Анастасия Графеева
Рассказы от первого лица
На оценку
– Ну, куда идем? – спросил Митька. Он ждал меня у подъезда. Оглядел меня красивую и опустил глаза. Его смущение меня отталкивает. Как он этого не понимает? Имеет на меня виды, а таких простых вещей не понимает.
– На море! – весело воскликнула я и пошла вперед. Митька за мной.
– Видишь, Митя, как в моей жизни все просто и прекрасно: захотела на море, и даже ты – мой бедный и никчемный друг можешь отвезти меня туда, хоть и на маршрутке.
Думаю, мое деланное веселье немного отвлечет его, и он не станет говорить со мной о вчерашнем. Мой расчет сработал, и Митька возбужденно затараторил о насущном:
– Ну почему на маршрутке? Я могу и на такси! – он машинально начал шарить по карманам.
– Верю, верю, – засмеялась я. Он и правда был смешон, да и мне нужно было поддерживать свое мнимое приподнятое настроение – но лучше на маршрутке. Я сама так хочу.
Молчать было опасно, Митька не очень находчив, и может заговорить на неприятную мне тему.
– На самом деле, Митька, когда не хватает денег на такси – это не страшно. Страшнее когда не хватает свободы. А любая поездка дает ощущение свободы, и на маршрутке в том числе. Давят только стены.
Митька не разделил моего философского настроения, и вяло забубнил:
– Да есть у меня деньги на такси, я же тебе предлагал…
– Дом – это тюрьма. Какой бы он ни был…
Неожиданно Митька включился:
– Даже большой и красивый? – перебил он меня.
– Тем более большой и красивый! Он тебя вообще никуда не отпустит. Свобода – это ветер в волосах, понимаешь?
Да что Митька вообще мог понять?
– Вот ты сейчас часть моей свободы, потому что мы с тобой едем на море. А море оно всегда разное и всегда нас ждет.
Митька молчал. Он чувствовал, что я недостижима, и это его печалило. Теперь он был скучен и задумчив, и вряд ли заговорит о вчерашнем, ну только если, конечно, не сделает этого специально, назло мне.
– Ты на завтра литературу готовила?
И он сделал это! Сейчас бы прогнать его от себя, наговорить гадостей или хотя бы одарить уничтожающим взглядом. Но нужно держать себя в руках, нужно быть умнее, нужно быть выше.
И я безразлично пожала плечами.
– Пока не садилась. Вечером чего-нибудь черкну.
Митька заулыбался во весь рот. И довольно спросил:
– А не боишься, что она теперь тебя засыпет?
– Ее право.
– Ну, ты жестко ее вчера.
– Просто дискуссия.
– А что на экзамене будет…
– А давай на такси, Мить! – повысила я голос – и мороженное на набережной!
– Ага, и шубу норковую – улыбка мигом сошла с его лица.
– Тогда на маршрутке и молча.
Мы дошли до остановки и сели на лавку под козырек.
– Не против? – спросила я, доставая из сумочки телефон с наушниками.
Митька кивнул, и я погрузилась в мир музыки. Подъехала маршрутка, и мы в нее сели. Я не смотрела на Митьку, потому что он скучал и от того выглядел глупо. Главное было не думать о вчерашней неприятности в школе, и, конечно же, о предстоящей мне еще завтра. Сегодняшнюю воскресную вылазку я придумала как раз для этого. Я хотела отвлечься, Митька навязался сам собой, но я как-то не приняла во внимание, что, не смотря на Митькино тихое обожание, он смакует вчерашнюю мою промашку, и так и норовит меня ткнуть в нее носом.
От мыслей, музыки и городских пейзажей за окном отвлек Митька, который сильно толкнул меня в плечо, потом еще раз. Я посмотрела на него и прочитала по губам «Катя, Катя!»
– Что? – я недовольно выдернула наушники.
– Кать, – он наклонился к моему уху и заговорчески прошептал – а купаться-то будем? Наши пацаны уже купались, я даже плавки взял.
В середине мая и, правда, уже купались.
– Нет, купаться мы не будем. Просто прогуляемся по набережной.
