобно денежек хоть немного. Вовсе тяготно, а скоро и того горше будет…
– Это с чего же? – В голосе мужчины прозвучало подозрение.
– Так в тягостях я…
Собеседник охнул:
– Сызнова брюхата?! Да откель же тебе надувает?
– А это, сударь мой, твоим усердием! – фыркнула женщина. – Чай, не иноком живёшь!
Тот хмыкнул:
– Поговори мне ещё! Ладно… что уж тут… будем хотя бы уповать, чтоб сына Господь послал…
Князь на цыпочках отступил к двери, постучал в притолоку и громко проговорил:
– Смею обеспокоить?
В смежной комнате раздалось движение, и из неё друг за другом показались мужчина лет сорока и худая русоволосая женщина, одетая как мещанка: в рубаху из неотбеленного полотна и грубошёрстную юбку. Оба изумлённо уставились на князя. Впрочем, посмотреть было на что: атласный, с цветочным узором камзол, рубашка тончайшего полотна с кружевными манжетами, шелковые чулки. На ногах башмаки с алмазными пряжками, на голове – длинный, тщательно уложенный парик. Одет он был по последней моде и смотрелся в этой комнате, как павлин, ненароком залетевший в курятник.
– Прислуга ваша вся куда-то подевалась, доложить обо мне было некому, так что я рискнул войти без приглашения, – пояснил он. – Позвольте представиться, князь Порецкий.
– Ваше сиятельство, какая честь! – всполошилась женщина. – Прикажу высечь нашего камердинера и отправить в деревню дурака! Проходите, ваше сиятельство! Присаживайтесь…
Мужчина крякнул и поморщился, косясь на жену, и князь понял, что упомянутому камердинеру ничего не угрожает по причине его неимения в этом доме.
Хозяин вздохнул и степенно поклонился:
– Белов. Платон Михалыч. Премного польщён, ваше сиятельство. Чем обязан?
Князь присел на краешек лавки возле стола.
– Не буду разводить пустые разговоры, господин Белов, скажу прямо: я хочу жениться на вашей дочери – Марии Платоновне.
Оба и мужчина, и женщина в изумлении воззрились на него. Женщина даже охнула и руками всплеснула, а Платон Михалыч хмуро покачал головой:
– Сожалею, ваше сиятельство, но Марья уже просватана.
– Я знаю. – Князь кивнул. – Но ведь покуда не обвенчана? Стало быть, всё ещё можно изменить.
Женщина вздохнула, и в её голосе прозвучало явное сожаление:
– Да как же венчаться с одним, коли с другим обручена? Батюшка не повенчает.
– Пусть это вас не заботит, с попами я сам вопрос улажу.
Белов сердито засопел.
– Разве ж так делается, ваше сиятельство? Кабы девка не сговорена была, я бы отдал да в ноги вам поклонился, ну а так, как же – Фёдор Романович ей жизнь спас да и нас ничем доселе не обидел. Не дело вот этак…
Князь однако не смутился:
– Я слыхал, у вас ещё дочери на выданье имеются?
Платон Михалыч скривился:
– Из четырёх сынов Господь троих прибрал, а девки все живёхоньки. Двух выдавать пора, да где ж приданое взять… Видите, поди, – он обвёл вокруг, – службой живу. А девка после шестнадцати, сами знаете, что ни год, то рублём дешевле…
– Хочу предложить вам соглашение: вы выдаёте за меня Марию Платоновну, а я помогаю вашим старшим дочерям приданым, – проговорил князь, глядя не на хозяина, а на его жену, и, чувствуя близкую победу, добавил: – Сыну вашему поспособствую с переводом в Преображенский полк да и в прочих каких нуждах чем смогу, помогу.
