Анастасия Вербицкая
Вечеринка
IV
В день жур-фикса Софья Сергеевна, с засученными рукавами, в щегольском фартучке из парусины, кокетливо обнимавшем её роскошный бюст, с пылающими щеками и веющими прядями, которые выбились из её пышной темно-каштановой косы, – летала, не смотря на свою тучность, – из кухни в кладовую, оттуда в столовую. А за нею по пятам, неотступно – как тени, – носились пятеро здоровых ребят. Оно застревали в дверях, давили друг другу ноги; озлобленно сверкая глазами, молча показывали друг другу кулаки и прыскали со смеху; обменивались таинственными знаками и условными словечками, урывали там морковку, тут яблочко, выпрашивали у матери и у кухарки разные подачки…
Дети были посвящены в тайну сюрприза, который мама готовила еще летом нарочно для гостей. Этот сюрприз заключался в необыкновенном, диковином вареньи, банка которого красовалась на нижней полке буфета. Вечером ее должны были распечатать впервые. И для него-то именно покупалась вазочка «новость»…
Обедали наскоро и рано, кое-как и кое-чем. В третьем часу знаменитый провансаль был уже готов, оба новые сервиза – чайный и столовый – перемыты, белье и ножи новые вынуты, варенье наложено в вазочки (кроме того, которое Софья Сергеевна решила выложить в последнюю минуту)… Столы вычищены, свечи вставлены, сухарница полна воздушными стружками, от которых ребята приходили в восторг… Было дело… Его хватило на всех, – и на няньку, и на подняньку, и на кухарку, и на горничную. Та в четвертом часу еще вытирала последние подоконники и собиралась в спальной почистить отдушник. Все сбились с ног, за то квартира Ивановых блестела и сияла так, как у других людей блестит под Рождество, да под Пасху. С Анной Денисовной надо было ухо держать востро. Она наденет пенснэ, да все карнизы оглядит, нет ли где паутины… Да цветы на окнак перетрогает… И беда если пыль увидит!.. Так и брякнет сейчас при всех, чтобы показать какая у неё самой в доме чистота!..
Действительно у неё дом свой, как игрушка, комнаты словно бонбоньерки… Еще бы!.. Богачка, детей нет… Целый день бродит по дому и носовым платком с безделушек китайских на этажерках пыль стряхивает…
«Всю жизнь наполнила пылью», смеется над ней сестра Анна.
– Кажется, все?.. – с тревогой спрашивала вслух Софья Сергеевна, обходя квартиру в пятом часу и зорко щурясь на все углы. – Право, кажется, все?..
В гостиной она сняла с фикуса желтевший лист и пронзительно оглядела его блестящие, твердые, словно лаком покрытые, листы. Чисто… Буквально не к чему придраться!.. Она шумно передохнула и стала отстегивать кокетливый фартучек, весь пропахший запахом плиты.
Отяжелевшей поступью усталого человека направилась она в спальню. Но в столовой у буфета остановилась невольно, чтобы полюбоваться новым хрусталем… Ну, что за красота!..
В пять часов измученная Софья Сергеевна прилегла на кушетку, чтобы дать отдых ноющим ногам и пояснице. Вдруг раздался оглушительнный звонок.
Там звонить мог только хозяин.
– Ах, Боже мой!.. Ольга!.. Агафья!.. Да что же прибор?.. – опомнилась Софья Сергеевна.
За этой сутолкой она совсем забыла о Пьере.
Измученный (он умудрялся служить в трех учреждениях), с портфелем работы на дом, иззябший, с распухшей щекой. Петр Николаевич сумрачно оглядел пустой стол и сконфуженную фигуру жены. Оказалось, что Агафья забыла поставить в печь остатки супа и вчерашнего жаркого.
Софья Сергеевна налила мужу водки…
– Сейчас таган разводит, – доложила горничная, подав на закуску сморщенный, как кожа старухи, невкусный соленый огурец.
Петр Николаевич выпил рюмку и схватился за щеку.
– Раньше-то не могли о муже вспомнить?… – язвительно кинул он жене и забегал по комнате, кривясь от боли… – Кажется, не безызвестно вам, что я голоден, как… собака?.. Завтраками ведь нигде не кормят…
– Ах, пожалуста, не ворчи!.. Я сама с ног сбилась с гостями…
– Гости!.. Гости!.. – вдруг закричал Петр Николаевич, останавливаясь на месте разом и как-то дрыгнув ногами. – На какого они мне чорта, ваши гости?.. Кто их звал?.. Две ночи не сплю… Работа на дом спешная… Опять выспаться не дадут… Удовольствие иметь семейку… эту прорву… Ухлопываешь в нее здоровье, силы, весь заработок… А о тебе даже заботы нет ни у кого…
Его голос задрожал.
