Анастасия Графеева
Рассказы от первого лица
Самолечение
«Молчун» – говорила обо мне моя жена, и добавляла: «в свет тебя не выведешь». Про свет шутила, конечно. А говорить я все-таки могу, даже умею. И делаю это иногда охотно. Особенно если тихо, почти на ушко, что-то личное, наболевшее, только ей. А если громко, много, безудержно, то это только если подопью. А пью я последнее время часто. С того момента как Света ушла, пью каждый день. В будние дни пью осторожно, чтобы мог работать – зарабатывать, чтобы подчиненные не переставали уважать. Но, признаюсь, с нетерпением жду выходных. Потому что на выходных пью безудержно.
Нет, я по-прежнему функционирую, принимаю решения, но как будто вектор потерян, потеряно что-то важное, неуловимое, что-то чему нет названия, что-то, что мотивирует и воодушевляет. Смысл, что ли. Не то чтобы со Светкой моя жизнь была переполнена смыслом, но почему-то до ее ухода я этим вопросом не задавался. А теперь задаюсь, и одиночество просто съедает.
Лизка – секретарь, бухгалтер и администратор в одном лице, незаменимый человек в моей маленькой типографии. Ее-то я и решил спросить об этом, как-то вечером в пятницу, когда все уже расходились по домам. А Даши, нашего дезайнера, чей стол стоял рядом с Лизкиным, сегодня не было вообще. Но прежде я спросил у коньячка за своей ширмочкой, можно ли поговорить о личном с Лизкой. Кабинета у меня отдельного не было, поэтому чтобы не смущать подчиненных своим начальственным видом, я отгородил себе угол, поставил стол с компьютером и мог незаметно от всех разговаривать со своим коньячком. Он сначала не соглашался, потом сомневался, а потом, когда его осталось совсем на донышке, дал добро. И я пошел. Встал у ее стола.
– Лиза, у тебя было в жизни, так как будто, и жить уже незачем?
Лиза сначала сделала удивленные глаза, потом красиво подперла рукой лицо и немного наклонилась в мою сторону:
– И не раз – картинно вздохнула она.
– И как ты с этим справилась?
Она улыбнулась, кивнула на прощание сотруднику, что проходил мимо и ответила:
– Влюблялась заново – понизила она голос.
Я скривился, не этого я искал.
– Клин клином, значит.
– А как по-другому? – развела она руками. Взяла с рядом стоящей тумбы свою большую сумку и начала складывать в нее вещи со стола – ежедневник, помада, телефон, – одной ведь не справиться. Нужен кто-то рядом, а то с ума сойти можно. Ну, хотя бы собаку завести можно – подумав, добавила она.
– Собаку?
– Ну да, как Герасим, – она поставила укомплектованную сумку себе на колени и серьезно посмотрела на меня – с дочкой вчера «Муму» читали, задали ей. Ей главное задали, а я читаю и ей рассказываю. Вот так и учимся! Вообще одно мучение с ней, вообще учиться не хочет. Я, как только с ней не говорила! Говорю – ну пятерок-то я не требую, просто прошу, ходи ты в эту школу, не пропускай, а она два урока и домой, и за компьютер. А я-то проконтролировать не могу, весь день на работе. А мне потом со школы звонят, ругаются, говорят: «примите меры». А я что могу сделать?
Лиза, распаленная своей тирадой, уставилась на меня.
– Понятно.
Я собрался вернуться за свою ширмочку, но Лизка меня остановила словами:
– А вообще, – она снова достала из своей бездонной сумки помаду, достала зеркальце и начала медленно менять цвет своих губ. Я ждал, и она, наконец, продолжила – а вообще, – снова повторила она, рассматривая себя в маленькое зеркальце – когда я родила Дианку, все депрессии как рукой сняло, не до того стало, понимаете? Она конечно нервы мотает, все соки из меня выжала, но она, как смысл, понимаете?
И снова уставилась на меня поверх зеркальца.
– Ну, собаку, так собаку – пожал я плечами, – до завтра, Лиза.
– Завтра суббота.
– Тебе лучше знать – и я вернулся за ширмочку.
Там меня ждал коньячок. Я допил его одним глотком, взял куртку, телефон со стола и вышел на улицу. Собака значит. Но не в сказке живем, блин. Не споткнусь я по дороге домой об несчастную собачку с большими печальными глазами. А печальные они должны быть непременно. Иначе как же я стану для нее спасителем, героем? А героем-спасителем быть необходимо, иначе, за что же ей меня любить?
Не сказка, поэтому моя судьба в моих руках. И в рамках этого убеждения утром следующего дня я проснулся не раньше, чем обычно в выходной день, но выпил меньше, а значит, уже есть чем гордиться, взял такси и отправился на птичий рынок.
Как я уже и решил для себя, мне нужен был крайне жалостливый вариант. Я долго бродил между рядами. Было громко, неприятно пахло. Потрепал две-три мохнатые головы, погладил несколько шелковистых кошачьих спинок, шепнул пару неприличных слов попугаю в клетке, и наконец, набрел на клетку с маленькими тойтерьерами. Я сразу приметил среди них единственного слабого и неактивного. Он мирно лежал, положив мордочку на скрещенные лапки, когда другие его сородичи играли, кусались, визжали.
