Анатолий Никифорович Санжаровский
Сатира. Юмор (сборник)
Е. Кравченко
Марсианин
Имела я, люди добрые, «Самородка» в хате, «Гармоничного лодыря», «Магнитофена», а теперь дожила вот до «Марсианина».
После того случая с магнитофонною лентою мой Харитон работал несколько месяцев. И работал так, что в передовики начал выдвигаться. Исполнял в колхозе, как он говорил, «разную тематику», не отказывался от самой тяжкой работы. Я радуюсь, голова колхоза хвалит его. В нашей хате тишина и покой, как у людей. Харитон величает меня только Горпиночкой.
Раз вечером пришел он выпивши: на свои трудодни деньги получил.
Пришел, поужинал молча. Достал из кармана несколько журналов, на которых были изображены ракеты и спутники, и начал внимательно рассматривать. Я сразу догадалась, что им снова овладел порыв к чему-то невероятному. Но вида не подаю, а так деликатненько спрашиваю:
– Харитон Иванович, вы на работе сегодня были?
– Нет, Горпиночка, – так вежливо молвит. – Не был и больше не пойду.
– Почему? – спрашиваю.
– То не моя тематика… Харитон Иванович рожден для героизма, а не для того чтоб ковыряться в навозе.
– Какого героизма? Может, вновь будешь писать?
– Не-е, – отвечает, то дурное и невыгодное дело… Я совершу такой подвиг, что про меня возьмутся писать лучшие писатели мира. А народы памятник золотой поставят! Вот какая сейчас тематика у меня в голове. Так что не надо ссориться и скандалить, пока я своего не добьюсь.
– Что же ты надумал делать?
– Готовлюсь лететь на Марс в ракете. Уже и заявление подал в Москву. Вот в журнале ясно сказано, чтооро полетят туда люди. Вот я и хочу быть первым марсианином. Мне честь и слава, а тебе – гонорар.
– И когда же вылетать? – спокойненько спрашиваю.
– Как получу сигнал из Москвы. Тем временем начну усиленно тренироваться. А ты, Горпиночка, сотвори мне для этого наилучшие условия.
– Какие именно?
– Не ругайся, хорошенечко корми, покупай каждый день четвертиночку для аппетита. Ведь для такого ответственного полета надо быть физически крепким, при теле и чтоб нервы были и порядке. Покрепче гагаринских. Так, моя милая. А в колхозе заяви, что Харитон Иванович больше не явится на работу, он же уже почти марсианин.
На работу утром не пошел. Я, правда, ни слова. Знаю его характер. По пути на ферму заглянула в правление, пожаловалась председателю. Тот пообещал вызвать, поговорить. Но ничего не получилось из этого: Харитон не явился.
Так продолжалось с месяц. А тут подоспела горячая вешняя пора. Сколько ни уговаривала идти на работу, как горохом об стенку. Спит, ест, читает журналы о ракетах.
Наконец, не выдержала, пошла в правление.
– Посоветуйте, говорю председателю и парторгу, – что делать с марсианином? Пока полетит, мне и уши объест.
Председатель усмехнулся:
– Знаете, что я надумал?
– Что же?
– Состряпаем телеграмму, будто Москва вызывает от нас кого-то для полета на Марс. И попробуем попугать Харитона Ивановича. Давайте сегодня вечером!
Так и сделали. Пришла я с фермы и прикинулась, что плачу. А Харитон:
– Что с тобою, Горпиночка? Кто обидел или занедужила?
– Ой, – молвлю, – хуже… – Обняла его, причитаю: – На кого ж ты меня спокидаешь? Кому же я буду стирать сорочки, готовить обеды? С кем поговорю по душам?
А он так насторожки:
– Что, Горпиночка, может, недоброе слышала в международной тематике?
– Слышала. Только что из правления. Телеграмма пришла. Москва зовет в полет. И кто тебя заставил писать то заявление!? Идем в правление, может, отпросишься. Я не перенесу такого. Идем, Харитоша!