Но это было уж слишком.
– Да ты спроси… и… ела ли я сама с утра хоть что-нибудь? – заголосила Софья Сергеевна, вставая и выпрямляя свой пышный стан. – Весь день на ногах мыкаюсь… как оглашенная… Гости-то ведь твои… Твои инженеры… Они тебя за уши тянут… Подумаешь, я только для своего удовольствия эти «фиксы» завела… Да провались они совсем!.. Да разве я жаловалась когда-нибудь на усталость?.. На эту собачью жизнь?..
– Твоя жизнь собачья?..
Петр Николаевич остановился посреди комнаты и всей своей тощей и высокой фигурой изобразил как-будто восклицательный знак.
– А ты скажешь, – сладкая?…
Софья Сергеевна села опять, и лицо её отразило твердое намерение защищаться до последней капли крови… Надоели ей уж эти сцены и упреки в дармоедстве за последние четыре года!.. Будет!.. Нельзя же все объяснять неврастенией, переутомленьем и т. д. Петр распустился… больше ничего!.. И она, наконец, требует к себе уважения и деликатности.
– Ты бы в мою шкуру влезла… – говорил Петр Николаевич. – С девяти до пяти… а когда и до восьми на службе… на голодное брюхо… да и во всякую погодку… да неприятности с начальством… да оскорбления всякие и придирки глотай… Из-за вас, все из-за вас, сударыня!.. Был бы одинок, плюнул и ушел… одна голова не бедна… А теперь батрак ваш до могилы… А вы еще смеете жаловаться, сидя в тепле, да и в холе?.. с кофиями, да сластями… Вы вот спать завалитесь, а я до двух-трех сиди за работой, а в девять пожалуйте на службу… Опять… Колесо проклятое… завертело… не вырваться!..
Его желчное, еще красивое, но совсем больное лицо все дрожало от возбуждения. Губы тряслись.
Почва вдруг заколебалась под ногами Софьи Сергеевны. Ей стало жаль мужа.
– Петр… да как же другие жены?.. – начала она неуверенно.
– А наплеваать мне на других!.. – загремел Петр Николаевич. – Я на вас, сударыня, женился… вам закрепостился… Так вы бы… хотя б из деликатности не лезли в спор… слово за слово… Ведь вы что без меня?.. Нуль… Во всех смыслах нуль… Без единицы нуль… – злорадно выкрикивал он, радуясь пришедшему на ум сравненью… – Помру я завтра, вы на улице… с ребятами… вы отброс – обуза обществу… Вам бы помнить об этом ежедневно… да беречь содержателя своего… батрака законного… А где ваша забота?.. Съели вы меня!.. живьем… Вот уж именно коровы египетские… Тучные коровы… пришли и сожрали мужей…
Этой несправедливости Софья Сергеевна не могла перенести молча… Господи!.. Всему есть мера… Губы её задрожали от обиды…
– Да позволь, – начала она сдержанно. – Не волнуйся. Тебя послушать со стороны, я только и барствую… Да кем же дом держится, скажи, пожалуйста?.. Чья тут забота о всех вас?.. – спрашивала она, разводя большими, белыми и выхоленными руками.
Но Петр Николаевич желчно смеялся, стоя посреди столовой и раскачиваясь на каблуках.
– Действительно, большая забота!.. Четыре прислуги… Домашняя портниха… Самой дочери платьице сшить некогда… Для Сергея репетитор, для Нади приходящая гувернантка… Подумаешь, сама в институте не кончила?.. Черт вас знает, чему вас там учат!.. И за все плати, на всех разрывайся… А за это даже пообедать не дадут!.. – кричал он, трагически потрясая худой рукой. – Одну только и знаю порядочную женщину – сестру Анну… Вам всем – бабью – живой укор.
Софья Сергеевна вскочила и глаза её засверкали. они с золовкой терпеть не могли друг друга. Одного имени её было довольно, чтоб поднять целую бурю в незлобливой душе Софьи Сергеевны.
– Так вам хотелось бы, чтоб и я, как Анна Николаевна, одна с ребятами, – и за кормилицу, и за няньку, и за гувернантку, и за репетитора?.. Благодарю покорно!.. Это не жизнь, хомут какой-то!.. Уж она в гроб глядит… А мне и недолго свалиться… с моими нервами… и почками… Вам, конечно, от меня отделаться приятно, – с дрожью в голосе неожиданно заключила Софья Сергеевна, – и ей стало жаль себя, как всегда, когда она вспоминала о своих почках…
– Если-б вы все так помогали мужьям, – не слушая, кричал Петр Николаевич, – да зарабатывали, как Анна, – мы бы не умирали в цвете лет от истощенья…
– Позволь… Да что же она зарабатывает?
