Анастасия Муравьева
Новое платье Машеньки
– Ну-ка, ну-ка, кто там идет? – заворковала я, наклоняясь к розовому ушку, но осеклась.
Там шел муж, а рядом с ним женщина в развевающемся алом платье, таком ярком, что у меня заболели глаза. Высокая, рыжая как всполох, в туфлях с острыми носами, из-под каблуков летели искры. Мы-то с Машенькой крохотули, нас на руках можно носить, взял и перетащил куда надо, слова не скажем. Меня сунули в санаторий, из которого не выбраться, потом на вокзал, откуда не уехать, а про Машеньку вообще молчу, спасибо хоть не плачет.
Рыжая, словно услышав мои мысли, подняла голову, я увидела ярко накрашенные шевелящиеся губы, она что-то говорила мужу, капала ему на мозги, и чем – моей кровью, моей и Машенькиной. Она вонзила в мое тело меч и подняла на острие мое истерзанное сердце, я корчусь у ее ног как поверженный гладиатор, пока зрители дружно скандируют, опуская пальцы вниз: «Смерть!», «Смерть!», «Смерть!». Я оглядываю трибуны, пытаясь понять, за что они меня так, но узнаю только одно лицо – длинное, со сжатыми в ниточку губами. Это муж. Я успокаиваю себя тем, что его голос ничего не решит среди общего ора, рев толпы заглушит его, поэтому муж и сидит сложа руки, когда все поскакали с мест и орут: «Убей ее!» так громко, что лопаются барабанные перепонки. Я смотрю на мое сердце на острие меча, оно еще бьется, горячее, сильное, больше никому не нужное сердце, ведь я уже мертва, и просыпаюсь.
За окном бледный рассвет. Я хватаю Машеньку в охапку, мы проспали и опаздываем, поэтому бегом спускаемся по лестнице в гардероб. Машенька не успела толком проснуться и сонно чмокает губами, а я так тороплюсь, что не замечаю, что держу вверх ногами, и она головой пересчитывает ступеньки, но не плачет, золотой ребенок.
Гардеробщица, криво улыбаясь, поднимает Машеньку с пола и подает мне бережно, как кулек с младенцем. Я обижаюсь:
– Мы уже не маленькие, – гордо говорю я. – Мы умеем ножками ходить. Правда, Машенька? Скажи-ка бабуле, сколько тебе лет.
Теперь оскорбляется гардеробщица.
– Нашла бабулю, – зло говорит она, швыряя мне пальто. – Ты на себя в зеркало давно смотрела? Я ненамного тебя и старше.
Я смотрюсь в зеркало, надевая берет. У зеркала стальная хватка, и мне не отвести взгляд, хотя я страшно боюсь того, что там увижу. Я надеваю пальто поверх халата, не попадая в рукава, из зеркала на меня смотрит старуха – колючие глаза под набрякшими веками. Я улыбаюсь, чтобы не испугать Машеньку, и мое лицо собирается в морщины, словно его кто-то скомкал, теперь где глаза, где рот, не разберешь.
По счастью, мне некогда задерживаться в гардеробе и рыдать над ушедшей красотой, а те, кто говорит, что вернулись из санатория помолодевшими, лгуньи.
С Машенькой на руках я выхожу на крыльцо, муж поджидает меня, прячась за деревом как в фильмах про шпионов. Мне не в новинку выходить на крыльцо больничных учреждений с ребенком на руках, и стоять там, качаясь, как былина на ветру. Муж выглядит странно, лязгает зубами, словно от холода, поднимает воротник. Я смотрю ему под ноги и вижу, что он не отбрасывает тени. В ужасе прижимаю к себе Машеньку, не спуская глаз с его бескровного лица, на лбу пульсирует синеватая жилка, а кадык не виден, шея замотана шарфом.
– А почему у тебя тени нет? – спрашиваю я.
– Какая тень, – бормочет муж, хватая меня за локоть так, что мне не вырваться, – когда солнца нет.
Небо и впрямь в тучах, сквозь них пробивается мутное позолоченное свечение, как подслащенный чай. В такую погоду вампиры выходят на охоту. Я незаметно отламываю веточку осины, раздумывая, смогу ли я вбить ему в грудь кол? Еще надломится, пожалуй, в критический момент. А зачем он замотал шею шарфом? Кадык есть только у живых, прыгает как мячик, выдал бы его с головой, но вампиры хитры.
Мы садимся в машину, я делаю попытку размотать на муже шарф, но он отшатывается.
– А что за женщина с тобой вчера была? – спрашиваю я беззаботным голосом, только бы не выдать себя. Машенька устраивается у меня на коленях, завороженно глядя в окно, давно ребенок ничего не видел, кроме кроватей и коридора.
– Какая еще женщина? – муж делает вид, что не понимает.
– С тобой приходила, я видела вас из окна. Высокая, рыжая, губы накрашены. Завел себе кого-то, пока меня нет?
– Я один приходил, – муж раздражается. – Тебе показалось.