Верите, Харитон как-то разом увял, сжался. Долго разыскивал сапоги, а еще дольше обувался. Дважды левый сапог напяливал на правую ногу. Руки дрожат. А мне смешно!
Пошли в правление. За всю дорогу ни слова не проронил. Вошли. Председатель и парторг поднялись навстречу. Оба такие серьезные, занятые. Первым заговорил председатель:
– Дорогой наш Харитон Иванович… Простите, что побеспокоили. Но дело очень важное… – достал из ящика в столе бумажку. – Сегодня получили телеграмму из Москвы. Вот она: «Трехдневный срок командируйте самого здорового физически колхозника для полета на Марс тчк. Москва, Энский переулок, семь, ГОП».
Сначала рассказ Е. Кравченко я перевел с украинского на русский. Затем мой текст перевел на чувашский чебоксарский писатель Аркадий Эсхель. Двойной перевод опубликовал чувашский журнал сатиры «Капкан» (№ 17 за 1962).
Воцарилась тишина. Харитон дрожащими пальцами взял телеграмму. Долго читал, словно изучал каждую букву. Потом спрашивает:
– А что такое ГОП?
– Государственная организация полетов, – пояснил секретарь партийной организации.
А председатель:
– Так как, Харитон Иванович, поедете в ГОП?
– Разве в колхозе нет здоровее меня человека?
– Нет! – отрезал парторг. – К тому же вы столько тренировались, изучали журналы про ракеты. Словом, мы посоветовались: ваша кандидатура самая подходящая. Поэтому отправляйтесь домой и собирайтесь. Завтра выезжать. И помните, что б с вами ни случитесь, мы никогда не оставим в беде вашу супругу…
Председатель встал, пожал Харитону руку. То же сделал и парторг. А мне так смешно, аж душусь, прячу лицо в платок.
Взяла я Харитона под руку, пошли. По дороге завернули в сельмаг, взяла пол-литра, хоть Харитон и не просил. Купила два килограмма тихоокеанских сельдей.
Дома приготовила ужин. Молча сел Харитон за стол. Выпил полный стакан водки, начал есть. Я достала чемодан и начала складывать белье – готовить в дорогу. А Харитон допил бутылку, умял три сельди, кастрюлю картошек в мундирах. Поднялся и заходил по комнате, как тигр в клетке. А я складываю и плаксиво спрашиваю:
– Харитончик, какой костюм положить?
Он молчит да комнату меряет. А я причитываю:
– И кто просил тебя подавать заявление! Ладно, если все благополучно обойдется: полетишь и прилетишь. А вдруг беда?
Харитон скрипнул зубами, остановился, обнял меня и гак нежненько молит:
– Родная моя… А ты знаешь, что я никакого заявления не подавал?
– Как? А чего ж столько тренировался, поправлялся и называл себя марсианином?
– Да пошутил я, – говорит. – Отдохнуть хотелось… Ну и пустил слушок, что подал заявление.
– Разве можно с таким делом шутить? А теперь, видишь, и правление наметило тебя послать в тот ГОП. Так что, крути не крути, а ехать надо.
Он съежился, начал уговаривать меня:
– Горпиночка, я знаю, все зависит от тебя. Сходи попроси парторга, чтоб другого послали в тот ГОП. Я не смогу без тебя. Не смогу! Клянусь; удастся остаться на Земле – буду работать, как черный вол. Иди, горлиночка, я не выдержу такого путешествия. А жить так хочется!
Я пообещала, что утром пойду к председателю.
С той поры моего Харитона Ивановича будто подменили. Работает на разных работах. И как! Даже денежную премию на Первомай получил. Ко мне такой внимательный и милый, что и не скажешь. И даже не обижается, когда назову его «Марсианином». Не знаю, надолго ли хватит ему такого трудового запала. А между тем, я довольна.