Я выключила музыку и убрала телефон вместе с наушниками в сумку. Впереди, спиной к нам сидели две женщины. Одна тучная, лет пятидесяти, в шляпке, она то и дело вытирала платочком вспотевшее лицо. Вторая – помоложе, лет тридцати. И уже специально для них я продолжила погромче:
– Купаться, Митька, это удел посредственного туриста. Плещутся как утки, глотают грязную воду, выйдут, поедят арбуз на бережку. Вот и все удовольствие. А мы с тобой – коренные жители черноморского побережья, будем созерцать, впитывать и отдыхать душой.
Женщины одновременно повернули головы назад. Я отвернулась к окну и позволила им разглядеть себя.
Митька помолчал, потом сказал:
– А мы надолго? Мне к четырем на тренировку.
Я не удостоила его ответа.
Через двадцать минут мы были уже на набережной. Да, море – оно всегда разное! Сегодня, вопреки моему настроению, оно было весело. И чайкам было весело – они вообще у моря на поводу, и небо ясное, ни одного облачка, и солнце и ветер раздувает юбку, волосы…
– Вот она, Митька, – свобода! – я закрыла глаза и вдохнула этот знакомый с детства воздух.
– Жарко – вяло ответил он.
– Тогда пошли за мороженым.
– Только это, – замялся он – не дорогое…
– Расслабься, я плачу.
Мы направились к палаткам с мороженым и прохладительными напитками.
– Тебе папа дал? – завистливо спросил он.
– Ага. А вообще я умею быть экономной. Ты знаешь, что богат не тот, у кого много денег, а тот, кто тратит мало. Так вот, я трачу мало. Так что у меня есть все шансы разбогатеть.
– Так не разбогатеешь!
Мы купили мороженое и двинулись дальше. Зачем на набережной лавки? – всегда удивлялась я. Она ведь создана, чтобы мерить ее неспешными шагами.
– А как разбогатеть, по-твоему? – спросила я – будешь много зарабатывать, будешь много тратить, здесь прямая зависимость, не выберешься из этого порочного круга.
– А что у папы брать и складывать лучше, что ли?
Я оценила Митькино колкое возражение.
– Хотя бы. Или зарабатывать немного, работая в свое удовольствие, и тратить лишь на необходимое, тогда денег будет хватать и на высокие цели.
– На машину так не накопишь!
Мы с Митькой здесь разошлись в главном – в понимании высокой цели. И дальше говорить стало как будто не о чем.
– У женщин все проще вообще, – неожиданно для меня продолжил тему Митя – вышла замуж за богатенького, и голову не ломаешь – зарабатывать или экономить.
– А у вас значит все сложнее?
– Ну да!
– А если за бедного вышла? – усмехнулась я.
– Ну, тебе-то, что переживать – замялся он – ты точно за богатого выйдешь!
В его голосе было все – и сожаление и ненависть и любовь.
– Скажу тебе по секрету – я замуж вообще не собираюсь. Я ничем свою свободу ограничивать не хочу.
Философия вообще не была сильной Митькиной стороной, а вот разговоры о простом, земном, понятном, это, пожалуйста!
– Ну а как же это… ну любовь там, отношения, тоже тебе, не надо что ли?
– Не-а.
А у самой сердце застучало быстро-быстро. Заиграл саксофон. Я нашла глазами источник чудесной музыки. Вокруг музыканта уже собрались люди, те, кто по старше расселись на лавки, молодежь устроилась прям на траве неподалеку. Прохожие улыбались музыке. А внутри меня все плакало. Я остановилась среди слушателей. А Митька, не понимая магии, в продолжение нашего разговора затараторил мне в ухо:
– А как без любви то? Так не бывает! – не унимался он.
Я шикнула на него, чтоб не мешал слушать.
Мое внимание неожиданно привлек другой человек. Я смотрела на него поверх Митькиной головы. Потом взяла дружка за руку и быстро повела в сторону от толпы
– Пойдем!
У бортика набережной к нам спиной стоял высокий мужчина. Мы быстрым шагом подошли к нему. Не знаю, зачем я так торопилась, он никуда уходить не собирался. Он стоял неподвижно и смотрел на море.
– Что вы здесь делаете, молодой человек? – громко спросила я, когда мы подошли поближе.
Мужчина обернулся, и удивление на его лице сменилось радостью.
