Анастасия Вербицкая
Вечеринка

VI

Звонок раздавался за звонком.

Мужчины входили, отирая мокрые усы и пофыркивая.

– Ну, погодка!.. – раздавались восклицания.

Передняя и гостиная были полны холода.

– А где же хозяин?.. – спрашивали все.

– Задержали в правлении… сейчас вернется… – неизменно отвечала хозяйка.

– До сих пор еще в правлении?.. Вот так фунт!..

Все это скользило помимо сознания Софьи Сергеевны.

Душа её была охвачена воинственным жаром, как всегда в дни «фиксов,» – настроение было самое повышенное.

Она сияла, председательствуя за огромным, но красивым никелированным самоваром, бросая сверкающие взгляды на нежный хрусталь, переливавший под огнем всеми цветами, на кузнецовскую вазочку с «вареньем-сюрпризом»…

– Как жаль бедного Петра Николаича!.. искренно шепнула Михайлова, – подруга Ивановой по институту. – Неужели нельзя меньше работать?.. Ведь он надорвется…

– Еще что придумай!.. У всех так, Оля…

– Отчего он в Крым не поехал осенью?.. Ведь, кажется, собирался?..

– Куда тут уедешь от трех должностей?.. Да и на какие капиталы?.. хладнокровно возразила Софья Сергеевна, разливая чай. – Тебе с сахаром?

– Без… Merci, душечка!..

– Мы ездили на дачу в Листвянах… Петр по субботам приезжал и праздники проводил с нами.

– Знаю, да… Он за лето – говорил – еще больше устает… В Москве такая гадость!..

– А туда далеко… Что делать, милая! Детям нужен воздух… Тетя, передайте, пожалуйста, стаканы на тот конец стола…

– Разве нельзя было бы поближе?.. робко спросила Михайлова, – чтоб и он жил на даче?

– Нельзя… Ближе тридцати-сорока верст от Москвы нельзя жить… Все заражено… Доктора говорят… Да он и сам так устает, что его в будни калачом не заманишь из Москвы… Ведь Листвяны – не рукой подать… Он как-то поездил, да и скаялся… Тут столуется у знакомых одних… Это удобнее…

Михайлова тихонько вздохнула и кинула влюбленный взгляд на своего мужа, красивого, но болезненного, с женственным типом лица. Он получал только пятьдесят рублей в конторе. Остальные полтораста, нужные для жизни, она зарабатывала сама переводами и уроками музыки. Но она не жаловалась… О нет!.. Она безумно любила мужа… Он такой безвольный, бедняжка!.. Такой неврастеник… Все лечится, так боится жизни и её страданий… У него в семье – все ипохондрики… Михайлова привыкла скрывать собственную усталость и умалчивать о переживаемых неприятностях; привыкла думать за двух, страдать за двух, бороться одной, отстраняя от мужа мелочи жизни, украдкой отирая слезы, когда вспоминались ей её мертвые малютки, рожденные измученной матерью и захиревшие среди нужды. На преждевременно увядшем, но и сейчас миловидном личике Михайловой лежала тень неизгладимой печали. И это был её отдых. Тяжело было всегда ломать себя, делать при муже веселое лицо, находить бодрые нотки в голосе… Михайлова никогда не забывала, что муж её когда-то имел богатую, влюбленную невесту, мог жить беспечно, – но сам выбрал ее, – бесприданницу… Она считала, что обязана работать, ведь доверял же он её энергии и талантам, начиная эту страшную трудовую жизнь!..

Миросозерцание Софьи Сергеевны было ей чуждо.

– А разве нельзя как-нибудь иначе?.. – тихо спрашивала она, под шумок разговоров, звеня ложечкой в своей чашке. – Три должности!.. Это ужасно…

– А как же иначе, милая? у нас дети… Не надо было жениться… а теперь поздно рассуждать!.. Не все такие лежебоки, как твой Павлик…

Михайлова вспыхнула и укоризненно поглядела на хозяйку. В такие минуты она ее ненавидела и давала себе слово никогда сюда не ходить…

Петр Николаевич подымался по лестнице и на площадке увидел звонившего Ельникова, мужа его сестры Анны.

