Анастасия Муравьева
Новое платье Машеньки
– У тебя все просто, – свекровь недовольна. – Я старая, еле ноги таскаю, а ты на меня еще обузу вешаешь, человека больного.
– А ты предлагаешь ее на мороз выгнать? – я слышу, как муж с грохотом отодвигает табуретку и отскакиваю от двери.
Нас нельзя выгонять на мороз, Машеньке и так холодно, ведь она без платья. Вернувшись в комнату, я снимаю ее с подоконника, и сокрушенно качаю головой, как же я проглядела, что дочка осталась голенькой, совсем без всего.
Она уже не похожа на красавицу, какой была в роддоме. Куда исчезли пышные локоны, розовые губки и пухлые щечки? Волосы почти вылезли и торчат клочками, только ножки и ручки остались пухленькими, и это моя заслуга, сама недоедала – все ребенку. Я укладываю Машеньку на подушку, ложусь рядом, глажу ее по облысевшей головке и шепчу:
– У ведьмы в шкафу куча платьев, я выберу самое красивое, подол укоротим, рукава подрежем, будет в самый раз.
Машенька смотрит на меня недовольно.
– Я не хочу бабушкино платье, – хныкает она. – Я хочу свое.
– Из чего мне его сшить, доченька? – я кусаю губы, а слезы щиплют глаза. Я готова содрать с себя кожу заживо, лишь бы порадовать ребенка, ведь у нее никогда не было красивого платья. Машенькины глаза затянуло пленкой, личико осунулось, будто выцвело, вместо волос пакля, стихов не помнит, читать не научилась, и все по моей вине – что я за мать такая.
– Я хочу красное платье, – задумчиво говорит Машенька, – красивое как огонь. Я такое видела на тете, которая приходила с папой в санаторий, помнишь?
Я помню. Ведьма приходила в алом платье, от него во все стороны летели искры, и мой муж превратился в факел, теперь его не потушить.
Ночью я крадучись пробираюсь на кухню, в квартире мертвая тишина, лишь в комнате свекрови бубнит телевизор. Я отодвигаю кухонные ящики один за одним, пока не нахожу коробок спичек. Это то, что надо.
Машенька ждет меня, подпрыгивая от нетерпения на кровати. Закончить дни скрипучей половицей я успею, сейчас главное – нарядить дочь.
Я чиркаю спичкой и в глазах Машеньки вспыхивают радостные огоньки. Я вижу, как отсветы огня лижут ее ручки и ножки, щеки разрумяниваются, а глаза сверкают от счастья. Мне больше не зябко, я скидываю кофту и начинаю чиркать спичками, поднося одну за другой к спинке кровати – по ней расползаются подпалины.
Мы с Машенькой смотрим на пляшущие огоньки как завороженные, но дел еще много – я поджигаю шторы, покрывало, кофту, в рукава которой действительно разучилась попадать. Муж мне никогда не помогал: начал с того, что не подал руки, когда я стояла с Машенькой на крыльце роддома – а закончил тем, что подсунул ручку, заправленную кровью, чтобы я подписала себе смертный приговор, но уж дудки, сначала платье.
Сбивая ногти до крови, я отрываю половицы, бросая их в костер, который разгорается с каждой минутой. Огонь прожорлив, ему нужна новая пища. Кровать уже полыхает вовсю, и Машенька хлопает в ладоши. Взмокшая от пота, утирая липкую гарь с лица, я прислоняюсь к стене и любуюсь на дочь. Она красавица, настоящая красавица.
На Машеньке огненное платье, ярче пламени, языки которого поднимаются все выше и выше. Машенька кружится, подол осыпается искрами, желтые и красные полосы мелькают перед глазами. Я начинаю задыхаться, щиплет нос, а во рту становится сухо. Я пытаюсь открыть глаза шире, но не вижу ничего, кроме развевающегося подола и огненной стены. Машенька хохочет, ее платье расходится волнами, она все ближе и ближе, протягивает ко мне руки, словно хочет втянуть в хоровод.
– Смотри, какое у меня платье, мамочка! – кричит Машенька, прижимаясь ко мне пылающей щекой. Нет больше ни ведьмы, ни вампира. Это наш бал.
Я хочу подойти ближе, броситься в этот жар материнской любви, но не чувствую ни рук, ни ног. Я превратилась в факел, который кто-то должен подобрать и нести, гордо подняв, но никого нет, и я качусь по полу, под ноги каким-то людям в тяжелых ботинках, шлемах и противогазах. Они пытаются сбить пламя, но я ускользаю из рук, верчусь вьюном, теперь-то я не дамся никому – вы больше не отправите меня в санаторий, не сделаете третьей лишней и не запрете в комнате. Я счастливо улыбаюсь, потому что успела сделать главное – подарила дочери новое платье.