– Катя! – улыбнулся он.
– Здравствуйте, дядя Вадим – мужчины пожали друг другу руки.
– Ты кого-то ждешь? – спросила я папу.
– Нет. Шел через набережную, да засмотрелся.
– Ты домой?
– Нет, по делам.
– Деловой ты у меня!
И тут, как довольно часто со мной это бывает, я последовала велению сердца.
– Я с тобой! – сказала я папе и повернулась к Митьке – не опоздай на тренировку!
Митя немного опешил. Папа тоже.
– Ну, можно с тобой, пап?
Папа немного замялся, что-то пробурчал, но я уже все решила за всех.
– До завтра Мить, в школе увидимся!
И я взяла папу под руку.
Митя невнятно с нами попрощался и немного постоял, размышляя в какую сторону ему идти. Потом сообразил и ушел.
– Куда идем?
– Домой.
– Как? Ты же по делам собирался. Я не хочу домой, я хочу с тобой по делам!
Папа как-то очень странно посмотрел на меня. Я не знала этого взгляда.
– Ну пап…
– Не канючь!
– Не буду! Но по делам – хочу.
И мы пошли в том направлении, откуда пришли с Митькой. Саксофона уже почти не было слышно. С папой мне разговаривать было особенно не о чем, поэтому я достала из сумочки телефон с наушниками.
– Ты не против?
Он отрицательно покачал головой. И я погрузилась в мир музыки.
Было приятно идти вот так с папой. Он был на голову выше меня, и был еще довольно красивым мужчиной. Вообще папа мне нравится. Он меня любит и он всегда на моей стороне. Я чувствую, как иногда, он хочет говорить со мной, но не знает о чем. Он не пытается принимать участие в моей жизни, и я ему за это благодарна, он это искренне. Много лет он дарил мне по две куклы в год – на день рождения и новый год. Он бы, наверное, продолжал это делать и по сей день, если бы бабуля его вовремя не остановила. Тогда он стал дарить мне деньги. Так я сама купила себе свой первый двухколесный велосипед, потом ролики, потом коньки, недавно телефон.
Папа – хороший, просто он рано сдался. Не то чтобы я считала жизнь вечной борьбой, но она должна быть наполнена целями, желаниями, в конце концов, проблемами и радостями. А папа как будто ничего не хочет, у него нет цели, нет радости и нет проблем. Он живет тихо и однообразно. А с мамой у них так вообще гармония. Они одинаково друг другу не нужны.
Мой дом – это мое подсобное помещение. Моя настоящая жизнь всегда за его пределами. Я много гуляю, одна, реже с друзьями. Кажется, я уже знаю каждый уголок, закуток нашего небольшого портового города. Но он каждый раз ухитряется меня удивить. Я гуляю по скверам и паркам, читаю сидя на траве или на лавках. Я знаю, когда и где по весне цветут заросли душистой, нарядной сирени, потом акации, потом каштаны; знаю, где самая красивая осень. А дом – это стол и кровать.
Мы шли достаточно долго. Свернули с главной улицы в старый жилой массив. Потом все двориками, двориками. Наконец, видимо, пришли. Папа остановился у одного из подъездов облупленного двухэтажного дома.
– Я тебя познакомлю – сказал он.
– С кем?
Он не ответил и зашел в подъезд, я за ним. Папа постучал в дверь на первом этаже. Открыла нам женщина, лет сорока, худенькая, в очках, бесцветная.
– Я только зашла – сказала она, оставила открытой дверь, а сама ушла в другую комнату.
Я зашла за папой, разулась, он провел меня на тесную кухню. Я села за стол, а папа встал у окна и закурил сигарету. Папа, обычно, при мне не курит.
Женщина появилась в дверях кухни, уже одетая в домашние штаны и футболку.
– Не кури в доме – сказала она папе.
Папа выкинул недокуренную сигарету в окно.
– Это Катя – сказал он ей и посмотрел на меня своим отрешенным, уставшим взглядом.
Не давая возможности представить мне хозяйку квартиры, я сказала, обращаясь к ней:
– Вы папина любовница.
– Мария Александровна, если будет удобно – невозмутимо ответила папина любовница.