– Пой, птичка, пой, – хмыкаю я. – Меня не проведешь. А зачем горло шарфом кутаешь? Сними, тепло же в машине.
– Простыл, – муж отворачивается, а потом прикрывает глаза, делая вид, что задремал и не расположен отвечать на мои расспросы.
– Ты заметил, что Машенька выросла? – спрашиваю я.
– А она выросла? – сонно переспрашивает муж.
– Нет, – горько отвечаю я.
– Тогда чего спрашивать, – муж делает движение, словно собираясь перевернуться на другой бок, но он сидит в машине, а не лежит, поэтому нетерпеливо ерзает.
– Ты бы ей хоть слово сказал, – слезы щиплют мне глаза. Когда твое дитя отвергают, это больно вдвойне. – Она стихи учила, мечтала, как папе расскажет.
Муж молчит.
– Машенька, детка, – обращаюсь я к ней. – Помнишь, мы учили стихи?
Я тру лоб, строчки вылетели из головы, со мной так всегда – когда что-то надо вспомнить, обязательно забуду, и Машенька не помогает мне, делая вид, что увлечена дорогой.
X
Машина трогается с места, колеса с шуршанием поднимают ворох листьев, и один из них прилепляется к окну. Вчерашняя дылда так целует моего мужа накрашенным ртом причмокивая. Я барабаню по стеклу, лист отстает, машина набирает скорость. Мы оставляем позади парк с вереницей лавочек, где я тайком кормила грудью Машеньку, на дорожках безлюдно.
Я отвыкла жить среди людей, поэтому волнуюсь, как все пройдет у нотариуса, ведь надо будет подписывать бумаги, а я забыла, как ручку держать в руках. Чтобы потренироваться, стягиваю рукавичку и начинаю водить пальцем по стеклу. Какая у меня была подпись?
Я дышу на стекло, чтобы оно запотело, а потом веду дорожку указательным пальцем, но дыхание тает, а с ним стирается и мой след.
Мысли разбегаются, их уже не собрать, не выстроить в ровную цепочку, как следы, я боюсь свернуть на обочину и увязнуть в канаве, боюсь, что не смогу расписаться или распишусь не там.
– А какой договор они подсунут тебе, знаешь? – спрашивает меня тоненький голосок. От неожиданности я вздрагиваю и оглядываюсь, но в машине, кроме нас троих и водителя, никого нет.
– Машенька, это ты сказала? – спрашиваю я. Она молчит, но улыбается краешком губ. Я знаю, что это она. Дочь заговорщицки подмигивает мне и шепчет:
– Договор с нечистой силой, вот какой. Тебе ручку дадут с красными чернилами, но это не чернила вовсе, а кровь. Ни за что не бери. Проси другую. Они другую дадут, а там специальная иголка внутри, только возьмешь, как она – раз! – тебе палец проткнет, чтобы ты кровью расписалась. А ты не бери, проси третью…
– Может, сбежим? – шепчу я дочке. – На повороте выпрыгнем на полном ходу?
– И куда пойдем? – резонно возражает Машенька. Она сидит, отвернувшись к окну, а муж дремлет и не слышит, о чем мы шушукаемся. – Все равно мой папа вампир. У него тени нет и горло замотано. Потому что на шее рана от клыков. Его покусали, и теперь он тоже пьет кровь.
– Точно! Точно! – с жаром бормочу я. – Я давно догадалась! Лицо неподвижное, раньше только кадык и ходил ходуном, а глаза мертвые.
– А бабушка ведьма, – продолжает Машенька. – Она в девушку превращается. Это ты ее вчера видела. Помнишь, она на плите готовила так, что пар валил? Это зелье было. Отбирательное, которое красоту и молодость от одной отбирает, а другой передает. Вот ты и состарилась раньше времени.
– Точно! – крикнула я так громко, что разбудила мужа. Он подозрительно покосился на меня, но я улыбнулась, и он опять закрыл глаза, подняв воротник.
– Она меня к плите не подпускала, – зашептала я Машеньке. – Говорила, ты беременная, тебе надо отдыхать, сиди, я все сделаю. А мне с каждым днем все хуже. А она еще зеркала все поснимала, словно покойник в доме, мол, они тебя нервируют.
Теперь понятно: она не хотела, чтобы я в зеркале увидела, как в старуху превращаюсь. А сама помолодела. То помирать собиралась, а потом вышла – румяная, свежая, глаза сияют.
От этого открытия у меня перехватывает дыхание. Оказывается, ведьма-свекровь с самого начала вытягивала мою красоту, как коктейль через соломинку. Я вспомнила, как распрямилась ее спина, перестали дрожать руки, а мои силы начали таять, пока я сама не исчезла, как след пальца на стекле.
Меня превратили в старуху, а хитрая ведьма-свекровь скажется матерью Машеньки, вон как ловко она научилась оборачиваться накрашенной дылдой, и присвоит дочь.
– Машенька, детка, – я наклоняюсь к самой ее макушке. – Ты только запомни, родная, я твоя мамочка, только я, никто другой. Никому не верь, они злые, меня заколдовали, а теперь за тебя примутся.
