Андрей Мовчан
Россия в эпоху постправды

Комментарии на тему Сталина

Мое небольшое эссе на тему воображения и сталинского режима вызвало значительно больший отклик, чем я ожидал. Такой отклик, на мой взгляд, говорит о трех важных фактах: с одной стороны, российское общество не забыло и не готово забыть период сталинских репрессий, и уровень гнева по отношению к Сталину в нем достаточно высок. Это, признаюсь, лучшая новость для меня и отличный ответ полагающим, что гражданско-гуманитарное общество в России мертво. Тем не менее в России сегодня существует угроза идеологической реабилитации сталинизма, и есть силы, которые к этому стремятся – возможно, чтобы подготовить общество к своему приходу к власти. Эта реабилитация, на мой взгляд, является самым опасным процессом, идущим в стране – в условиях нарочитого невмешательства власти, ошибочно полагающей, что таким образом ей удается привлечь на свою сторону более широкие слои населения. Наконец, судя по эмоциональности реакций как антисталинских 95 %, так и просталинских 5 % моей аудитории, общество вполне понимает ситуацию, и ползучей сталинизации не получится.

Тем более важным мне показалось ответить на комментарии, которых я получил несколько тысяч, и разобраться с набором мифов и логических ошибок, которые иногда случайно, иногда намеренно внедрены в сознание людей в связи с этой печальной страницей истории России. В том же «Снобе» я 22 июня 2015 года разместил второе эссе – по поводу комментариев, и вот его текст.

Для начала я хотел бы повториться и объяснить, почему я касаюсь этой темы. Опасность «сталинизации» общества на фоне сегодняшних социальных, политических и экономических процессов очень высока. Россия отвечает всем стандартным условиям образования тоталитарного режима: общество все еще переживает «комплекс поражения» в связи с развалом СССР, проигрышем холодной войны, разочарованием в псевдодемократизации 1990-х годов; в стране начался масштабный экономический спад, который приведет ее с экономической точки зрения к состоянию начала 2000-х и поставит на грань политической зависимости от других государств, без перспектив прогресса; нынешняя власть не решает растущие противоречия, а консервирует их, не вступает в диалог с оппонентами, и это приводит к обеднению общественной палитры и параличу естественных систем защиты общества от радикализации.

Опасность, на мой взгляд, состоит не в потенциальном превращении существующей власти в тоталитарно-репрессивную. Риторика о сталинизме для нынешней власти лишь способ одновременно привлечь новых сторонников и выгодно выглядеть на их фоне в глазах сторонников старых. Но заигрывание с «идеалами» одного из самых бесчеловечных режимов XX века в условиях сегодняшней тотальной пропаганды и значительной доли общества, готовой на высшие формы конформизма, может привести к формированию у общества внутреннего согласия на «уход в тоталитаризм» в попытке разрешения проблем, нынешней властью не решающихся. Следствием такой готовности будет блокирование поворота общества к демократии по мере ослабления существующего режима и перехват власти силами, готовыми на практике внедрять методы «отца народов». История знает именно такие повороты – именно так чаще всего тоталитаризм прорывается во власть и захватывает умы наций.

Теперь о комментариях.

Первый вопрос, повторенный не раз, был о роли именно Сталина в создании и функционировании самого страшного репрессивного режима середины XX века. «Разве мог один Сталин это сделать?», «Кто же написал 4 млн доносов?» – спрашивали комментаторы. Это очень хороший, но и сложный вопрос. О роли личности в истории спорят уже тысячелетиями, и внятного ответа нет. Тем более сложно об этом говорить применительно к ситуации в России – СССР в 20–50-е годы XX века: у социалистического режима много отцов, и каждый внес свой вклад бесчеловечности. Ленин, пропагандировавший концлагеря и призывавший уничтожить интеллигенцию и священников; Троцкий с идеей трудармий; руководитель «красного террора» Дзержинский и многие другие. Нет уверенности, что Сталин был самым радикальным из этой группы. С другой стороны, общество, видимо, было вполне готово к террору уже к 1920-м годам. Действительно, нашлись же десятки тысяч исполнителей и миллионы доносчиков; действительно, взорвалась же страна Гражданской войной, и члены одной семьи убивали друг друга из-за химер идеологии. Так что «Сталина» надо понимать скорее как явление, чем как личность. Мы говорим о сталинизме, мы осуждаем сталинизм, мы боремся с возвращением сталинизма. При этом не стоит забывать, что сам Сталин был лидером режима, и если миллионы жертв погибли без его личного участия, то точно с его благословения. После смерти Сталина репрессии фактически закончились, режим стал почти травоядным. Этот факт не позволит нам питать иллюзий: Сталин (хотя и не он один) был лично виновен в том, что происходило в стране.