***
В этот день Фёдор подарил ей цветы. Маленький букетик солнечного горицвета. Ему было неловко до ужаса – Маша видела. Сунув ей в руки крошечный, в золотых, как червонцы, цветках пучок, он буркнул не глядя: «Это вам». И больше за всю прогулку ни разу на неё не взглянул. С Митей они вели какие-то скучные разговоры о фехтовальных приёмах: обсуждали батманы и фланконады26, а Маша украдкой нюхала нежные весенние цветы и улыбалась. Они пахли тонко и остро – лесом, весной, молодой травой и согретой солнцем землёй.
Сопроводив Машу и Фёдора до калитки, Митя ушёл, сказав, что торопится на службу – он уже в третий раз делал так, оставляя их наедине. И хотя tête-à-tête был недолгим – торчать на виду у всей улицы они не решались, – а всё же несколько мгновений принадлежали только им. В прошлый раз, прощаясь, Фёдор пожал ей руку, и два дня Маша вспоминала тепло его ладони, нежное, робкое прикосновение мозолистых шершавых пальцев.
Сердце скакало, как заяц, преследуемый борзыми, замирало от сладкого предчувствия и надежды – может, нынче он поцелует ей руку? Как тогда, перед обручением…
Они замерли перед калиткой, медля заходить. Фёдор взял её ладонь, исподлобья взглянул в глаза и густо покраснел. Маша всей кожей ощутила его мгновенный порыв, словно он собирался поднести пальчики к губам, но в последний момент остановил себя. Не решился.
– До встречи, Мария Платоновна. – Он открыл перед ней калитку, пропуская во двор.
При их приближении на крыльцо вышел отец. Маше показалось, что он не в духе: на Фёдора смотрел хмуро, а её и вовсе взглядом не одарил.
– Фёдор Романович, пожалуйте в гостиную на пару слов, – бросил он и, не дожидаясь гостя, ушёл в дом.
Маша испугалась – неужто видел, что они возле калитки задержались? Но рассудив, что даже если и так, большой беды оттого случиться не должно, всё-таки она обручённая невеста, проскользнула на поварню.
Кухарка Ульяша ворчала на Фроську – весёлую, конопатую и рыжую, как лисица, девку лет шестнадцати.
– Хоть бы барыня тебя за Еникейку отдала, что ли! – Кухарка в сердцах грохнула квашню на середину огромного стола. – Ужо он тебя стряпать вмиг выучит. Вожжами вдоль спины…
– Сама за него, гугнивого, выходи, – хихикнула та и, стрельнув глазами в Машину сторону, потупилась.
Маша присела рядом с Фроськой, что мяла в чугунке толкушкой печёную репу, поднесла к лицу чуть привядший букетик цветов, ловя едва уловимый тонкий аромат.
Ульяша зыркнула цыганским чёрным глазом:
– Горицвет расцвёл? Это где же вы нарвали, барышня?
– Это мне Фёдор Романович подарил! – Против воли в голосе прозвучала гордость.
Ульяша неодобрительно поджала пухлые губы:
– Додумался тоже! Кто же невесте горицвет-разлучник дарит?
Фроська быстро взглянула на испуганное Машино лицо и застрекотала:
– Врёшь ты всё, Ульяшка! Эти цветы адонисом зовутся. Их, наоборот, в томлении амурном и дарят. Потому как они из слёз грецкой богини Венус проросли, когда она по любезнику убивалась, коего кабан растерзал. Тот от её слёз воскрес и в цветок оборотился.
Ульяша даже руками в муке всплеснула:
– Да ты чего городишь, бесстыжая?! Чего напридумывала? Какая такая богиня Венус?! Я вот отцу Ферапонту пожалуюсь, он тебя от причастия отлучит на три года, чтобы бесов поганых не поминала да барышне голову не морочила!
Хохотушка Фроська нахмурила рыжие бровки.
– И ничего я не морочу! Мне Дмитрий Платоныч сказывали!
– Ах ты срамница! – Кухарка замахнулась на неё полотенцем. – Зенки твои бесстыжие! Гулява! Охальница! Вот я барыне про твои шашни доложу!
