Там, во дворце, в обширной зале С богатой мраморной отделкой С одной, положим, стороны — Была бильярдная, на славу, Для развлеченья и ума, А по соседству, примыкая И воображение лаская, С красивой дверью маркетри Был кабинет, где граф работал, Встречал радушно коммерсантов, Былых товарищей своих, А также верных подчинённых, Свой долг исправно исполнявших Пред генералом и царём. С другой – гостиная графини, И та сначала пустовала; Родился мальчик в октябре. Графиня в чувство приходила, Переносила бремя родов, И я покорно ожидал. (Она приехала в Одессу, Вослед за мной, как я приехал; Прошло два месяца с тех пор). Сам граф просил не утруждаться, Что в ноябре всё разрешится, Меня представит сам жене… …Сезон балов и маскарадов, Приёмов, выездов, салонов Открылся только в декабре. В гостях наместника, в ту пору, Бывало множество народу, Все размещались во дворце. Но серым мартом прекратилось, И жизнь, невольно, поутихла На день Великого поста, А Воронцовы вновь отбыли В своё семейное поместье, Что Церковь Белая звалось. Чета вернулась на апреле, Чтоб торжеством отметить Пасху — Великий праздник всех славян. В июне светлая графиня На отдых в Крым засобиралась — Одна уехала в Гурзуф. В конце июля без огласки Домой вернулась Воронцова, Одушевив собой дворец. А я держался в дни разлуки И, наблюдая жизнь иную, Во всё старался вникнуть сам. Гулял по улицам Одессы И находил там вдохновенье, Встречаясь с новыми людьми. Расставшись с прежними мечтами И кишинёвским захолустьем, Седой Европы встретил быт, Чему был счастлив, как мальчишка, — Так необычно, интересно, Что голова пошла кругом. Я встретил радость отношений, Где нет столь тягостных различий Между лаптём и кошельком. Не всё зависит от именья, Но больше ценится уменье, И почитается талант — То хлеб выращивать на годы, То строить дом на поколенья Иль ладно делать сапоги. В ходу умелое хозяйство, При нём – ответственный хозяин, Да и работник, не дурак. Кто вдохновляет, поднимает, Вокруг себя объединяет, Сплотив людей на бой и труд (Скажу, впитавший дух Одессы, Вобравший мудрость новой эры), Тот – неразменный капитал. На бурном юге государства Не обошлось без Воронцова, И это должен я признать… О, небо, солнце, снова вспомнил Сей персонаж былых событий, Судьбы досадный эпизод. Досадный ли? Скорей, основа Всего того, что приключилось По скрытной милости его. Но, всё же, я ему обязан Тем рандеву с его супругой, Когда вселенную открыл — Открыл вселенную восторга Пред светлым женским обаяньем, Пред красотою и умом. И с той поры сокрыть старался, Как сам робею и теряюсь, Когда я спорю, иль молчу. Моя отрада – Воронцова, Моя судьба – не Воронцова: Смеюсь и плачу невпопад. И это было… Было, было, И потому уже не будет, Ведь на земле возврата нет. А что же было? Только встреча — Простая встреча перед богом, Где Воронцова, как жена, Сдержала слово перед мужем, Супругу верность сохранила, Себя ничем не запятнав. Тот день стекал зарёй на запад, А мы стояли друг от друга На расстоянии руки. Не смея мыслию обидеть, Не смея действием ударить, Как руку ей поцеловал (Я и поныне ощущаю Прикосновение к руке. О, это милое baise-main), Склонившись робко, будто отрок, Коснулся трепетно губами И откровенно оробел. Я по руке, белее лилий, Представил суть телесных линий, Увидел, словно изнутри, И сам от этого смутился — Душа, как варево, вскипела, — И стал пунцовым, хоть туши, Пред целомудренной, степенной Елизаветой, потерялся И прочь от чувства убежал. Она мила и превосходна, И обходительна, тактична, Умна донельзя, чёрт возьми! К тому ж, возвышенна, как небо, И, словно пашня, благодатна, Но только это не моё! Семья и дети между нами. Что предложить могу графине? Зачем подобный мезальянс? И в стороне стоять не в силах, Смотря на даму безучастно, Как будто мёртвый инвентарь…