Много вопросов было о том, откуда взялась рассказанная история. Кто-то интересовался историчностью, кто-то обвинял во вранье. История, конечно, выдумана мной от начала и до конца. Мне важно было соединить в одном эссе весь кошмар репрессивного режима – и мерзость агрессивной, вмененной радости по поводу казней якобы виновных; и неожиданное, безликое и неэмоциональное насилие над невинными людьми; и низость, примитивность мотиваций палачей; и легкость, с которой человек ломается, поддается страху и совершает подлости не только под реальным давлением, но и опасаясь его (и даже просто потому, что все так делают); и проклятие круга, когда доносчики становятся жертвами своих жертв; и невыносимость выживания в мире, где все, что ты мог бы любить или уважать (в том числе твоя собственная честь), оказывается растоптанным – ничего от тебя не зависит, ты сам ничего не значишь. И тем не менее я не имел права «фантазировать». В описанной истории соединились события, в виде фактов приведенные Солженицыным, Довлатовым, Гинзбург, Рыбаковым, многими другими описателями жизней и судеб того времени. Ничего, кроме имевших место событий (правда, случившихся с разными людьми), в моем рассказе нет. Нельзя также сказать, что я сгустил краски – реальные истории зачастую были еще более жесткими. Наконец, совершенно невозможно подозревать авторов, у которых я позаимствовал документальные данные, в преувеличении или фантазии: в нашем распоряжении (в печатном, электронном и видеовиде) есть десятки тысяч независимых и не могущих быть заранее согласованными свидетельств разных очевидцев и жертв всех слоев общества, всех убеждений, всех уровней образования. Эти десятки тысяч «показаний» совершенно сходятся в описании причин и поводов арестов, обращения с арестованными, обстановки в тюрьмах и лагерях, поведения «политических» и «уголовных» заключенных. И в довершение всего есть официальная статистика СССР.

Удивительно много вопросов было по приведенным в тексте цифрам жертв. Их я брал из источников, вполне заслуживающих доверия, – от официальных данных статистики до «Архипелага ГУЛАГ» Солженицына. Цифры известны примерно (точные данные, относящиеся к тому времени, ни в какой области определены быть не могут), официальные данные очевидно занижены, но насколько – мы не знаем, все косвенные методы определения (обычно либо по количеству «мест» в ГУЛАГе, либо с помощью своего рода индукции, путем умножения известных данных о каком-то одном месте заключения или следствия на количество таких мест, данных одного года – на количество лет) крайне неточны. И все же порядки мы, конечно, знаем точно: число жертв только политической 58-й статьи превышает миллион, счет жертв репрессий другого рода также идет на миллионы. Достаточно полно цифры жертв приведены в исследовании известного политолога Руммеля «Летальная политика: Советский геноцид и массовые убийства с 1917 года» (Lethal Politics: Soviet Genocide and Mass Murder Since 1917)^[14]. На мой взгляд, они завышены из-за некоторого дублирования и включают в себя не только жертв репрессий, но и системы в целом и частично – жертв обстоятельств, с системой не связанных, тем не менее там много интересных данных.