– А вот ты, матушка, сосчитай, – чего мне стоит содержать домашний штат?.. Вот и узнаешь, что зарабатывает Анна.
Софья Сергеевна, отворив дверцу буфета, бесцельно переставляла новые рюмки. Руки её чуть дрожали – и хрусталь звенел, сталкиваясь со стаканами, так слабо и приятно.
– Уж святая!.. Что говорить! – соглашалась она, зловеще раздувая ноздри. – От хорошей жизни, да от добродетели моща стала!.. Жаль только, что от таких мощей мужья бегают на сторону… да развлекаются с кухарками.
Петр Николаевич бешено стукнул кулаком но столу.
– Помолчи, Софья Сергеевна!..
– Только вы забываете одно, Петр Николаич… Кабы Ельников зарабатывал с ваше, и Анна завела бы себе штат… Будьте покойны!..
– Кушать, барин, подала… – заявила горничная, ставя на стол дымящуюся тарелку.
– Да ты, глупая голова, сообрази, кто из нас беднее? Он-ли, получая целиком в дом свои семьдесят пять рублей, или я, получая триста и раздавая в разные руки, да по книжкам чуть не четыреста?.. С дефицитом каждый месяц!
– Полагаю…
– Да что полагать-то?
– Кушать, барин, подано, – напомнила Ольга, опять просовываясь в дверь, за которой она стояла, ожидая конца перебранки, с лукавой усмешкой на миловидном лице.
– Ельниковы никому не должны ни рубля… По одежке протягивают ножки… А мы?.. Женились в долг… плодились в долг… ребят крестили в долг и хоронили их в долг. И сейчас не вылезаем из долгов, что ни дальше, то больше… И ноги протянем тоже в долг… Двадцатого распишешься в получении жалованья, а к первому вперед забираешь…
– За то Ельниковы живут по-свински.
– А мы?.. В свое удовольствие?.. Я-то, по крайней мере? Вот я второй месяц сапог не соберусь купить… Зябну в штиблетах… зубы застудил… Скажите, какое удовольствие!..
– А в карты сколько просадил?
– А ты сколько?.. Мне ведь одна радость в жизни осталась… Только за картами и живу… И поворачивается у тебя язык меня подсчитывать?.. Когда я работаю, как битюг…
– Барин!.. кушать пожалуйте!.. Опять все остынет… – отчаянно выкрикнула Ольга, снова появляясь в дверях. «Вот грехи-то… право»…
Супруги оглянулись на горничную и язвительные слова остановились, не слетев с их губ.
V
Петр Николаевич сел обедать.
Софья Сергеевна ушла в спальню, взволнованная, с пятнами на лице. Пора было одеваться, но она об этом позабыла. Она бесцельно и бессознательно брала в руки разные вещицы с туалетного стола, перекладывала их с места на место, подносила к глазам, рассматривая как бы их рисунок или отделку, словно видела в первый раз.
Веки её жгло что-то, и она беспрестанно моргала.
– Это что за подошва?.. – донесся из столовой сердитый голос Иванова. – Ведь это последние зубы сломаешь… Не могли вы разве не засушить мяса?.. Позовите кухарку…
– Вчерашний, барин, – оправдывалась прибежавшая Агафья. – Ноне не готовили, потому – гости вечером… И то разорвамшись с утра… У самой маковой росинки во рту не было…
Хозяин пробурчал что-то в салфетку, очевидно нелестное, по адресу гостей. Он беспомощно тыкал вилкой в остывшее невкусное мясо, пахнувшее салом. Агафья была уже у двери, когда он вдруг вполголоса взмолился:
– Так нет-ли там чего-нибудь, Агафьюшка… Вы мне кусочек подали бы из того, что к вечеру…
– Рази индейки ножку, али крылышко зажарить?..
– Ну да… ну да… кусочек маленький…
Кухарка задумалась на минуту… Она любила доброго барина.
Но Софья Сергеевна уже летела в столовую, с расстегнутым лифом, полная решимости полководца, спасти часть армии и отразить врага с тыла.
– Ты в своем уме, Петр?.. Как же это я ощипанную индейку на стол подам?.. Ведь ее на столе при всех я резать буду… Я за нее три с полтиной отдала. – И севрюжина у меня цельная будет, в блюде… Это совсем невозможно!.. Не хочешь-ли колбасы с языком?.. – смягчилась было она.
Но Иванов уже вскочил и сорвал салфетку.
– К черту!.. К черту!.. С колбасой… с гостями!.. – загремел он. – Провалитесь ко всем дьяволам!.. В тартарары провалитесь… В трактир пойду обедать… Напьюсь, как сапожник…
Его губы тряслись. Глаза прыгали от бешенства.