«Она печалилась в Одессе…»
Она печалилась в Одессе, А я в слезах сидел в коляске, И та катилась по степи. Однообразная картина — Всё степь и степь до горизонта, И справа – степь, и слева – степь, И за спиной – одно и то же: Везде ковыль стоял упрямо, Нигде не видно деревца… …Итак, на чём остановился, А конь рассказчика споткнулся, Когда подковы напрочь сбил? Как мне теперь рассказ продолжить И как связать нить Артемиды? Ах, Воронцов?! Да, Воронцов. При всей присущей неприязни, По анекдоту, что случился, Сказать дурного не могу. Он человек весьма разумный, Хоть и заносчив, как британец, Но в коммерсантах знает толк, Душой и сердцем огорчаясь За рабство родины отсталой, Коль крепостные нам – рабы. А если так, то крепостные По всей империи бескрайней — Не наша сила, а недуг. Недуг тяжёлый и опасный, Недуг коварный, вездесущий, Который надобно лечить, Когда великая Россия В своих безрадостных пределах Сама служанка и слуга Среди лихих землевладельцев, И средь помещиков жестоких, Чей бог лишь выгода одна. Для экономики державы, Старался граф вдали от трона, Как всей Тавриды дирижёр И территории подвластной, А то недуги разовьются — Покроют тело гнойником. И если это не услышать, Царю душою не увидеть, То будет новый Пугачёв, Куда сильнее и могуче, Ещё страшнее станут жертвы, И по стране пойдёт раскол… Во избежание восстаний, Крестьянских войн, народных бунтов, Взяв экономику за суть, Как предлагал наместник бравый, Коль мы – хозяева дурные, Пойти к Европе на поклон… А степь понуро окружала, Коляска ревностно катилась, Как было два часа назад. В Одессу нет уже возврата, И свет любви не повторится — Два раза в реку не войти. Коляска ехала, качалась — Унылый маятник былого. Возможно, ехал на закат? А, может, двигался к восходу, К рассвету мощного таланта, Каких не знали на Руси? Простите, вдруг меня сморило От утомительной дороги, Что я невольно задремал Под грузом старых впечатлений, Под солнцем новых ощущений, Пред тем, что будет впереди. Друзья, друзья, вы мне простите Мою внезапную сонливость — Уж что-то скучно стало мне. Так много слов о Воронцове — Слов благородных и прекрасных Невольно графу посвятил, Когда живой, вполне здоровый, Уравновешенный примерно В своих поступках и словах Мой героический вельможа. Не занимал меня работой, Не обижал при контроверзах И над душою не стоял, Но умножал в себе обиду И ревновал к своей супруге, Как поступал бы всякий муж. Я спорадически склоняюсь, К тому, что граф меня простил бы, Когда не лез бы на рожон — Не знавался бы с супругой, Раскрепощённым поведеньем, Для слухов почву не давал… Пока ж отставки не случилось, Пока ж графиня принимала, Никто не ведал, будет так…
«…Со дня приезда был свободен …»
…Со дня приезда был свободен — Я мог встречаться и общаться, Свободно думать и писать, И любоваться дивным морем, Что дух и разум захватило Могучей ширью без краёв. Тогда был август, снова август — Душа поэта разогрета, Чудесным месяцем взята, Где виноград и беззаботность, Что позабылась в Кишинёве, Ко мне нечаянно пришла. И вот теперь с морским прибоем, Под сводом неба средь природы Гудят ожившие мечты, Воспоминанья о Гурзуфе, Былых и радостных мгновений И тема вечная любви. От посторонних глаз скрывая, В себе, как тать, переживая, Держу в надёжных тайниках — В тревогах страстного рассудка, В глубинах пламенного сердца, В подвалах спутанной души. Всё под луной я продлеваю И всё под солнцем продолжаю — Не забываю, коль живу. Рождают лёгкие виденья И управляют вдохновеньем Лишь