Но удивление мое вызвано той важностью, которую авторы вопросов придают, на мой взгляд, совершенно бессмысленной математике. А что если бы количество невинных жертв (или даже виновных, но замученных с варварской жестокостью) было в 2 раза меньше – это что-то изменило бы? Разве может быть определена граница количества жертв, ниже которой зверство и бесчеловечность становятся «просто политикой»? Вацлав Гавел сказал когда-то: «Даже самый многообещающий проект ”всеобщего блага” приговаривает сам себя к бесчеловечности, как только он требует хотя бы одной недобровольной смерти – смерти, не являющейся осознанным самопожертвованием ради смысла жизни».

Несколько комментаторов предлагали сравнить сталинское время с 1990-ми годами: «А почему вы не пишете о том, какой вред нанесли либералы своими реформами?» Очень короткий ответ: я обязательно об этом напишу. Вернее, о том, что два главных обвинения против «либералов» (именно в кавычках, так как либерализма в 1990-е было мало, а власть либералам не принадлежала ни дня) – в разгуле преступности и обнищании населения – несостоятельны: и то и другое произошло уже к 1980-м годам, в 1990-е мы просто пожинали плоды несостоятельной советской политики. Но об этом – в другой статье. Здесь же надо сказать, что уводить разговор от темы сталинизма к 1990-м годам – демагогический прием. Сталинизм не становится лучше или хуже от того, что спустя 50 лет кто-то что-то делал не так. И, наверное, стоит заметить, что никакие псевдолибералы в 1990-х не уничтожали миллионы своих соотечественников, не вызывали голод с массой жертв, не ликвидировали население целыми народами и сословиями, не закрывали границу на выезд, наконец, не делали все для провокации мировой войны. При этом уровень преступности в 1990-е был ниже, чем даже в начале 1930-х (не говоря о 1920-х), а падение экономики – существенно меньше, чем после социалистической революции.

Несколько комментаторов ссылались на опыт других стран. «Зачем валить все на Сталина? – спрашивали они. – Подобные периоды и жертвы можно найти в любой стране». Этот комментарий – такая же провокация, уход от предмета обсуждения. Сталинские зверства нельзя оправдать фактами зверств в других странах и временах, так же как никто не оправдывает в суде свои преступления ссылками на то, что кто-то где-то был еще более жесток или больше украл. Разве что можно сравнить, с целью не вполне понятной, может быть – чтобы оценить масштабы и провести параллели. Самые страшные геноциды и демоциды^[15] XX века, не связанные с межгосударственными войнами, то есть против граждан своего государства, включают в себя армянский геноцид, устроенный турками (жертв – от 1 до 1,5 млн); репрессии в Мексике в первой половине XX века (более 1 млн жертв); внутригерманскую часть холокоста с более чем 2 млн жертв (количество немцев – жертв нацистских репрессий – не превышает 100 000 человек); выселение этнических немцев из Восточной Европы после Второй мировой войны (более 500 000 жертв); геноцид бенгальцев пакистанцами (около 1,5 млн жертв); политическое насилие во Вьетнаме (более 1,25 млн жертв); репрессии в период культурной революции в Китае (более 1 млн казненных и 5 млн погибших, от 20 млн пострадавших); геноцид тутси в Руанде (погибло около 1 млн человек); геноцид Пол Пота в Камбодже (около 2,5 млн жертв) и репрессии предшествующих режимов (еще около 1,5 млн). Еще 47 режимов виновны в массовых репрессиях с количеством жертв, измеряемым сотнями тысяч. Как видим, правительства многих стран в XX веке состояли из международных преступников (и это мы еще не затронули войны), однако сталинский режим с более чем 10 млн жертв в мирное время либо занимает страшное первое место в ряду кровавых чудовищ ХХ века, либо делит его с режимами Мао Цзэдуна и Гитлера. Да и то (простите мне цинизм) китайский режим уничтожил в сумме с ненасильственными и косвенными смертями «всего» менее 2 % населения, нацисты уничтожали некоренное население и население оккупированных территорий, а сталинский режим репрессировал почти 10 % и уничтожил не менее 5 % своего населения. Этот рекорд побит только в Камбодже.