Они вошли вместе.

– Ну что, как сестра?… Я все не выберусь…

– Да что?.. За греческий засела…

– Да ну? Неужели учится?

– Ей-Богу…

Ельников у зеркала расправил свою густую бороду и маленькой гребеночкой пригладил роскошную, волнистую шевелюру.

– Ведь Миша в третий перешел, а там греческий… На латыни-то она вот как насобачилась!.. А теперь зубрит день и ночь…

Петр Николаевич, вешая шубу, выразительно покачал головой.

– Святая женщина!.. Что говорить!.. – как-то вкусно причмокнув и делая серьезную мину, заявил Ельников и, выпрямив статную фигуру, замотал головой и поправил чуть съехавший галстук. Глаза его, увидавшие в гостиной оборки женских юбок, как-то особенно сузились и блеснули.

– «Скотина», – подумал Петр Николаевич, враждебно косяся на эту сильную грудь и широкия плечи. – «Нужны тебе святые!.. Небось сейчас вот этими самыми пухлыми, красными губами целовал какую-нибудь швейку с бульвара… Не брезглив, голубчик…»

Хозяина встретили радостными восклицаниями. Мужчины усадили его на другой конец стола.

– Я тебе с ромом налью, Петр Николаевич, – сказала ему жена.

Софья Сергеевна была единственной женщиной, за которой Ельников не ухаживал. Он не прощал ей враждебности к его жене, которую он все-таки любил по-своему. Поздоровались они холодно и Софья Сергеевна только из вежливости спросила, с чуть заметной иронией:

– Ну что Анна? Как?

– Да ничего, благодарю вас!.. Кланяться просила, – тоже из вежливости добавил Ельников, с утра не видавший свою Анну.

У Иванова был такой убитый и болезненный вид, он был такой жалкий, – что Михайлова не удержалась и с участием спросила его:

– Что с вами?.. Петр Николаевич, на вас лица нет?..

– Знобит что-то, – криво улыбнулся он. – Это право пустяки, милая Ольга Павловна.

– Инфлюенца?..

– Нет, просто флюс…

– Ну, смотрите!..

Она отошла сумрачная и что-то шепнула хозяйке.

Та побледнела и нахмурилась.

– Тьфу!.. Тьфу!.. Этакие глупости говоришь… Еще накличь беду…

– Я бы на твоем месте разогнала гостей, да послала бы за доктором.

Софья Сергеевна с беспокойством и любовью поглядела на мужа.

Действительно, вид скверный… Но ведь упрямство – ослиное!.. Сознается тогда, когда в сущности останется за попом только посылать… У них всегда так… Чувство досады взяло перевес над нежностью.

Кто-то зазвонил и в ту же минуту Сережа и Надя вбежали с взволнованными лицами.

– Анна Денисовна приехала!.. – громким полушепотом объявили они матери.

Софья Сергеевна бросила разливать чай, выпрямилась и пошла в переднюю.

Этой чести она никому не оказывала.

– Ишь, как на задних лапках пляшет!.. – съехидничала Евтихьева, пожилая супруга одного чиновника, наклоняясь к плечу соседки.

– Нельзя же!.. – усмехнулась та. – Веть третье-то место Иванов через мужа Анны Денисовны получил… Надо ценить!

Иванов в передней уже снимал с гостьи ценную черно-бурую ротонду. Анна Денисовна, гремя шелковым платьем, заняла за столом почетное место. При её входе, все как будто умолкли, словно смутились, – такова сила кармана, – и поклонились ей почтительно, хотя все терпеть ее не могли за её ограниченность и надменность.

Это была большая и красивая женщина, которую портили черные заметные усы и излишняя краснота в лице.