Она прошла к холодильнику и стала вынимать из него кастрюльки. Папа, с трудом протиснувшись, сел за стол напротив меня.
– Маша работает в школе – негромко сказал мне папа.
– А-а – я безучастно кивнула.
Признаться, папа меня удивил. Мне бы, может, обрадоваться за папу, не такой уж он скучный и неинтересный оказался. Нет, мне не было обидно за маму, я же не маленькая, я все понимаю. Но, почему-то, было неприятно сидеть здесь.
Тем временем, Мария Александровна накрыла на стол, поставила перед нами тарелки с картофельным пюре и котлетами, даже успела нарезать салат. Села сама и принялась за еду. Папа взял вилку, но есть не начинал, взглянул на меня.
– Я выйду – сказала я.
Вышла на улицу и села на лавке у подъезда. Неподалеку сидели дети кружком на корточках и рассматривали большого мертвого жука; чуть дальше, у мусорного бака расположилась компания темных, небритых лиц и с одноразовыми стаканчиками. Дул приятный, теплый ветерок. Уже почти лето. А я сидела и ревела как дитя.
Я решила уйти. Предоставила ветру осушить свои слезы. Шла быстро, не определившись окончательно с направлением. Не из-за этой женщины я плачу, снова говорила я с собой. Просто я плохо спала ночью, а все из-за вчерашнего. Это просто нервы, наконец, решила я.
А дело было так. Вчера на уроке литературы Нинель Сергеевна, опершись рукой об учительский стол, пересказывала повесть Тургенева «Первая Любовь». Я не слушала ее. Я слушала музыку, что лилась мне в уши из наушников и рисовала на последнем листе тетради причудливые узоры. А не слушала, потому что рассказывала она скучно, близко к тексту, без личного мнения, оценок и заключений, это, во-первых, а во-вторых «Первую любовь» я прочла еще на летних каникулах среди прочих произведений Тургенева. И, в-третьих, мне не понравилось, и я решила, что не люблю Тургенева. И когда меня начали пихать со всех сторон одноклассники, и я подняла удивленный взгляд на Нинель Сергеевну, которая в упор глядела на меня, я так и сказала:
– Я не люблю Тургенева.
Класс заржал. Как мне уже после рассказал Митька, спрашивала она о другом. Ее пересказ не слушала не только я, но и весь класс. А громче всех не слушал Васька Парасюков. Его она и спросила первого:
– Тебе Вася, не интересно? Тебе, я смотрю, ни литература в жизни не пригодится, ни русский язык!
На что Васька бодро ответил:
– А зачем мне русский? Английский учить надо. Нас американцы завоюют, а я уже свой!
Класс и на это одобрительно засмеялся. Разъяренная Нинель Сергеевна решила переключить свое внимания с непатриотично настроенного Васи на меня. Может потому что я единственная не смеялась Васиной шутки, потому что не слышала ее. Тогда она меня и спросила:
– И тебе, Алехина, русский язык тоже не нужен?
На что я, на смех и радость класса, невпопад ответила: «Я не люблю Тургенева».
– Я спросила, Алехина, тебе русский язык тоже не нужен? – переспросила Нинель Сергеевна, когда смех стих.
Я убрала наушники в сумку и ответила:
– Нужен. Я им зарабатывать собираюсь.
Класс затих. Им было интересно. Да и нарушать диалога им не хотелось, так как он был альтернативой ее скучному пересказу.
– Каким это образом? – спросила Нинель Сергеевна.
– Я буду международным журналистом.
– Та-ак, – обрадовалась она чудесной возможности унизить меня – то есть деньги ты зарабатывать хочешь, но считаешь, что Тургенев тебе никак в этом не поможет?
Тут в дискуссию вмешался Васька Парасюков:
– Боюсь вас огорчить, Нинель Сергеевна, но Тургенев давно умер.
Класс снова засмеялся, а Нинель Сергеевна стала дышать тяжелее. На Васю она не взглянула, зато с меня глаз не сводила.
– Так Тургенев не нужен тебе, Алехина? – настаивала она, – как и все прочие гении русской литературы? Как и правила русского языка? Да ты в слове по две ошибке делаешь, ни одного сносного сочинения за все эти годы! Двух слов связать не можешь. Ты как на экзамене собираешься сочинение писать? А я постараюсь, чтобы ты его писала по Тургеневу! Посмотрим, какой из тебя журналист выйдет!