– Девочка? – спросил я у продавца.
– Сучка – ответил он.
Светкой назову, решил я.
Ущербность щенка подтвердил хозяин, сказав, что просит за него меньше чем за любого другого в этой клетке. А может просто маркетинговый ход. Но щенка я купил.
По дороге домой в такси она на меня написала. Я промолчал, чтобы не заострять внимание таксиста на данной неприятности. Дома она сделала это еще раз, уже на диван. Я дал ей молока, кусок колбасы, себе коньяку. Мы смотрели телевизор, я гладил пальцем ее маленькую головку, она начала покусывать мой палец, играть с моей рукой. Так довольно весело мы провели пару часов. А потом я обнаружил, что кормить себя и собаку мне больше нечем, да и коньячок начинал кончаться, и диван опять был мокрый. То есть все шепчет о том, что пора идти на прогулку.
Я взял собачонку, называть ее Светкой, все-таки язык как то не поворачивался, сунул в карман куртки, так что торчала лишь головка с нелепыми большими ушами. Сначала все шло очень хорошо, даже я бы сказал позитивно. Я поговорил во дворе дома с соседом, который выгуливал на поводке добермана. Тот посоветовал мне купить корм для щенят, лучше всего куриный. Потом проходившая мимо маленькая девочка, заметив мою подружку, задергала маму за рукав «смотри какая!». Я гордо погладил пальцем собачонку между ушами. Довольный, я решил еще больше приобщиться к жизни собачников и пошел выгуливать свою подопечную в парк недалеко от дома. Там я поставил ее на жухлую осеннюю травку. Та в недоумении постояла на месте, понюхала траву. Ее худенькие ножки некрасиво дрожали, но она быстро освоилась, покопала лапками землю, сделала пару кругов в погоне за своим хвостом, справила нужду и побежала. Я шел размашистыми шагами за ней. Она выбежала на детскую площадку. Детки были в восторге от такой игрушки, манили ее палочками, выкрикивали команды. Собачонка разыгралась, была рада детям взаимно. Где же тот несчастный щенок, для которого я собирался стать героем? Нет, надо было брать с улицы. И тут в пылу веселья моя собачонка неожиданно для всех затявкала. Малыш, оказавшийся в этот момент рядом, и тянувший собачонке травинку, испугался, отшатнулся, сел на попу и заплакал. Подбежавшая мамашка подняла малыша и принялась за меня. Кричала что-то о знаке запрета выгула собак на детской площадке, о моей безответственности. Я, молча сунул собаку в карман и ушел. Ей-то хорошо, ее отпрыск, небось, ее любит, ну или начнет в ближайшее время.
Я направился в магазин за коньяком и кормом. А на двери наклейка: с мороженым, на роликах и с собаками нельзя. Я постоял, подумал и вошел. Взял ей поесть, мне попить, купил еще яиц, колбасы, и на кассу. Кассирша недовольно покосилась на собачонку, чья ушастая голова выглядывала из моего кармана.
– Это ж разве собака? Блоха! – улыбнулся я ей. Она, молча, пробила мои покупки, рассчитала меня и я вышел.
С тобой еще и в магазин не пускают! Как же вы бедные живете? Остаток дня мы провели в компании друг друга и телевизора. Я старался захватить ее ладонью снизу, со стороны живота и положить на лопатки, она кусала мои пальцы, я побеждал каждый раз. Играл с ней одной рукой, второй подливал себе коньячок, глаза в телевизор. Нам не было весело, наличия смысла в жизни так и не обнаруживалось, хотя я внимательно прислушивался к себе. Выходил пару раз на улицу подышать, брал ее с собой. А ночью положил ее рядом на кровати, она беззаботно уснула. Это меня настораживало. Она ведь совсем кроха, ее, наверное, только от мамки отняли, сегодня лишили братьев и сестер, отдали чужому дядьке. А она даже не скулит, не скучает, весела и довольна новой жизнью. Способна ли она вообще любить, и в частности меня?
Потом я долго ворочался в кровати, вспоминал мамашку на детской площадке, кассиршу в магазине. Какие вы все бездушные, я пытаюсь спастись, а вы меня топите! Вынашивал план мести, искал слова, чтобы нагрубить этим и подобным им бесчувственным женщинам. Ворочался, ворочался, потом включил свет, растормошил собачонку, сфотографировал ее на телефон и дал объявление в рубрике «отдам в хорошие руки». Уже на утро мне позвонили и через часик приехали, забрали ее. Уверен, что и по мне она скулить не станет.
В понедельник, в своем офисе, вышел из-за ширмочки, решил поделиться своим приключением с Лизкой. А она стоит, нервничает в телефон. Опять с дочкой ругается. Я усмехнулся, вот тебе и смысл жизни, я-то свою быстренько сбыл, а ты свою еще не скоро сможешь.
Но вечером на прощанье все-таки кинул ей:
– Не работает, Лизка!
– Влюбиться попробовали? – быстро среагировала она.
Я остановился.
– Влюбиться не пробовал.