Маша искоса глянула на Фроську: третьего дня она видела, как та кралась под утро из Митиного чуланчика к себе в людскую.
Хлопнула дверь, на поварню ураганом ворвалась растрёпанная Катька.
– Чего носишься, оглашенная?! – напустилась на неё Ульяша. – Вся опара осядет!
Но Катерина не обратила на кухарку внимания:
– Маруська, иди скорее! Чего скажу! – Она ухватила Машу за руку и потащила к двери. – Скорее!
Вихрем через сени Катька втащила сестру в девичью опочивальню и плюхнулась на сундук возле стены:
– Ой, что сейчас скажу! Батюшка с матушкой решили твою помолвку отменить!
– Как?! – Маша вытаращила глаза.
– А вот так! За тебя нынче князь посватался! Важный такой, на голове парик, здоровенный, будто стог. «Ну-ка, голубушка, доложи хозяину, что его желает видеть князь Порецкий!»
Катька скорчила забавную рожицу, оттопырила нижнюю губу и свела к переносице глаза. Но Маше было не до смеха. Чувствуя, как леденеет спина, она схватила сестрёнку за руку:
– Откуда ты взяла?
– Да мы с Дунькой и Парашкой сами слыхали, подкрались к двери и в щёлочку подглядывали. Батюшка сперва заартачился: нельзя, говорит, она уж обручена с господином Ладыженским, а как тот пообещал, что Парашке с Дунькой приданое справит и замуж их пристроить поможет, так матушка батюшке в ноги упала. Он и отступился. Так что ты нынче князева невеста!
***
На пороге большой горницы Маша остановилась, чтобы перевести дыхание – сердце колотилось в рёбра, точно птица в прутья клетки.
Матушка с шитьём на коленях, близоруко сощурив глаза, вдевала нитку в иголку. Отец сидел на низкой лавке возле печи. В руках он держал старенький штуцер, а по полу у его ног лежали на куске мешковины двухвостая ременная плеть и пара ножей с костяными ручками – должно быть, собирался поутру на охоту.
Маша нашла глазами образ Богородицы в красном углу, быстро перекрестилась. Из тьмы времён глядели грустные всепрощающие глаза. Шевельнулось воспоминание – именно этим образом отец благословлял их с Фёдором чуть больше месяца назад. Мысль придала храбрости, и Маша решительно шагнула внутрь.
Отец не обратил на неё внимания, а матушка оторвалась от рукоделья и посмотрела вопросительно. Во взгляде читалась усталость.
Маша глубоко вдохнула, как перед прыжком в Крещенскую купель, и подошла к отцу.
– Батюшка, – голос пискнул, как придушенная мышь, – а верно ли девки говорят, что вы Фёдору Романовичу от дома отказали?
Отец воззрился на неё с таким изумлением, словно с ним неожиданно заговорил дворовый кобель Волчок.
Нянька когда-то рассказывала сказку про страшное чудище, которому нельзя смотреть в глаза: кто взглянет, враз обратится в камень. Маша смотрела на отца, чувствуя, как каменеют мышцы и отказывается шевелиться язык.
Отец молчал, только вперил в неё тяжёлый, как могильная плита, взгляд, и Маша поняла, что разговаривать с ней он не станет. За спиной ахнула матушка, но Маша продолжала стоять перед отцом. Дышала часто, мелко, как собака на жаре.
В безмолвии минула вечность, наконец, Платон Михалыч нехотя процедил:
– Это дело родительское. До тебя не касаемо.
Глаза от напряжения слезились, но отчего-то Маше казалось, что, если она отведёт их хоть на миг, отец вышвырнет её за дверь, как приблудную собачонку, и больше не скажет ни слова. Леденея от собственного безумия, она упрямо произнесла:
– Касаемо. Фёдор Романович – мой жених.
Отец нахмурился.