И она продолжила уже для всего класса и убрала с меня свой призирающий взгляд.
– У вас вообще на уме кроме денег что-нибудь есть? Вам не нужен русский язык, вы английский учите, не нужна литература, потому что, то чему она учит вам не интересно, у вас только деньги! А, Алехина?
И честное слово, если бы не последнее « А, Алехина?», после которого она снова на меня уставилась, я бы промолчала. Потому что нотация для всего класса, это, по сути, нотация без адреса, слова на ветер, а здесь – все мне.
– И вам, Нинель Сергеевна, по-хорошему бы они не помешали, третий год в одних туфлях ходите.
Я думала, ее глаза вылезут из орбит. Класс не посмел смеяться. Все выглядело зло и неприлично. Воцарилась тишина. Но я выдержала ее уничтожающий взгляд.
– Записываем тему для домашнего сочинения по сегодняшней теме – «Тема любви в повести И.С. Тургенева «Первая любовь». Оценки за него пойдут в журнал – сказала она ледяным тоном и села за учительский стол. А потом в абсолютной тишине продолжила свой пересказ.
Я дошла до сквера, который тянулся на несколько кварталов вдоль дороги. Тенистый, и почти безлюдный, он был засажен каштанами и елями. На лавочку я не села, не могу сидеть. Просто шла по вымощенной брусчаткой дорожке и размышляла.
Что мне эти туфли дались? Они просто случайно соскочили с языка. На уроках Нинель Сергеевны я частенько слушала музыку, и, погрузившись в нее, я находила очень удобным пялиться на ее туфли. На одноклассников смотреть противно, на учительницу скучно и я смотрела на пол, никого не смущая. А там ее туфли – старые, из кожзаменителя, со сбитыми каблуками, обшарпанными носами. И как-то они осели у меня в голове, и так неудачно вырвались наружу.
Я бы подарила ей новые туфли, но это будет выглядеть, как еще большее издевательство, даже если я сделаю это искренне. Или я бы могла пойти к ней домой, благо я знаю, где она живет, и попросить прощения. Но что делать в таком случаи с классом? Он ведь ждет! Кровожадный, он ждет публичной расправы надо мной. А если мы обе придем спокойные и миролюбивые, то все поймут, что я просила прощения. А этого я себе позволить не могу.
Нужно искать другой выход. Например, нужно не показывать своего чувства вины и утереть всем нос. Нужно написать блистательное сочинение – без единой ошибки, прекрасное по содержанию. Чтобы Нинель Сергеевне, при всем ее желании, было не к чему прикопаться. И промашки быть не должно – никакого интернета и помощников, все сама, все по высшему классу.
И я пошла домой. До дома минут сорок пешком. А Папа тоже хорош! Как долго, интересно, это у него продолжается? И почему именно эта Маша? Мама, при всех ее недостатках, красивая, ухоженная женщина. Конечно, вся ее жизненная энергия, время и силы уходят на поддержание этой красоты. Конечно, я считаю это гиблым делом, потому что оно безнадежно. С годами ей все сложнее и сложнее оставаться на уровне, она находит новые ухищрения, да и индустрия красоты ей в том благоволит (лишь бы денежки несла). И, конечно, когда-нибудь наступит критический момент, и тогда она будет просто смешна. Но ведь не смотря на все это, приятнее же держать в объятьях ухоженную, красивую, пусть и пустую женщину, чем такую, как эта Маша. Нет, я не понимаю мужчин!
Дома, к моей величайшей радости, никого не было. Я приняла душ, выпила чашку чая с бутербродом и села за сочинение. Для начала нашла в интернете текст повести и распечатала его. Так я смогу черкать в нем без зазрения совести. Нужно ее перечитать. Общий смысл я помнила, но чтобы написать феерическое сочинение, нужно было уловить интонации, настроения, понять характеры, заиметь личное отношение к каждому персонажу, попытаться почувствовать их переживания, в общем, произвести полное погружение в сюжет. Чем я, собственно, и занялась.