осень, море и… она. «Скажите мне, чей образ нежный, Неотразимый, неизбежный В те дни преследовал меня?» И если помните, читатель, Следивший чутко за романом, Чей в Кишинёве был зачин. Так вот, в Онегине, простите, В главе начальной, самой первой Найдёте снова эту тень: «Я помню море пред грозою, Как волны двигались чредою, И сам завидовал волнам. Как я желал тогда с волнами Коснуться милых ног устами — С любовью лечь к её ногам…» И как-то раз в порыве грусти Своё письмо отправил брату, Пред ним открывшись всей душой: «Прочёл Туманскому в Одессе, Поэту здешнего Парнаса, В стихах запрятанный секрет — Отрывок горького фонтана, — Сказав, что нет во мне желанья Его быстрее выдать в свет, Поскольку многие намёки И поэтические строки Взывают к женщине одной. Тебе сегодня открываюсь, Что очень долго, очень глупо Был по-мальчишески влюблён; Что роль несмелого Петрарки Мне далеко не по душе…» Чудесный образ бестелесно В отрывках названных витает — Обличье старшей из сестёр Семьи блистательных Раевских, Лицо прекрасной Катерины, Лицо прекрасной девы той. Но я молчу о том упорно, Того и впредь не напишу. Сказал вот пару слов сегодня И тайну милую поведал, Но дальше – звука не подам! Чем больше женщину мы любим, Чем больше женщину мы знаем, Тем меньше нравимся мы ей… Чтоб избегать сего конфуза, От женщин стоит отрешаться, Не подпускать к себе совсем Не зваться падким на прелестниц, Но лишь разумным человеком, Кто может страсть держать в руках. Любил я женщин, и не скрою, Те были старшие годами, А летописцы пусть молчат. И потому сейчас дословно: «Не тронь меня!» – скажу по-русски И по-латыни повторю.
«(Продолжу исповедь в коляске.)…»
(Продолжу исповедь в коляске.) Как лето знойное, минула «Любовь с сединкой на висках…» И вновь один. Один без ласки, Без состраданья и вниманья, Чем был я в детстве обделён, Без попечения, заботы, Без интереса к своей жизни, Чего в душе не получил Я от родителей несчастных, И мне достались выше меры Неутомимая тоска, Неутолённое желанье, Что приумножались с каждым годом Взамен родительской любви. Когда мужал, как все с годами, Моё отчаяние длилось, Подруги я не находил, Не находил я нежных мыслей И, с тем же, – нежного плеча… Смотреть не надо на великих, Как камердинер утром видит, Но анекдот минувших дней Вам записать необходимо, Как будто зеркало, бесстрастно И до потомства донести. Зачем безудержно копаться В белье ранимого поэта И выставлять всё напоказ? Там не нашли, здесь догадались — Верней всего, предположили, Поскольку нечего сказать. Но будет. На себя взгляните, Своё бельишко потрясите Пред любопытною толпой, И людям будет интересно Взглянуть открытыми глазами На ваше тайное нутро, Где суть природная таится. Однажды тайна станет явью, Как от других её не прячь. Кривить душой сейчас не стану И после я кривить не буду, Скажу открыто, грех на мне… Но я в исподнем не копаюсь, Не получаю гонорары, Дешёвой славы не ищу, Когда сокроетесь в могиле, Оставив грязное наследство?! Друзья, друзья… О чём же я? Увлёкся нежностью минуты, Красою жизни под светилом… Пришла осенняя пора, И легкомыслие пропало? Что я? Где я? И как быть дальше? Придёт элегия зимы? Друзья, друзья…. Неужто время? Настало время рассчитаться За все ошибки и долги? Увы, как это не прискорбно, Увы, как это не печально, Но смерти, право, не боюсь. Пусть не боюсь, но, честно, рано — В тартарары идти не время, Ещё побуду на земле. Я верю в женщину, подругу, Я верю в искренность, душевность И в силу искренней любви. Когда я был ещё в Лицее (Лицей казался мне казармой И находил монастырём, Лишённым женского кокетства, А также – роскоши и неги, И большинства житейских благ; Моя же