Усмешки Днепра (Из украинского журнала «Перец»)
Подслушал
В школе на уроке закона божьего поп спросил ученика:
– Скажи-ка, в каком состоянии Бог спускался на землю?
Стоит ученик и затылок чешет: не видел и не знает.
Сзади кто-то подсказывает:
– В трубном звуке и во мраке…
Ученик не разобрал и говорит:
– В черных брюках и во фраке.
Коперник в строю
В царской армии построили в ряды солдат и приказали стоять смирно.
– Кто вертится? – крикнул офицер.
– Земля! – послышалось в строю.
– Кто сказал, что Земля вертится?
– Коперник…
– Солдат Коперник, шаг впере-од!
Вежливый
Писал как-то парень письмо своей любимой. Кончив писать и немного подумав, добавил: «Прости меня, любимая, что письмо пишу в майке!»
Не знает…
– Сколько стоит твоя кепка?
– Не знаю, это был магазин без продавца.
Случай на почте
– Ваше письмо, бабуся, тяжелое, надо еще марку прилепить.
– Что ты, голубушка! Тогда оно еще тяжелее будет.
Почему голова большая?
В зверинце внимание детей привлек лев.
– Дети! – говорит учитель. – Кто скажет, почему у льва такая большая голова?
– Чтоб не вылез из клетки.
Новый учитель
Дочка вернулась из школы.
– Ну, понравился тебе ваш новый учитель? – спрашивает мать.
– А! Он ничего не знает.
– Откуда ты взяла?
– А он весь урок только меня спрашивал.
Земля потеет
– Кто скажет, отчего бывает роса?
– Я знаю! – поднимается Иванко. – Земля крутится так быстро, что аж потеет.
Чтоб не ошибиться
– Почему ты вырываешь страницы из учебника? – спрашивает учительница Василька.
– А я не все вырываю, только прочитанные. Чтобы по ошибке одно дважды не читать.
Ничего не сделал
Ученику было дано задание разобрать предложение «Умер дедушка». Но ученик не мог найти даже подлежащее и сказуемое. Тогда учитель стал задавать наводящие вопросы:
– Кто умер?
– Дедушка.
– Что сделал дедушка?
– Ничего не сделал, потому что умер.
«Полярник»
– Папа, когда я вырасту, буду полярником.
– Очень хорошо, сынок.
– Я уже сейчас хочу готовиться к этому.
– Как же?
– А ты каждый день покупай мне мороженое, чтоб я привыкал к холоду.
Откуда буря?
Учитель:
– Кто скажет, откуда берется буря?
– Я знаю, – поднялся Петрик. – Из костей!
– Как это?
– А так. Перед бурей наша бабушка за пять дней слышит бурю в своих костях.
Внучок
– Как там, учитель, мой внучок?
– Да ничего. Только вчера отпрашивался на ваши похороны.
В зоопарке
Служитель в зоопарке:
– Мальчик, отойди от тигра.
– Да я ему ничего не сделаю.
Серьёзная причина
– Миколка, почему ты плохо учишься, а Василько хорошо?
– Василек на два двора ближе к школе живет.
Материнский наказ
Мать:
– Запомни. Принесешь тройку – трижды будешь бит.
Сын:
– Тогда не ждите, чтоб я вам пятерки приносил.
Не тяни!
– Не тяни кота за хвост!
– Да я не тяну! Я только держу за хвост, а он сам тянет!
Лампа
Иван и Степан решили выпить. Три рубля наскребли, а 62 копейки не хватает.
Зашли к соседу Михаилу. В комнате убиралась жена. Чтоб она ничего не поняла, Иван сказал:
– Михаил! В моем телевизоре сгорела лампа МЫ-3, А ТЫ-62.
Догадливый сосед выручил.