– Уже нет.
Маша стиснула холодные, влажные ладони. Она задыхалась, словно бежала бегом, и каждое слово приходилось выталкивать из себя с усилием:
– Как же это, батюшка? Мы ведь перед алтарём стояли, я ему обручённая невеста.
На лице отца заходили желваки. Он грохнул прикладом штуцера об пол и поднялся.
– Ты, девка, взбесилась нешто? Чего стоишь, глаза распялила? Ну-ка поди вон! Как я решил, так и будет!
Говорят, страшно бывает, только пока есть надежда на спасение. Когда понимаешь, что обречён, страх пропадает. Чувствуя себя мышью, наступающей на кота, Маша шагнула отцу наперерез:
– Вы же Фёдору Романычу слово давали! А теперь что же? Назад его забрали? Так даже купцы хорошие не поступают, а вы дворянин!
Лицо отца сделалось свекольным.
– Ах ты паскудница! Учить меня вздумала?! Я тебе живо язык укорочу!
Он подхватил с пола охотничью плеть, и в следующее мгновение на плечи Маши обрушился град ударов. Закричала матушка, от боли перехватило дух, и Маша упала к его ногам, скрючившись и обхватив руками голову. Ей на спину сыпались удар за ударом. Плечи, шею, спину жгло так, будто там не было не то что рубахи, но и кожа вся полопалась и слезла. Уши резал тонкий навязчивый звук – её собственный жалобный скулёж.
– Платон Михалыч, кормилец, охолони! Окалечишь девку! – Матушка с плачем повисла на руке мужа. – Вразумил, и будет! Вон пошла, сквернавка! На колени, на горох – и молиться!
И вытолкала Машу за дверь.
***
Маша клала поклон за поклоном, даже не чувствуя боли в натруженных коленях, но ни словечка из акафиста не проникало в душу. Мысли были заняты иным.
Бедный Фёдор! Как же ему сейчас обидно! А вдруг он подумал, что это она расхотела выходить за него?
Маша похолодела. Весь вечер накануне и ночью она лила слёзы, думая лишь о том, как жестоко и гадко обошлись с ней самой. Будто она вещь! Кочан капусты, который нужно продать подороже. А о том, что чувствует Фёдор, которого, по сути, обозвали нищим голодранцем и выгнали за дверь, не задумывалась.
Маша поднялась с колен, прислушалась. В доме было тихо: должно быть, сестры вместе с маменькой сидели за вышиванием. Откинув крышку сундука, она вытащила чепец, в котором обычно ходила в церковь, сдёрнула с гвоздя у двери Митину епанчу и осторожно выскользнула из комнаты.
Никого. Видно, домашним и в голову не приходило, что она может ослушаться и покинуть место своего заточения.
Лёгкой тенью Маша прокралась мимо гостиной, где и впрямь склонились над пяльцами мать и обе младшие сестры; мимо пустой поварни и выскочила в сени. Однако ей не повезло: навстречу грузно колыхнулась знакомая плотная тень.
Парашка.
– Далёко собралась? – Голос сестры звучал вкрадчиво.
– А тебе что за докука? – Маша попыталась проскользнуть мимо, но не тут-то было: Парашка цепко ухватила её за запястье.
– Ворочайся в дом! Не то няньку кликну, – прошипела она. – Ишь, снарядилась! Утечь решила?
– Пусти! – Маша рванула руку и шагнула вперёд. – Пусти сейчас же! Я в церковь иду! Помолиться…
– Экая богомольщица вдруг стала. Видно, чаще тебя надо было батогом учить. Дома молись! А в церкву вечером сходишь, вместе со всеми, – отрезала сестра. Руку отпустила, но с дороги не сошла.
– Мне теперь надо!
– Знаю я, чего тебе надо! К Фёдору своему намылилась? – Парашка перекинула за спину тяжёлую толстую косу и упёрла руки в боки.