тесная обитель На годы долгие учёбы Была не кельей, а мурьёй), То написал письмо с надеждой, В любви пристрастно объяснился, В своих стихах, Карамзиной. Жене историка признался, Что без неё не сплю ночами, Грущу и плачу наяву. Как то, не знаю, получилось? Наверно, кровь сыграла шутку, Коль преждевременно созрел, А после тягостно томился От многочисленных романов, Стремясь любимую найти? Екатерина же прекрасна — Она бела и холодна, Как будто сделана из камня, Из целой мраморной основы, И нет в ней лишнего куска. И если б вдруг язычник Фидий Решил создать ещё Мадонну, То сам бы взял за образец Карамзину Екатерину (Я сохранил на сердце чувство, Коль извинился перед ней До тихой свадьбы с Гончаровой, На издыхании простился С Карамзиной же навсегда). Тогда же было всё прекрасно: Она смеялась, я – терзался, Хоть было мне шестнадцать лет, Ей было тридцать шесть, не больше… И вот я ехал полусонный, И мысли вялые вращались, Никита бросил: «На привал Уже пора остановиться, Да подкрепиться, что найдётся, И справить должную нужду…» Ну, что ж, привал?! Пусть так и будет, И вот мы вышли из коляски, Втроём собрали скромный стол И сели радостно за яства Поэт, и дядька, и возничий И затянули разговор…
«И снова к женщинам вернулся …»
И снова к женщинам вернулся — Так мысли к разуму слетелись И загалдели, кто о чём, Что Катерина тоже старше, И род Раевских был обширен, А я средь них – совсем один. Она серьёзна не по-женски, Как англичанка-гувернантка Её поставила во фронт И ей старательно внушила, Как ныне барышне желанно Держать всё время на уме, Что подчиняется расчёту, Что прибыль верную приносит, То, безусловно, хорошо. Старалась долго англичанка, Грозила пальцем, как ребёнку, Большими делала глаза. Она и топала ногами, Порой и сладкого лишала, А то и била по рукам… Когда настала эта осень, То мы ничуть не флиртовали, Держали чувственность в руках — Тогда мне было только двадцать, — И Катя верно помогала Напевно Байрона читать. (Хромой и гордый англичанин, Я ныне жму титана руку: Поэт поэтом дорожит! Хоть нет сейчас тебя под солнцем И нет среди друзей за пиром, Как нет тебя среди подруг, Но ты живёшь в сердцах достойных, Кто слово в дело предваряет И жизнь стремится изменить. Ты жил средь нас, грозе подобно, Подобно ветру, был мятежный… Друзья, я так же мог бы жить… Он не хотел искать покоя, Когда волной восстали греки, Не смог на месте усидеть И, коль в стихах воспел свободу, Ушёл за Грецию сражаться И… от простуды там почил… Он покорил тогда Европу Холодным мрачным эгоизмом, Но так себя и не нашёл. Не помогли «Часы досуга», С них начались его исканья, И стал бессилен Дон-Жуан. Поэт владел великой силой, Что не страшили неудобства И неприятности судьбы. Во все душевные движенья, Что управляют человеком, Он проникал своим умом, Пронзал сердечные пределы, Все страсти, тайные стремленья, Что мог словами рассказать. Бесцельно странствовал по свету, Но жизнь такая надоела, Решил приют найти в строках, Где звук страданья, настроенья, По большей части составляли Основу творчества его. А люди света не ценили Его достоинство таланта И клеветали на него. Тогда людей стал ненавидеть, Стал презирать ухмылки света И осыпать огнём острот. Как жрец минутных наслаждений, Маэстро чувственных иллюзий, Он с тихой грустью вспоминал О прошлом счастье человека, Когда имел годами раньше, И выражал свою тоску. Она вселенское пространство Своим эфиром охватило, Чтоб нотой скорби зазвучать. Прогнал с позором интересы Своей блистательной эпохи, Того же общества, где стал — Где стал поэтом не за деньги, Не за уменье прогибаться, Но за умение мечтать. Он, как источник, был открытым И был