Запомнил…
Учительница долго рассказывала на уроке ботаники про то, как выращивают картошку. Потом спрашивает мальчика, который, казалось, слушал внимательно:
– Скажи, Петя, зачем картошку закапывают в землю?
– Чтоб куры не выгребли! – живо ответил ученик.
Снова пьяный
– О Боже! Опять ты пьяный! – набросилась жена на мужа.
– Если я Бог, то тебе не ругаться, а молиться на меня надо, – ответил муж.
Установили причину
За ужином жена спрашивает мужа:
– Ну, про что шла речь на сегодняшнем совещании?
– Толкли воду в ступе и переливали из пустого в порожнее.
– А я и думаю, чего это ты пришел такой мокрый…
Не может быть
– Правду говоря, когда на базар шла, не надеялась купить все что нужно.
– Это почему же?
– Тетка Мария возвращалась с фермы и с пустым ведром перешла дорогу.
– Не может этого быть. С фермы она никогда не идет с пустым ведром.
* * *
– Поздравляю! У вас двойня!
– А от кого же второй ребенок?
В мясном ларьке
А мясо вредно, – говорит одна женщина. – Оно быстро приближает старость.
– Ничего, это я мужу, – отвечает ей вторая.
Уточнение
Бабушка спросила внука:
– Почему у тебя по истории тройка? Когда я училась, у меня были по истории одни пятерки.
– Так тогда же история была короче, – ответил внук.
Знатоки
Заведующий базой спрашивает главного бухгалтера:
– «Ревизор» – это комедия или трагедия?
– Если ревизор наш, знакомый, – комедия, а если из финотдела – трагедия.
Поспешил…
Двое подростков забрались в чужом саду на высокую грушу.
– Стрясись беда – я прыгну даже отсюда, – говорит один.
Хозяин из-под груши:
– Ну так прыгай. Беда уже тут!
Приманка
– Это правда, Иван, что ты «Москвича» выиграл?
– Да это я такой слух пустил, чтоб жена от тещи вернулась. Целый же месяц ничего горячего не ел!
Микола Винграновский
Не смотри мне в спину
Было уже холодно. Наступала зима, и в желтых, прибитых инеем, холодных лесах предстояло мне закончить съемки кинофильма; надо было свезти в дубовые леса артистов и еще тысячу человек на озябшие травы, на ветры, на древлянские берега каменистого Тетерева.
Лес опустел.
Пустые гнезда на фоне синего неба светили черными ребрами и тоже черно молчали.
Оператор с художником сидели на корточках и что-то чертили хворостинками. В валенках и шубах они походили на дедов-морозов. Кажется, кто-то посмотрел мне в спину. Я оглянулся – лесного взгляда уже не было.
Желтые дубы твердо стояли в стеклянном воздухе. Листья не падали и не тревожили их желтого безмолвия.
Я подумал о своей жене. Куда ее девать, если, не дай Бог, все начнется здесь в лесу?
Художник сказал:
– Ты не представляешь, что нас ждет, если мы не выберем натуру именно здесь и поедем еще куда-то.
– Что ты предлагаешь?
– Предлагаю построить наши землянки на месте бывших партизанских землянок. Во-первых, нам не придется долбать мерзлую землю, и, во-вторых, ты посмотри, какое бесподобное место для обороны. Партизаны знали, где разбить лагерь…
– Сколько тебе нужно, чтобы реставрировать все, как было?
– Боюсь, что за неделю не управлюсь.
– Слушай, через день-два может выпасть снег. Как хочешь, даю тебе один день – кровь из носу…
Мы уже садились в машину, когда снова кто-то посмотрел на меня; неведомые существа стояли за дубами и следили за нами.
Я вышел из машины, накинул шубу на плечи и зашелестел меж дубов в сторону Тетерева, где, по моим предчувствиям, должен кто-то быть в этих давно покинутых лесах: зверь ли, человек ли…
Никого нигде не было. Что за черт!