Она была очень скупа, практична и сама управляла двумя домами, которые ей подарил муж, благоговевший перед нею. В сущности, она была очень недалека и совершенно неразвита. Но почему-то ее все считали за умную женщину. Богатство и наглость импонировали всем. Снисходительным кивком поздоровалась она с присутствующими, никому не подавая руки. Многие из дам еще сохранили на лице деланно-умильную улыбку, которая при этой невежливости постепенно таяла, превращаясь в растерянно жалкую гримасу и, наконец, в озабоченно-злую мину. Все усердно занялись своими чашками и сухарницей, между тем как Анна Денисовна дерзко щурилась на дам, делая вид, что встречает их в первый раз.

Она находила втайне такое поведение верхом светского шика.

Муж её, инженер Халчев, человек неглупый, практичный и с большими связями, казался много добродушнее своей жены. В действительности, это был ловкий и беззастенчивый делец, – такой же громадный, тучный и красный, как жена его, с жирным лицом, толстыми веками, хитрыми глазами и короткими, как бы обрубленными пальцами.

Лошадей они по скупости не держали и ездили в гости на двух извозчиках, так как вдвоем весили около пятнадцати пудов и рядом не уселись бы…

Детей у них не было. Оба они страстно любили винт, любили покушать и любили копить. В театры они не ездили и ничего не читали.

Все были в сборе.

Хозяин в гостиной расставлял три стола, готовил подсвечники, мелки и карты, когда раздался еще звонок, – нервный, резкий, на весь дом.

– Ах, Боже мой!.. – нервно сказала Анна Денисовна и томно зажала уши, оттопыривая мизинцы. – Руки её были унизаны кольцами. Украшения и драгоценности вообще она любила, как дикарка.

– Это наверное Семенова, – виновато улыбаясь пояснила хозяйка. – Ей все некогда… Она звонит-то, словно на пожар спешит… Чудная…

– Такая необразованность!..

– Помилуйте, – вступилась Михайлова. – Я никого не встречала образованнее Семеновой… даже между мужчинами…

Но Халчева только скользнула по ней взглядом и обернулась к хозяйке.

– Отчего вы не велите подвязать колокольчик, Софья Сергеевна?.. У меня в домах все электрические… Это так удобно…

– А что ваши нервы, Анна, Денисовна?.. – умильно спросила тетушка.

Инженерша величественно поглядела на старушку и кивнула ей одними бровями. Все знали слабость инженерши считать себя болезненной и сырой женщиной. Она днями валялась на кушетке и жаловалась на мигрени. Быть здоровой казалось ей неаристократичным.

В гостиной уже звучал раскатистый смех этой вечно-бодрой и веселой Семеновой.

Она вошла в столовую, подставила щеку хозяйке и, здороваясь с гостями, энергично трясла всем руки.

Это была девушка лет сорока, некрасивая, худощавая, необыкновенно подвижная и нервная. Одета она была, пожалуй, даже по последней моде, но с расчитанной эксцентричностью. Лиф её платья походил на фрак, с белым пикейным жилетом, крахмальным воротничком, манжетами и мужским черным галстухом. На голове, с греческим узлом темных волос, была круглая, войлочная, совсем мужская шапка. Но все это было безукоризненно, – чисто и изящно.

Анне Денисовне она только кивнула головой, и та ответила ей умышленно небрежно. Всем стало смешно.

Обоюдная антипатия этих обеих женщин ни для кого не была тайной.

Семенова села рядом с Михайловой.

– Неужели вы только сейчас из конторы? – удивилась та.

– А, конечно!.. Как всегда, с девяти до семи. Только и успела пообедать…

– Даром двух тысяч платить не будут, – вставила Евтихьева, которая сама во всю жизнь не заработала рубля, но не могла простить Семеновой её заработка, действительно редкого для женщины.

– Ах, хозяюшка милая!.. Дай чаю поскорее… Пересохло в горле, – сказала Семенова громко, потом нагнулась к Софье Сергеевне, и глаза её весело блеснули в сторону Халчевых.

– Две кариатиды налицо!.. Стало быть жур-фикс в полном ходу, и все как надо быть?..

– Почему кариатиды?..

Софья Сергеевна чуть-чуть нахмурилась. Она не любила, чтоб вышучивали её приемы.