Он вбежал в гостиную, потом в кабинет и машинально остановился у письменного стола.
Вдруг глаза его расширились и сверкнули. Так и есть!.. Под счетами бумаги лежат спутанные и даже… помятые?.. Ну, скажите, ради Бога!.. И рейсфедера нет… Недаром он смущал Сережку… Сколько раз он выговаривал детям… просил жену!.. Грозил ребят выдрать…
Его точно прорвало:
– Сергей!.. Надежда!.. – заревел он не своим голосом. – Кто взял перо?.. Опять бумаги таскали?.. Опять на столе возились?.. Идите сюда, мерзавцы!.. Говорите, кто брал? Сознавайтесь!.. Сколько раз… Я вам говорил… не трогать?.. Говорил я вам, что… шкуру с вас спущу?
Он был страшен. От сердцебиения он помертвел как-то в лице и задыхался… Хотя он в жизни не тронул детей пальцем, они его побаивались. Дрожа, они стояли перед ним, – старшие впереди, маленькие сзади… А двухлетний любимец Миша с любопытством, открыв пухлый ротик, воззрился бесстрашно в это бешеное, незнакомое сейчас лицо.
Он подходил медленно к детям, с сжатыми кулаками, с исказившимся лицом, а они, плача, отступали от дверей.
Софья Сергеевна уже без лифа, с спускающейся с плеч рубашкой, как бомба, упала в комнату и заслонила детей своим большим, красивым телом.
– Я им давала перо… Я и на столе позволяла возиться… Бей меня!.. Если это тебе непременно нужно… Бей! Бей!.. – задорно твердила она.
– Дурища ты этакая!.. – захрипел Петр Николаевич, в бессильной злобе подпрыгивая перед женой. – Ведь эти бумаги – твой хлеб!.. Ведь меня со службы турнут… за неисправность… Ведь мне… ночь теперь всю сидеть за ними, списывать… Видишь?.. Это что?.. Это что?.. Все смято, захватано… Сколько раз я просил доглядеть… не давать?.. Ведь это… неуважение ко мне… Это… это… черт знает что!.. Своего угла нет во всем доме… И спрятаться от этих дьяволят никуда нельзя… О-о!.. – Он схватился за волосы и рванул их так, что искры посыпались из глаз. – Нет! Сил моих нет больше!.. Прощайте, Софья Сергеевна!.. Только вы меня и видели!.. Сидите с своими гостями!.. Обнимайтесь с ними!.. Наслаждайтесь!.. А уж я сбегу на улицу… Черт с вами, со всеми!..
Он скрылся в передней и через минуту за ним хлопнула входная дверь.
Дети плакали. У Софьи Сергеевны дрожали губы. К несчастью, и выплакаться-то было нельзя. Жур-фикс… Начало седьмого. В семь начнут съезжаться.
С видом жертвы она одевалась. Но, с свойственным человеку стремлением сорвать зло и найти виноватого, она кликнула няньку вытереть под носиками у детей, умыть и приодеть их, с помощью Фроськи – кстати задала обоим головомойку. Почему за детьми не глядят?.. На кухне – вечные гости и чаепитие… Она этого дольше не потерпит… Нельзя получать восемь рублей самой и все валить на Фроську… Надо-ж совесть иметь!
Нянька, избалованная и жадная на подачки, дерзко возражала, что отказывается глядеть за «охальником» Сережей…
– Вы уж ему гувернантку наймите… А моих сил нет!.. Шутка сказать!.. Одиннадцать лет мальчонке…
– Не ваше дело… Вы меня не смеете учить…
– Он чуть что, в морду норовит… А станешь говорить: «папеньке пожалуюсь»… «жалуйся»… кричит… Известно маменька – заступница…
– Ступай вон!.. – довольно сдержанно заметила хозяйка, во время вспомнив, что она задолжала няньке, без ведома мужа, около сорока рублей. Нянька вышла, хлопнув дверью, и долго ворчала на кухне и бушевала в детской, грозя потребовать расчета. На это Сережа показывал ей язык и потихоньку говорил неприличные слова, подслушанные на кухне и на бульваре…
На душе у Софьи Сергеевны сосало. Где-то теперь Петр? Бешеный он, правда, но отходчив… Авось вернется к семи!.. Наконец, она вышла в столовую, где под ярким светом висячей лампы, на ослепительно-чистой, дорогой скатерти, на убранном к чаю столе красовался сервиз… новый сервиз!..
Сердце Софьи Сергеевны расширилось от прилива радости. Она опять почувствовала настроение полководца, который перед генеральным сражением делает смотр всем частям… Ну-с, Анна Денисовна!.. Теперь держитесь!..