На следующий день начался ад: с досками, лопатами, топорами и прочим строительным инструментом да пожитками то и дело подъезжали возы и машины. Из Житомира и окрестных сел прибывали автобусы с людьми, которых тут же переодевали партизанами и немцами. Выдавали оружие.
…Наши партизаны-конники возились с лошадьми у реки.
Со стороны шляха тянулись пушки.
Землянки росли на глазах и около них копали гнезда под пулеметы. В воздухе сеялась редкая крупа. Мелкая невинная крупа пахла катастрофой.
Со слезами на глазах ко мне подбежала костюмерша.
– Что такое?
– Не хотят одеваться…
– Кто?
– Да все.
Возле костюмерной и в самом деле стояло с сотню мужчин с немецкими мундирами в руках.
– Здравствуйте. Почему не одеваетесь?
Крепко сбитый человек с мундиром немецкого лейтенанта в красных от холода руках спросил:
– А кто у вас самый главный?
Узнав, что «самый главный» я, он сразу как-то сник, словно сожалея о своем откровенно воинственном вопросе.
– Вы извините, не знаем, как вас величать, но дело в том, что мы не хотим быть немцами… Мы все, сколько нас тут, воевали в этом же лесу партизанами… С какой же стати теперь мы должны быть немцами?
Я посмотрел на бывших партизан. Тихо и смирно они стояли с мундирами в руках, беззащитные, как дети.
– Может, вы бы приказали отдать эти мундиры вон тем, из Житомира? Пусть они… Им же, и правда, все равно. Узнали мы, что будет сниматься кино про нас, – из колхоза прямо сюда. А я грешным делом всю ночь не спал… Всю ночь рана болела, как проклятая.
– А насчет всяких перебежек, засад или там, скажем, ползаний, или на дуб какой взобраться – можете не сомневаться, – поспешил заверить другой. – Мы тут каждый горбок проутюжили своими животами и на каждом дубе в дозоре сидели.
– А на лошадях умеете?
– И на лошадях и на чем хотите… Совершенно все умеем, можете не сомневаться, только не отдавайте нас в «немцы».
В эту минуту над нами, в вышине, меж золотых крон дубов, проплыла стрела операторского крана, и на конце ее, как аист в гнезде, сидел оператор. Крупа набилась в его волосы; окоченевшая рука спокойно лежала на ручке кинокамеры.
– Оденьте этих людей партизанами.
Не спеша, степенно и важно мужчины понесли сдавать немецкие мундиры.
Возле пушек остановилась «Волга», и из нее тяжело вышла жена. На ней были мой любимый украинский платок – шерстяной, черный в красных цветах и белая шуба до земли.
Восемь месяцев тому назад в эту шубу могли войти трое. Но сейчас даже издали было заметно, что шуба ей в самый раз – со дня на день мы ждали ребенка.
Я посадил ее под дубом, подальше от съемочной площадки, и уже собрался было идти, как вдруг снова почувствовал на себе вчерашний лесной взгляд. На этот раз он подстерегал где-то рядом, за дубами, и я пошел на него в глубь леса.
За вековечным поседевшим прадубом стоял седой конь и смотрел на меня своими серыми глазами. Он не испугался, не отпрянул, а лишь слегка поднял голову, уставившись на меня и насторожив уши. Рядышком стоял обкорнанный и худой, тоже, словно седой, аист с перебитым крылом.
Так они и седели вдвоем передо мной меж дубов, словно призрачные духи леса. В конские веки – тоже седые – густо набилась крупа, и казалось, что конь был в очках. Аист же смотрел на меня черным большим глазом так, будто он, седой аист, и его седой товарищ поймали меня на каком-то коварстве и уж никуда от них мне теперь не уйти.
– Готово! Можно снимать! – От площадки бежал мой первый заместитель, правая рука, начальник штаба.