Семенова служила бухгалтером и иностранным корреспондентом при одном крупном торговом доме. Жила она с братом-учителем, тоже холостяком, каждый год брала двухмесячный отпуск и ездила за границу, чаще всего в Норвегию. Она в подлиннике прочла Лефлер, и Альгрэна, и Стриндберга, и Ионаса Ли. Ибсен был её настольной книгой. Теперь она изучала испанский язык, находя в этом источник неувядаемых наслаждений. Европу она знала, как у нас немногие знают Россию.

За политикой она следила с волнением и страстностью, и свои политические убеждения отстаивала красноречиво и пылко. На интересной лекции, на ученом заседании всегда можно было встретить её сухую, но изящную фигурку, её насмешливое лицо с длинным носом и полными жизни глазами. Интересовалась она всеми явлениями общественной жизни, но относилась к ним неизменно, как двадцать лет назад, когда сама была на курсах и подносила адрес Некрасову.

Москву она не любила. Это Азия, – говорила она, – здесь даже оперы порядочной нет… Но, любя страстно музыку, она не пропускала ни одного симфонического собрания.

Когда-то у неё были женихи, но она по принципу не вышла замуж, слишком дорожа своей независимостью. У неё не было увлечений. Она смеялась зло и беспощадно над «неотразимостью» мужчин и над «женственностью» прекрасного пола. Мужчины уважали Семенову, хотя за спиной подсмеивались над «безполым существом», как она себя величала… Дамы же все поголовно, за редкими исключениями, ненавидели Семенову за её умственное превосходство и за безапеляционный тон, которым она изрекала свои афоризмы. Она, действительно, имела слабость считать свои мнения непогрешимыми. Язык у Семеновой был бабий и она любила поговорить. Выражалась она книжно, память имела изумительную и свою речь пересыпала цитатами. Увидав человека в первый раз и желая его «разглядеть», либо совратить в свою веру, она накидывалась на него, тормошила, вовлекая в интересный спор, сама лезла на стену, доказывая ему его заблуждения и собственную свою правоту и часто доводила собеседника до отчаяния.

– Ну, задала баню!.. – говорил он знакомым, отирая вспотевшее лицо. – Что за фигура? Батюшки мои! Откуда она взялась?

И в другой раз, увидав издали кончик длинного сухого носа Семеновой, он спешил куда-нибудь скрыться.

С Софьей Сергеевной Семенова была дружна, еще с детства. Потом, через двадцать слишком лет, они встретились, живя в одном и том же переулке. А с тех пор, как Лизавета Антоновна самоотверженно отходила ребят Софьи Сергеевны от дифтерита, рискуя собственной жизнью, и оказала им много услуг – Ивановы в ней души не чаяли и прощали ей все её бестактности.

VII

Хозяйка разливала чай.

– Варенье, господа!.. Кому варенья?.. Здесь пять сортов…

У Нади и Сереги, торчавших за стулом матери, запрыгали глазенки.

«Вот он сюрприз-то!..»

Торжественная минута наотала.

Сердце Софьи Сергеевны громко застучало под тугим корсетом. Она спряталась за самовар, но лицо её, покрывшееся пятнами, выдало её волнение.

Кто-то из дам попробовал из кузнецовской вазочки и ахнул.

– Что это за прелесть! Софья Сергеевна! Что это за роскошь?.. Ах!.. Я ничего не разберу.

– Отгадайте, – сдавленным голосом молвила хозяйка.

У детей щечки так и пылали.

– Позвольте мне, пожалуйста, – строго сказала Анна Денисовна, с неудовольствием заметившая, что блюдечки у них теперь одинаковые.

– Обезьяна! – с досадой подумала она.

Две руки протянулись с разных сторон, чтоб передать инженерше вазочку.

– И мне позвольте!..

– И мне…

Все тянулись к новой вазочке, с новыми блюдечками в руках.

Дети, красные как пионы, подталкивали друг друга локтями.

– Действительно, что-то необыкновенное, – величественно согласилась Анна Денисовна.

Все жевали ягоды, смаковали, блуждая глазами, с неопределенной улыбкой на лицах.

Увлеклись и мужчины.