Кое-кто писал, что жертвы, конечно, были, но без них страна не достигла бы высот индустриализации и в итоге не выстояла бы в войне. Мне кажется, это не только неумные, но и самые опасные оппоненты, поскольку они меряют мир не уровнем добра и зла, а какой-то механической мерой, как будто имеют дело с неживой материей. «Это страшный человек, для него люди – мусор», – говорил о Жеглове Груздев. Жеглов и был страшным человеком, хотя, видимо, искренне верил в «оправданность средств». Впрочем, он не занимался репрессиями, а всего лишь ловил бандитов и честно не знал более эффективных методов сыска. В отличие от него, руководители СССР и лично Сталин не могли не знать, что рабский труд является самым неэффективным, а монополия на средства производства тормозит развитие экономики. Помимо «теоретического» багажа в виде произведений почитавшихся коммунистами экономистов и историков был еще практический опыт: высокие темпы роста 1907–1914 годов; катастрофа начала 1920-х с попыткой построить экономику на раннефеодальных натуральных налогах; резкий рост экономики в период НЭПа. Был, наконец, опыт других стран, которые в те же периоды достигали более быстрых темпов роста и значительно большей консолидации общества без репрессий. Репрессии были «побочным продуктом» стремления лидеров большевистского переворота 1917 года удержать власть любой ценой, несмотря на череду политических обманов (начиная с обещаний приватизации всей земли и широкой передачи собственности на предприятия рабочим), преступлений и грубейших ошибок, каждая из которых могла лишить их (и лишала) поддержки общества, и постоянной борьбы за власть не на жизнь, а на смерть внутри самой этой группы, в которой Сталин к 1925 году просто оказался хитрее, кровожаднее и беспринципнее других (хотя и остальные были хитры, кровожадны и беспринципны).

Репрессии создавали атмосферу всеобщего страха, не позволяя общественным группам консолидироваться; репрессии примитивизировали общество, превращая его в большую бандитскую группу, закрепляя власть тех, кто обладал силой, формируя послушную иерархию бюрократов, которые за счет тех же репрессий могли удерживать свою власть «на местах», но были легко заменимы, в случае если их амбиции задевали более высокого бюрократа. А вот идея о том, что репрессии «помогли» развитию страны, абсурдна и теоретически, и практически. В основе такой идеи лежит опровергаемая в 100 % исторических опытов мысль, что страх или контроль могут заставить людей лучше работать или исполнять закон. Повторюсь, в сталинские времена реальная криминальность общества (без учета фальшивых дел о вредителях и шпионах) была выше не только чем в раннебрежневское время, но и чем в начале 1990-х годов, а если адекватно сравнивать базу, то, видимо, выше, чем в конце 1990-х.

Произошел ли существенный рост производительности труда? Конечно, нет – мы видим данные по урожаям, которые существенно ниже, чем в Европе и Америке: урожаи пшеницы даже в плодородной Украине не превышали 8–10 центнеров с гектара к концу 1930-х годов, а через 5–6 лет после коллективизации они были не выше 6,5–7 центнеров с гектара. В это же время в менее плодородной Европе урожаи были выше 14 центнеров с гектара. К 1950 году Европа будет собирать уже 18 центнеров, а СССР на Украине и в Краснодаре – почти те же 10–11 центнеров. Популяция скота, которая будет в 1925 году уже существенно ниже, чем в 1913-м, сократится еще сильнее и до 1960-х годов не восстановится к уровням 1925 года. Мы видим, что спустя 20 лет после переворота 1917 года километраж строящихся железных дорог в год уступает темпам до 1914-го в 2 раза, притом что железные дороги – стратегически важный фактор индустриализации. Мы знаем, что с 1939–1940 годов в России вводится уголовная ответственность за нарушения трудовой дисциплины, и за 12 лет (до первых либеральных изменений в этих законах) по ним осуждено 18 млн человек – около 20 % трудовых ресурсов. Может быть, рабский труд в лагерях был очень дешевым и производительным? Нет и нет: содержание заключенного стоило в среднем около половины средней зарплаты свободного гражданина, а его производительность была ниже 50 % производительности свободных граждан СССР (которая и так была низка).