прекрасным, как поляна, — Блажен незлобивый поэт, Который делится судьбою, Который пишет не для званий, Но для рачительной души. Для той души, что ценит мудрость, В делах и в жизни – разуменье Превыше золота земли, Поскольку жить нельзя иначе. Блажен поэт, пути хранящий — Дороги света и любви — И бескорыстно отдающий Другим, не требуя оплаты, Себя и редкостный талант. Он так любил, но не был счастлив, Бежал от благ, хотя был лордом, И был богат, но одинок. Был неординарным человеком — Среди чужих казался странным Среди своих он был чужим, Когда Господь греха не вменит И не найдёт в душе лукавства, Блаженным станет человек: Ему отпустят беззаконья — Покрыты станут заблужденья, Покрыты будут все грехи. Он никому не мстил за слухи, Не обижался на доносы, А просто напросто прощал, Хотя порой бывало больно, И выворачивало душу, А смерть казалась пустяком. Держал свой суд над лицемером И каждый день в беду и радость, Стихами правду говорил. Блаженны милостивые люди, Они помилованы будут, И сохраняться их дела… Была фантазия богата, И, как орёл, она крылата, И благородна, как вода. Искал подолгу исцеленья Своей душе среди народов, Что в первобытной тишине, Где сам народ не ведал гнёта Ни от лица своих соседей, Ни от лица своих вождей. Там дух культуры не внушали, Не обещали райской кущи, Но жили люди, как цветы, Ценили мысли и поступки, И дух натуры, пламя страсти, Не подчиняясь ничему. Он облекал, как светлый скульптор, В ту поэтическую форму Всё идеальное, что знал. Любой читатель, как ни думал О жизни лорда и поэта, Всегда величье находил. Хотя он в бога и не верил, Благочестивым был в стихах — Писал об искренности сердца И о душевном вдохновенье, Всех тех, кто с верою живёт. Живя, страдал в несчастном браке, И, наслаждаясь, знал в избытке Любовь доступную, но, всё ж, Писал о женском благородстве, О нежной верности до гроба, О счастье искренней любви…) Блажен поэт, кто духом нищий И в вечных странствиях по жизни Узреть стремится суть вещей.
«А здесь природа ликовала…»
А здесь природа ликовала, Теплом и солнцем помогала И осень чудная была… Как мне, призрев свои сомненья, К суровой деве подступиться? Того я искренне не знал. Смотрел душой на Катерину, И говорить хотелось Катя Чтоб ею думать и дышать. Я говорить хотел Катюша, Всечасно жить, дарить утехи — Ласкать и нежить, целовать, Чтоб с ней делить её невзгоды, Чтоб и она была со мною, Как благоверная жена; Хотел делить с ней радость жизни, Делить минуты огорченья И от несчастий защищать… Она ж читала по-английски И без труда переводила На близкий нам родной язык. Я слушал Катю, и казалось, Что пред собой невольно вижу Одну из ярких героинь. Наверно, Лейлу из «Гяура»? А вдруг Медору из «Корсара»? Кто ты, Раевская, скажи? Возможно, дева Сарагосы, Как светлый лучик Чайльд-Гарольда? Всё тщусь загадку разгадать И в чистоте представить образ, Увидеть искренность желаний И грубой жизни правоту. В своём уме держу картины И пыль забвения стираю — Я помню встречи. Не забыть Уста вишнёвые Катюши — Ах, сколько нежности и ласки! — Не устоял бы и Шекспир! Как Беатриче, факел мысли И поэтического слова, Екатерина без обид Меня вела сквозь дебри слухов, Оберегала от наветов И нашу дружбу берегла… Когда пришлось Гурзуф оставить — Врачует воздух путешествий, — Я образ Кати увозил. Когда же был в Бахчисарае, Ходил по дворикам с надеждой, Слёз не осушит мой Фонтан; Когда слеза, из скал возникнув, Стекала вниз, за ней – другая: Слеза стекала за слезой… А был я раньше в Кишинёве И близко знался с генералом, А генерал тот был Орлов. Как полагал, лишь друг Раевских, Привыкший жить по-фронтовому, Но, вышло, подлый человек. Он сделал Кате