– С виду как будто крыжовник, – глубокомысленно начал Халчев.

– А внутри апельсинная корка!.. – крикнул Сережа, не утерпев.

И вдруг, сконфузившись, но все же чувствуя необыкновенное облегчение, он присел за стулом матери на корточках.

– Н-ну, матушка!.. Удивила ты мир!.. – засмеялась тетушка. – Уж на что я лакомка, а отродясь такой диковинки не едала…

Анна Денисовна начала сердиться и багроветь.

А Семенова хохотала, взявшись рукой за левый бок и качаясь на своем стуле.

– Чему вы?.. – невольно рассмеялась и Михайлова, глядя на нее.

– Ох, уморила!.. Геркулес-то… Геркулес. Ха!.. Ха!..Ха!..

– Что такое?

У всех лица раздвигались в улыбку. Одна инженерша была мрачна и неподвижна, как надгробное изваяние.

Семенова вынула батистовый платок и вытерла углы влажных глаз.

– Исполать тебе, Софья Сергеевна, – воскликнула она и хлопнула хозяйку по руке. – Ты Геркулеса посрамила…

– Какого Геркулеса? – сердито крикнула Евтихьева с другого конца стола…

– А помните, сколько ему работы царь Авгий задал?

– Царь?.. Отродясь о таком не слыхала… – сознавалась чиновница, вспомнившая в эту минуту о рекламе новой крупы (Геркулес).

– О, Господи!.. Ха!.. Ха!.. Помните? конюшни вычистить? они у него были запущены.

– По московски? – подмигнул Ельников, остановившийся в дверях.

Семенова обернулась и махнула на него рукой.

– Ну, с конюшнями-то он справился, а перед твоим подвигом, Софья Сергеевна, спасовал бы. Сколько фунтов-то?

– Четыре, победно заявила Софья Сергеевна, перегибаясь из-за самовара. Лицо её теперь пылало.

Семенова отмахнулась и опять залилась смехом, откидываясь на спинку стула.

– Нет, вы не можете себе представить, какая это работа! – говорила хозяйка через стол с Евтихьевой, минуя Анну Денисовну. – Каждую ягодку, вычистить… потом ее цедрой апельсинной начинить… Вы понимаете?

– Что говорить!.. Ну-ка, еще позвольте…

– И все сама… Доверить ведь никому нельзя… Какая же это будет чистота? А тут каждую ягоду своими руками… Целую неделю работала… измучилась… Верите-ли?.. Всю спину разломило… Позвольте ваше блюдце!..

– Мученица ты моя! – залилась опять Семенова. – Какой же у тебя сладкий подвиг!..

Она обернулась к Михайловой, которой давно симпатизировала.

– Нет, энергии-то сколько, Ольга Павловна!

– И досуга! – тихонько улыбаясь, подсказала та.

– Вот именно! Голубушка Ольга Павловна! Хоть бы у нас с вами раз в году столько досуга нашлось, чтоб фунтик ягод вычистить… Как это было бы приятно!..

– Чудная!.. Да ведь это летом, небось, было!.. – напомнила хозяйка.

– А по твоему, конторы летом закрыты?

– И у меня летом уроки… (И слава Богу, что есть. По крайней мере дети на даче) – подумала Михайлова. – А если б и был досуг, – начала она вслух.

– Она бы за книгу схватилась, – докончил за жену Михайлов. – Все жалуется, что читать некогда.

– Я-то бы уж, конечно, и летом на такой подвиг не пошла, – пошутила Семенова. – Стоит жизнь убивать на такой вздор?

Софья Сергеевна обиделась. Ее унижали перед Анной Денисовной.

– И вот на что уходят силы, лучшие силы женщин, – напыщенно изрек Ельников и прыснул в бороду.

Хозяйка кинула на него сверкающий взгляд и обернулась к Семеновой.

– Ты, Лизавета Антоновна, кажется воображаешь, что одно твое конторское дело важно и трудно? А семья, это пустяки?.. Попробовала бы ты быть на моем месте!

– Оборони меня, Боже! – отшутилась Семенова.