Стало ли население более консолидированным, дисциплинированным, патриотичным? Напротив: в Первую мировую войну статистика говорит о масштабном добровольческом движении и единичных случаях уклонения от призыва. В 1941–1945 годах около 1 млн человек было осуждено за уклонение от призыва и почти 1 млн – за дезертирство, а архивные данные говорят о примерно 2,5 млн (25 % одномоментно действовавшей армии) уклонистов и 1,7 млн дезертиров. Более 1,5 млн человек в 1941–1942 годах перешли на сторону противника.

Относительные достижения СССР в плане индустриализации и развития науки произошли не благодаря, а вопреки репрессиям и социалистическому режиму. Вполне возможно, что, если бы даже и переворот октября 1917-го произошел, но вслед за НЭПом начались рыночные реформы, падение начала 1930-х годов не было бы таким глубоким, СССР сохранил бы 10 млн трудоспособных и трудолюбивых граждан, темпы роста были бы намного выше, и, случись Вторая мировая война, СССР не отдал бы две трети европейской части врагу, не потерял бы 26 млн человек, не понес бы таких разрушительных потерь в инфраструктуре. Впрочем, возможно, и войны бы не было: именно страх перед коммунизмом был важным фактором, толкнувшим немцев голосовать за НСДАП на выборах как раз тогда, когда в СССР миллионы крестьян умирали с голоду, а в городах разворачивались репрессии. Проиграй Гитлер те выборы – не было бы никакого фашизма и 60 млн человек остались бы живы.

Наконец, мне кажется очень важным некоторое количество комментариев типа «Это все вранье, ничего подобного не было». Комментаторы писали либо «да не могло такого быть», либо «мои родственники пережили то время и ничего такого не заметили». На «не может быть», к сожалению, придется ответить: может. Слишком недавно это было, чтобы отрицать. Слишком много, как я уже говорил, независимых источников, объективных свидетельств, вещественных доказательств и документов, включая архивы самих палачей и государственную статистику СССР. На «предки не заметили» тоже легко ответить. В 1930-е годы население СССР составляло 160 млн человек. Суммарное количество жертв репрессий, видимо, не превысило 12–13 млн, то есть было менее 10 %. Легко допустить, что, если семья не принадлежала к потомственным дворянам, казакам, кулакам, капиталистам, не включала военных, интеллигентов любого типа, священников, не проживала в крупных городах и черноземной зоне, не представляла евреев, татар, ингушей, чеченцев, прибалтов, немцев, она могла и не заметить происходящего вокруг террора – или не испытать на себе и не хотеть замечать его вокруг (кстати, этот феномен изучен на базе Германии – множество немцев отказывались замечать наличие концлагерей). Но делать выводы на основании истории одной семьи из более чем 30 млн семей, проживавших в СССР, конечно, нельзя. Напротив, я, пожалуй, не знаю ни одной семьи, не потерявшей в репрессиях одного или более из своих членов. Но и из этого тоже нельзя делать выводы.

К слову (и этим мне хотелось бы закончить), комментарии «не было этого» не так плохи, как кажется. По крайней мере их авторы относятся к репрессиям негативно – иначе почему бы они стали отрицать их проведение в СССР? Видимо, этим людям тяжело смотреть правде в глаза. Беда такого подхода состоит в том, что от пряток с историей легко перейти к жмуркам с настоящим. И в сталинские времена было много людей, которые шепотом говорили друг другу: «Ни за что ведь не могут сажать!» И в нашем скором будущем, если к власти придут тоталитарные силы, найдутся те, кто до момента собственного ареста не будет верить в репрессии, утверждая: «Если берут, значит – за дело». Жаль, что авторы этих слов, которые вполне могли бы быть на стороне борцов с тоталитаризмом, в конечном счете будут его оправдывать и способствовать его развитию. Я надеюсь, что у многих из тех, кто сегодня предпочитает отрицание, достанет смелости признать правду до того, как будет слишком поздно.