Хлопнула входная дверь. Вскоре ко мне зашел папа. Он сел на мою кровать, которая стояла у самого стола. Таким образом, его взору стал доступен мой сосредоточенный профиль. Папа мне мешал.
– Почему ты ушла? – наконец спросил он.
Не отрываясь от чтения, я ответила:
– Познакомились и ладно, а есть котлеты на брудершафт я никому не обещала.
Я обязана его помучить.
Папа взял из стопки тетрадей и учебников мой дневник и начал его листать.
– Пришел сказать, чтобы я ничего не говорила маме? – спросила я, перестав читать, но, так и не повернув на него головы.
Папа кивнул.
– Так будет лучше.
– Кому лучше? – спросила я строго.
– Нам. – сказал он спокойно – Представляешь сколько наслушаемся?
Он прав, конечно. Мама женщина, склонная к драматизму. Наслушаемся мы, а потом бабушка, потом будут слушать ее подруги, коллеги, соседи…
– Хорошо, – сказала я, так и не взглянув на папу.
Но папа не уходил. Продолжал угрюмо листать мой дневник. Я отложила повесть, повернулась к нему лицом и спросила напористо:
– И давно это у вас?
– Лет пять – охотно ответил папа.
Ого! Не ожидала.
– Ты ее любишь?
Я наделась, что такой личный вопрос смутит папу. Но папа спокойно ответил, лишь немного понизив голос:
– Очень.
– Тогда почему ты не уйдешь к ней? – хмурясь, спросила я.
Тут папа закрыл дневник. Выпрямился и посмотрел мне в глаза.
– Мы уйдем отсюда с тобой вместе.
Я, признаться, растерялась.
– Да я никуда не собираюсь…
– Это пока, – уставши, вздохнул папа – но не так много времени пройдет, и ты уйдешь из этого дома, выйдешь замуж или… – он не договорил, я его перебила:
– И тогда ты уйдешь к ней?
Он кивнул.
– Ты меня, получается, ждешь? – возмущено взвизгнула я.
Он снова кивнул.
– Ну, отлично! – искренне всплеснула я руками – Знаешь, я не обижусь, если ты сделаешь это один.
Он грустно улыбнулся мне. Потом потрепал меня по плечу и вышел из комнаты.
Отлично! На мне и так сейчас тяжелый груз ответственности за свою судьбу. Я думаю о будущей профессии, о том, куда пойти учиться, как это все осуществить, а тут еще и это сочинение! А папа обременяет меня ответственностью за свою позднюю любовь и счастье.
Я попыталась заново сосредоточиться на сочинении, но папа не выходил у меня из головы. Зачем ему вообще все это? Любовь? В его-то возрасте?
И так «Первая любовь»… У одних первая, у других последняя. Тьфу! Я дочитала повесть, вздохнула и ненадолго задумалась. Чего же она хочет от нас? Ну, любовь, ну первая, ну несчастная, ну с кем не бывает? Что я должна писать – кто прав, кто виноват? Что обсуждать-то здесь? Я была в полном недоумении. Может поэтому и сама Нинель Сергеевна просто пересказывала повесть?
Конечно, читать повесть сегодня мне было больнее, чем прошлым летом. Потому что прошлым летом я еще не любила. В начале учебного года любовь случилась. Но на данный момент я ее почти пережила. Я направила свою печаль в созидательное русло. Я определилась с целью в жизни, я наметила к ней свой путь, я начала двигаться в этом направлении. Ну и любить, конечно же, впредь себе запретила. В этот раз все вроде обошлось, может даже помогло, подстегнуло. Ведь нет ничего слаще, чем представлять, как твой обидчик, по прошествии какого-то времени, станет свидетелем твоего триумфа.