– День деньской на ногах, – кипятилась Софья Сергеевна, усиливая свое контральто, чтобы покрыть голоса мужчин, споривших с Ивановым о чем-то, – управляться с детьми, с такой оравой прислуги.

– С такой оравой гостей, – вставила под шумок Семенова.

– Обо всем думать… о всех заботиться… чтобы все сыты были, одеты, обуты… Чтобы чистота… Разве на прислугу можно полагаться? Вот я прихварывала недавно… недели две цветов не глядела… Так их так запустили!.. Пришлось каждый листик вычищать самой… Два дня, не разгибаясь, за ними сидела.

– О, Господи!.. Ну, скажи… Стоит-ли жизнь убивать на такие мелочи?

– Как, Лиза, мелочи?.. И это мелочи?.. И цветы, и варенье? Ничего, значит, не нужно?

– Ей-Богу, не пойму никогда, зачем загромождать себе жизнь таким бесцельным, а главное скучным «делом»? Коли такая возня с цветами, не держи их!..

– А варенье-то кто же за нас будет варить!.. – не стерпела Анна Денисовна.

Все оглянулись на нее. От гнева она была пунцовая.

– Или вы забыли, что в лавке оно стоит полтинник фунт?.. А нам обходится в двадцать три, двадцать пять копеек?..

– Это мне решительно все равно… Я сладкого не ем и нахожу, что прожить без варенья легко…

– Вам легко! – загремела инженерша. – Зачем же вы навязываете всем ваши вкусы? Если я не могу пить чай без варенья?

– Ну, так и не жалуйтесь на судьбу!.. Я вот люблю за границу ездить и не жалуюсь, что для этого приходится в конторе сидеть чуть не полсуток…

– Вы не замужем и не знаете, что значит вести дом, – надменно напомнила Анна Денисовна.

– Даже два… Но если это так трудно и неприятно, почему вы управляющего не возьмете?.. Наверно лучше вас дело вел бы… Вникал бы в интересы жильцов… Вон они жалуются, что вы ремонта никакого не производите… А вы у лишнего бедняка кусок хлеба не отымали бы…

Анна Денисовна так растерялась, что заморгала веками, задохнулась и несколько раз беззвучно открыла и закрыла рот, как это делает рыба, вынутая из воды.

– Какова нахалка! – сказала она, наконец, соседке довольно громко.

Софья Сергеевна, возбужденная присутствием мужа при таком щекотливом споре и вдохновенная воспоминанием об его упреках, совсем позабыла в эту минуту, что становится союзницей Анны Денисовны против этой зубастой, милой Лизаветы…

– Я так уверена, – вмешалась она, бесцельно вытирая расшитым полотенцем совсем чистую чашку, – что если бы тебя запречь в эту семейную лямку и наполнить твою жизнь возней с детьми и дрязгами с прислугой, то ты сбежала бы через месяц в свою контору… потому что твое дело легче!

– Что и говорить! – подхватила Евтихьева. – Одна пустяковина, больше ничего!..

– И бесспорно легче!.. Но ведь я потому и замуж не вышла… А вот на вас всех я дивлюсь… Ведь вы отлично на матерях и сестрах… на всех кругом видели эту… лямку. Чего-же вы для себя ждали?.. Кто гнал вас замуж?

– Остаться Христовой невестой?.. Вековушей?.. Покорно вас благодарим! – грубо усмехнулась инженерша.

Михайлова изумлено поглядела на нее.

– Ну – дамы! казалось, говорило её кроткое лицо. – Что за дикость нравов в нашем обществе!.. В глаза высказывать такие вещи?.. А наверно Анна Денисовна тоже где-нибудь да воспитывалась…

Семенова, однако, не обиделась. Либо она очень презирала Халчеву, либо вообще привыкла к грубостям дам.

– Вот я себя превосходно чувствую в положении Христовой невесты, – подхватила она вполне невозмутимо. – Что вы тут видите постыдного, Анна Денисовна?.. Прошло это время.

– Как это прошло? Никто замуж, что-ли, не выходит?