В легких ботиночках, в темном легком плаще он бежал счастливо и легко. Когда Василь отдыхал, я не знаю. С утра до вечера он возился на съемочной площадке, а ночью вместе с директором фильма сидел над планами предстоящих съемок. Для него не существовало слова «нет». В кино он пришел из университета, где преподавал аспирантам французский язык.
– Готово! Можем снимать. – От него шел пар. – А это что? – Василь заметил коня. – Марш на съемку!
– Не трогай его, Василь. Этот конь не наш.
– Как не наш? А если и не наш, так что? У меня коней не хватает…
Василь схватил хворостинку и подбежал к коню. Конь не двигался. Ни удивления, ни страха не было в серых его глазах.
Василь остановился и, внимательно приглядевшись к коню, обернулся ко мне.
– Сумасшедший какой-то, ты гляди!
– Идем, Василь. Видишь – крупа. Если мы сегодня не снимем…
– Снимем.
– Значит, так: ты бери на себя главное командование. Распорядись, чтоб еще раз проверили взрывы. Не покалечило бы кого. Артисты в порядке?
– В полном.
Мы подошли к моей жене. Василь побежал на командный пункт.
Микрофоны работали нормально, динамики на дубах тоже.
Я поднялся к оператору на кран, откуда мы должны были начинать съемку.
Поле боя желтело внизу меж дубов до самого Тетерева. В землянках и за ними притаились наши партизанские отряды. Меж скал стояла конница. Тихо чернели пушки в зарослях дубняка. Пошевеливались, возились пулеметчики. У шоссе тускло чернели отряды эсэсовцев.
Все было наготове. Можно приступать. Одно слово – и затишье перед боем примет иной образ. Один миг – и все разом заговорит и задвигается… И надо быть спокойным, чтобы все видеть.
– Можно?
– Можно, – шепотом отвечает оператор; на лбу и на щеках у него начинает таять крупа.
Я оглядываюсь на жену. Внизу, под раскидистым дубом, сливаясь с крупой и листвой, она смотрит на меня. Красные розы на платке горят для меня. Жена не одна: седой конь вышел из лесу и встал возле, будто в дозоре. Аист присел под полою шубы и довольно поглядывает своим большим глазом. Представляю, как дрожит его иззябшее тело от нежданного шубного тепла.
– Съемка! – негромко кричу в микрофон.
Затряслась земля, заблистали языки пламени из пулеметов, испугались и тут же сорвались с места кони; откуда ни возьмись поднялся ветер да такой, что закрутил змеями дымы меж дубов, листву понес, посрывал с голов шапки и фуражки – все пришло в движение, в суматоху, в ярость.
Правый фланг «эсэсовцев» смял и стер в порошок наши форпосты и начал заворачивать к Тетереву, чтоб зайти с тыла.
Красная ракета. Сигнал нашей коннице. Я боялся, что артист, главный герой нашего фильма, командующий конницей, за дымовыми смерчами и взрывами не заметит ракеты.
– Еще одну!
Взлетела вторая ракета, и конница вырвалась из-за скал. Вдруг конь, на котором сидел герой фильма, увидев «немцев», понесся в противоположную сторону, где было тихо и пусто, где никакой битвы не было. Артист изо всех сил старался завернуть коня, ударил его нагайкой по морде. Выкормленный на сытых кинематографических харчах белокопытный красавец на полном скаку на мгновение пригнул голову и тут же стал стоймя; артист, как птица, раскрылив руки, вылетел из седла и упал на землю.
– Сто-о-оп!
Ассистенты бросились к артисту… Слава Богу, все обошлось.
– Давайте людям обед. После обеда начнем сначала.
– Ну что? Вышло? – подошли запыхавшиеся «партизаны», с недоверчивостью глядя на кинокамеру. – Вышло?
– Вышло. Но после обеда повторим еще раз.