Владимир, главный герой повести, уже будучи взрослым мужчиной, написал «тетрадь» о своей первой любви. А я о своей, небось, и двух строк не напишу. Все было просто: папин приятель, сослуживец, взрослый тридцатипятилетний мужчина, частенько приходил к нам в дом. Он был хорош собой и мама при нем инстинктивно расцветала. И я туда же. Я начала о нем мечтать, краснела и терялась в его присутствии. Однажды, он пришел к нам с невестой, меня это больно задело, но не убило. Маме тоже, кстати, было неприятно. Убило следующие. Он уезжал в командировку, и не было его около двух месяцев. А по возвращению, он снова заглянул к нам, и опять с невестой. Я знала, что он придет и долго прихорашивалась. А когда вышла к гостям, он сказал во всеуслышание: «Как ты, Катя, подросла, совсем красавица стала!». Я даже не плакала. С неделю я ходила словно каменная – безмолвная, бесчувственная. А через неделю приблизила к себе Митьку и начала рассказывать ему, что в этом маленьком городе нечего делать. Надо метить выше! Митька моих речей не понимал, но был рад моему расположению.
Вот история моей любви. Папа со своею поздней, нелепой любовью. Зачем она вообще нужна? «Любить нельзя» – аккуратно вывела я первые два слова на листке, который должен был послужить черновиком для моего фееричного сочинения. И я поставила точку.
И я решила пойти новым, можно сказать, революционным путем, решила писать полную отсебятину! Все-таки свое будущее я отчасти видела в писательстве, так что докажу и себе и училке на что я способна:
«Тургенев написал о первой любви, и не он один, и не он первый.», я покрутила ручку меж пальцев и продолжила: «А уж не о первой, так вообще, написаны тома – чуть ли не вся мировая литература. А писал ли кто-нибудь, о том, что любить нельзя?». Я улыбнулась и весело хмыкнула:
«Может я стану первой? Если любовь причиняет боль, нужна ли она? Ведь если непременно нужны бессонные ночи, неспокойное сердце, то есть искусство, творчество, наука! Есть масса полезных и увлекательных занятий для тела, души и ума».
И в таком духе исписала я два листа мелким почерком. Через полчаса я поставила последнюю точку после слов «оставим же недалеким, пожилым женщинам вздыхать над романами о любви, а мы, прогрессивное, новое поколение, станем жить и писать о настоящем, разумном, серьезном». Перечитала. Нашла пару ошибок. Переписала в тетрадь для сочинений.
– Катя, кушать! – позвала мама.
Когда я зашла на кухню, папа уже сидел за столом. Я села напротив него, как сидела сегодня утром в другой квартире. Мама поставила перед нами тарелки. Мое лицо медленно расплылось в улыбки:
– И тут котлеты!
Настроение мое было превосходным – сочинение мне удалось, общая с папой тайна становилась интригующе приятна. Я с удовольствием съела ужин и ушла обратно в свою комнату. Эту ночь я спала спокойно.
На следующий день такая же веселая и полная энтузиазма я пришла в школу. Но одноклассники моего веселья не разделили. Девчонки-отличницы молча косились на меня, мальчишки, те, кому оценки были важны, бурчали что-то не лестное в мой адрес, только двоечникам было как всегда все нипочем. А Митька сказал:
– Ну, Катька, из-за тебя всем плохо будет. Она же придираться начнет, никому хорошей оценки не поставит!
– Не волнуйся, друг мой – сказала я весело – придираться она будет только ко мне. И вопрос только в том честна ли она перед собой!
В начале урока Нинель Сергеевна собрала тетради с сочинениями и перешла к новой теме. И волнение одноклассников улеглось до следующего урока литературы, который приходился на среду.
В среду, на уроке, Нинель Сергеевна, молча, протянула стопку тетрадей. Выскочка с первой парты вызвалась разнести их владельцам. Оценка, поставленная за сочинения, легко угадывалась по выражению лиц ребят, и по взглядам, которыми они одаривали меня. Уничтожающими взглядами меня одаривали те, у кого отметки получились плохими, а те, кто остался своими доволен, на меня не смотрели, молча торжествовали. Я с невозмутимым видом ждала своей участи. Но тут за моей спиной раздался Васькин голос:
– Нинель Сергеевна, а остальные?
И я увидела, что в руках выскочки больше не осталось тетрадей. Их не всем вернули.
Нинель Сергеевна, которая тем временем писала на доске дату и тему урока не поворачиваясь, ответила.
– Не успела вчера все проверить, Мария Федоровна допроверяет и занесет.
Меня как громом ударило. Мария Федоровна тоже была учителем русского и литературы и вела у нас лишь несколько раз на замену нашей.