предложенье, Когда Раевских я покинул, И дева приняла его. Как я узнал, мне стало больно, Так будто нож всадили в спину. Зачем же предали меня? Как тяжек груз, душа страдает, И я с Раевскими вдогонку Готов до Киева скакать… Проходят дни, и я в Одессе Пишу роман, главу вторую — Онегин ожил наяву, Как будто я списал с натуры, Собрав всех юношей России, Живущих в цвете лучших лет Среди побед сиюминутных, Среди вседневных наслаждений, Как на пирушках и балах. От лени, жизни бестолковой, От бесполезного устоя Пора Евгения спасать. Пора спасать тебя, Россия, От роковых, подчас, событий — Грядут иные времена… …И пусть любовь моя минула, И стала Катенька Орловой, Моя душа не отцвела. Нашёл я мужество остаться И продолжать свои исканья, Да верность музам сохранять. Ведь жизнь течёт и всё меняет, А всё меняется и длится, И я меняюсь каждый день. Минула прежняя влюблённость, Минули старые воззренья, На смену новые идут. Взрослеешь ты всегда с утратой Былых надежд и представлений. Хотя и больно, надо жить. Так и сейчас со мной случилось, И доля новая открылась, Когда в душе опала мга. Туман рассеялся, и солнце Вновь поднялось – уже в Одессе, — Когда в гостиную вошёл Дворца сиятельного графа, Узнав полячку Воронцову. Как молода она лицом Так молода своей душою, Что светом детского кокетства Стремилась многих обольстить, И коммерсанты, офицеры, Все кавалеры и… поэты… Летели роем на свечу. Она же быстрыми глазами И нежным взглядом всех сражала И попадала точно в цель, И уст приятная улыбка, Которой я нигде не видел, Нас призывала: поцелуй! Была приветлива со всеми И так естественно любезна, Что раз увидев, покорён… Всех одинаково встречая, Так различать людей умела, Что знала к каждому подход. Ещё скажу, теряясь в мыслях, Ей было скучно возле женщин, И было славно средь мужчин.
«Пусть Воронцов – мой предводитель…»
Пусть Воронцов – мой предводитель, Начальник жёсткий, энергичный В делах коммерции и благ, В бумагах здешнего порядка, Как боевой наместник края, И в счастье собственной семьи, Как муж внимательный и рьяный В своей заботе о супруге И охраняющий свой дом, Но я в сужденьях независим, Хотя и числюсь подчинённым, В своих поступках прям и горд. Полёт фантазий, вдохновенья И вольность влюбчивого сердца Я под запретом не держал. При всех регалиях у графа, Как ложку дёгтя в бочке мёда, Всё ж недостатки видел я. Сказать нельзя, насколько честен Герой великого сраженья, Насколько прав в своих делах. Но сделал много для Одессы И для развития торговли, Себя он тоже не забыл. Наверно, то – порок России, Когда сидишь на важном месте И пополняешь свой карман. Конечно, это недостаток, Но не опасней, чем влеченье, Что охватило существо И подчинило всё сознанье, И чем питало вдохновенье. Моё несчастье иль болезнь? Всегда любил замужних женщин — Не просто женщин, но красавиц, К тому же, умниц, хоть куда! И пусть биограф представляет, Насколько дамы были старше Насколько мудрые, чем я. Но это, верно, не причина, Чтоб я сумел себе позволить, Как недоумок, разрешить, Своё оказывать вниманье Замужним женщинам России И нарушать покой мужей?! Как будто оводы, кусали Мои встревоженные мысли — Меня кусали, не таясь. Но я не знал, куда укрыться, Вздохнуть украдкой и забыться, И боль мучительно терпел. Они ж, как гурии, летали, Клевали душу и на части Терзали сердце, криком плач. Но я – не бог, обычный смертный, Знакомы радости земные — Хоть и поэт, но человек! И потому, как всё живое, Любить и может ошибаться Земли и неба проводник, Кем и живёт поэт на свете, Своей душой стихи слагает, Себя врачуя и других… Но я один… Кто дух поддержит, Перо упавшее поднимет И на столе зажжёт свечу?