– А я это поднялся с земли – у самого уха ка-ак ахнет, ну точно война, только тогда я двух ребер не досчитал, а сегодня – красота! – пригнулся и побежал дальше!
– Скажите, пожалуйста, ваш последний бой хоть чем-нибудь напоминал наш?
– Нет, куда равнять с вашим?! У вас одних пушек двадцать пять, а у нас было три да коней раз в пять меньше.
– Ну, в пять не в пять, Иван, не говори, а раза в два – это точно!
– Может, в два, я уже забыл, но пушек было только три, это я помню доподлинно. Две стояли вон там на горе – видите? – а третья вот тут, где едят ваши кони…
Наши кони добросовестно уминали сено, особенно старался белокопытный красавец.
Обедал и седой конь: моя жена подбирала с земли дубовые листья и подавала коню. Конь не жевал, нечем было, а просто глотал, не сводя серых глаз из-под очков с белокопытного красавца. Потом, будто что надумал, опустил голову к земле, покрытой листвой, и пошел к нашим дымившимся коням. Задняя нога его волочилась и оставляла на листве инистый след. Конь приковылял к белокопытному красавцу и долго рассматривал его печальными глазами. Удивленные кони оставили его и, в свою очередь, уставились на Сивка. Сивко и их окинул медленным взором.
Кажется, мне послышался такой разговор:
«Кто ты такой?»
Сивко молчал. Кони переглянулись; серый жеребец в яблоках будто бы проговорил:
«Ты что, забыл в лесу язык или, может, ты вообще никогда не говорил?»
Некоторые кони заржали.
«Давай, Уран, с ним по-немецки!»
Уран имел, как говорили, высшее образование, правда, незаконченное: снимался во многих фильмах, главных ролей ему не поручали еще, но все же…
«Шпрехен зи дойч? – спросил Уран, махнув дважды хвостом. – Инглиш?»
Сивко молчал, хотя говорить умел, знал и немецкий, он сидел в его печенках, но его рот был беззуб, и он не хотел выглядеть смешным.
Он еще раз внимательно посмотрел на белокопытного красавца, оглянулся на мою жену и поволок ногу к ней – глотать листья.
«Чудак»! – сказала молодая кобыла, запуская жадные губы в сено.
Я спросил Ивана:
– Вы случайно не знаете, что это за конь?
– Какой? Седой? Был когда-то конь. Всю войну партизанил с нами, а теперь такой старый стал, что и волки не едят. Правда, несколько лет тому назад, когда круто было с хлебом и мясом, хотел председатель на колбасу его пустить. Пошел я к председателю и говорю: пустите на колбасу – не будет добра ни вам, ни вашим детям, потому как если бы не этот конь, кто знает, что б еще было. Знаете, сколько раз он нас выручал… Раненых спасал, привозил патроны… Ну, оставили его. С той поры он и перешел жить в лес. Еще аист-калека приблудился, вот и доживают вдвоем… На зимку, правда, я их забираю к себе – жалко как-никак…
Повторили съемку еще и еще. Дубы почернели от дыма, и изорванная взрывами земля стала походить на ту, какой она была много лет назад в том партизанском бою. Так сказал Иван.
Все были утомлены и счастливы: битва снята.
И тут пошел снег. Пока грузили машины, пока все переодевались, снег прикрыл собой изорванную землю, будто здесь ничего и не было.
Я подошел к жене, подал ей руку. Холодная ее щека уже пахла молоком.
Сивко, совсем забеленный снегом, казался еще седее, а аист снова трясся подле него от холода.
По конским глазам я понял, что Сивку никто не понравился: ни люди, которые разыгрывали партизан и немцев, ни наши кони. Ему понравилась лишь моя жена. Она сказала ему «до свидания», махнула ладошкой аисту и пошла к машине.
Мы сели и поехали. Сивко смотрел нам вслед. На его спину вскочил аист и, вытягивая окоченевшую шею, видимо, что-то щелкал ему про нас.