Митька наклонился ко мне через проход между рядами парт:
– Слышь, повезло тебе!
А я сидела не шелохнувшись. Почти не дыша. Я приготовилась к войне, уверенная в своей победе, приготовилась к триумфу. Он бы наступил при любом раскладе: плохая отметка – Нинель Сергеевна злится, отнеслась предвзято, хорошая – Нинель Сергеевна выше своей обиды и по достоинству оценила мое сочинение. А тут она просто позорно ретировалась. Ну и класс был, конечно, разочарован, они, злые на меня, хотели возмездия.
После урока Митька подошел ко мне:
– Угадай что у меня?
– Пять- Пять?
Митька усмехнулся:
– Почти. Три-три.
– И ты доволен?
– Стабильность, блин – и он улыбнулся во весь рот.
Ну, хоть кому-то хорошо, подумала я. Хорошее настроение было потеряно безвозвратно. Оценка меня уже не интересовала. И когда на последнем шестом уроке, Мария Федоровна зашла в наш класс, и с позволения учителя физики раздала оставшиеся тетради, я свою даже не открыв, убрала в сумку.
Дома я швырнула сумку под свой письменный стол и завалилась на кровать. Ворочалась, негодовала и не заметила, как уснула. Разбудил меня стук в дверь. Это папа стучался ко мне.
– Телефон – он стоял на пороге моей комнаты и протягивал мне мобильный. Я, помнится, оставила его на тумбочке в коридоре. Телефон звонил. Я привстала с кровати, взяла у папы телефон. Звонил Митька. Не ответив, я его отключила и убрала телефон под подушку.
– Ты ела? – спросил папа, стоя на прежнем месте.
Я долго смотрела на папу, пытаясь прийти в себя после беспокойного сна.
– Что за глупости? – слабым голосом сказала я ему.
– Ты о чем?
– У нас же никогда не было семьи. Мы живем как в общежитии, только кухня общая. А так каждый сам по себе – мой голос немного окреп, а я сама начинала раздражаться – всем друг на друга наплевать. Ты же взрослый человек! Ты берешь и приносишь жертву, ради чего? Кому нужно чтобы мы жили здесь все вместе? Кого ты боишься обидеть?
Я выдохнула, но сердце бешено колотилось. А папа лишь сказал:
– Я клубнику принес.
И вышел.
Я ринулась к письменному столу, залезла под него, нашла школьную сумку и сидя на полу, вытряхнула ее содержимое себе на колени. Нашла тетрадь с сочинениями и открыла ее. Пропущенная грамматическая ошибка и две запятые, одна запятая лишняя. Четыре-четыре. Холодные, равнодушные цифры. Двойки, пятерки, или даже тройки – говорящие, хорошие, плохие, обидные, воодушевляющие! Хоть что, только не эти глухие четверки. Мне было обидно, больно. Я разрыдалась.
Заплаканная, растрепанная, я вышла из своей спальни. Папа сидел за компьютером, смотрел видео ролики в интернете. Я подошла и присела на край стола. Папа поставил на паузу ролик и вопросительно посмотрел на меня. Я, шмыгнув носом, решительно заговорила:
– Ты не хочешь говорить со мной как со взрослым умным человеком. Не видишь во мне человека способного понять тебя, может даже посоветовать. Не видишь во мне равного собеседника, который способен, возможно, помочь тебе. Мне жаль, но я принимаю это. И хотя мне кажется лишним и глупым твоя надуманная принципиальность, которая вредит лишь тебе самому, я и ее принимаю. Тебе придется ждать еще два года.
– Два?
– Да. Десятый и одиннадцатый класс. Потом я поеду учиться в Петербург.
– Почему в Петербург? – подумав, спросил папа.
– Хочу там жить. А значит нужно там и начинать взрослую жизнь.
– Катя, – папа устало смотрел на меня глазами так похожими на мои – не надо, мне жаль, что ты все знаешь.
Я пошла на кухню и взяла чашку с клубникой. Села на диван неподалеку от папы. Сладкая и спелая, она успокоила меня, обрадовала. Боевой дух понемногу возвращался ко мне. Я оправилась от случившегося. Съев примерно половину от всей клубники, я поставила чашку на папин стол со словами.