И вышел. Домой я шел пешком, хоть и далековато. Как добропорядочный гражданин, на машине я уже давно не ездил. Шел, шел и встретил Машу, бывшую соседку. Соседку тех времен, когда у меня была Светка, квартира и какой никакой, а смысл жизни. А у Маши тогда был муж и сварливая свекровь, потом муж куда-то делся, и осталась одна свекровь.
– Привет, остановил я ее посреди тротуара.
– Привет.
– Я Коля, помнишь?
– Помню.
Мы преграждали путь идущей на нас парочке и, взяв Машу за локоток, я аккуратно повлек ее в сторону.
– Ты все там же?
– Нет, съехала.
– Васька вернулся? – это муж ее, числился пропавшим без вести, когда мы еще жили по соседству.
– Вернулся. Только не ко мне.
Стало не по себе. Но я нашелся, решил показать, что я не менее несчастен.
– А от меня Светка ушла.
– Знаю.
Мне хотелось еще немного задержать ее, но я не нашел для этого слов и отпустил.
На следующий день я стоял в то же время на том же месте в надежде встретить ее еще раз. Если это судьба, то она вчера уже сделала, все что могла, остальное должен я сам. Сижу в засаде. Стою. Прождал сорок минут, покинул пост и пошел домой. На следующий день пришел чуть раньше и простоял подольше, с час, наверное. Маша – странная женщина. Кажется, что просиди с ней хоть целый день, проговори хоть целую ночь, а выйдешь от нее и как будто ничего о ней не понял. Ей лет двадцать семь, думаю, а я при ней робею. Вот уж кто точно молчунья.
Не зря стоял-ждал.
– Привет – вышел я из засады.
– Привет.
– В гости пригласишь? – начал я с главного.
– Пойдем – и пошла вперед, я за ней.
– В магазин зайдем? Коньячок, там… – предложил я.
– Пойдем.
Так и сделали. Я взял еще конфеты, виноград, лимон. Маша взяла хлеб.
Маша снимала маленькую квартирку в старом двухэтажном доме. Мы перенесли стол из крохотной кухни в комнату. Маша разогрела суп, нарезала хлеб, я разлил коньяк.
– Ты недавно здесь? – спросил я ее, после первой ложки. Комната ее была совсем безликой, никаких личных вещей – ни фотографий, ни картин на стенах, ни книг, ни нечаянно брошенной вещички гардероба. Только массивный обшарпанный шкаф, диван, пузатый телевизор.
– Второй год.
– Странно – я выпил рюмку.
– Что странно?
– Не обжито, как-то – следом вторую.
– Не хочу привыкать, мне здесь не нравится.
Ели молча, потом я спросил:
– Работает? – кивнул на телевизор
– Нет.
– Ну, еще бы! Раритет такой – выпил третью.
Маша не пила вовсе. А я напился. Заикался, с трудом подбирал слова, некоторые и вовсе не мог осилить, говорил, что попало и вот он рубеж – выпил еще одну – и речь моя полилась ручьем. Я говорил ровно, томно, умно, чем производил на Машу впечатление приятного мужчины немного подшофе. Так я слышал себя:
– Понимаешь, Маш, я ведь недавно понял, что предательства не существует. Ты думаешь, Васька тебя предал? Нет, он просто предпочел другую. То есть не тобой пренебрег, а предпочел другую. И меня Светка не бросала, просто ушла, чтобы предпочесть кого-то другого. Они не собирались нам делать больно, мы тут вообще не при чем…
И так я говорил долго, говорил много, и говорил красиво, как мне казалось. И только могу предположить, как все это выглядело на самом деле. Я не знаю, как это закончилось. Смутно помню, как Маша одевала на меня куртку, усаживала меня в машину, какой-то мужчина ей помогал. Я почти не сопротивлялся. В машине вел себя прилично, смог назвать свой адрес.
Стыдно. Получилось хуже, чем с той собачонкой. Но уже через несколько дней мне начало казаться, что страшного-то ничего не произошло, ну встретились, ну выпили, с кем не бывает? И я снова в засаду. Снова удачно.
Извиняться не стал. Маша молодец, тоже не припомнила мне. Снова напросился в гости, снова через магазин. Снова взяли хлеба и коньяка. И снова напился. На этот раз я выдерживал приличную паузу между рюмками, больше говорил, рассказывал о себе, шутил, попытался починить телевизор. Но в итоге я снова начал долго и красиво говорить, и вот что на этот раз:
– Маш, я ведь готов любить тебя, нет, обожать! Только спаси меня, я тебя умоляю. Я ведь сопьюсь. Точно сопьюсь. Но меня не это пугает. Это даже где-то приятно, особенно уже когда никого не боишься и ничего не чувствуешь, как будто в вату тебя закатали. Боюсь того, что сейчас происходит, пока еще есть надежда не скатиться. Вот так жить без смысла, жить не зачем. Светка меня любила и перестала, и после нее как будто любить больше некому. Никто не станет. Вот это страшно.
И снова куртка, такси, на этот раз в нем уснул, растормошили, с трудом вспомнил адрес.
Стыдно. С неделю ждал пока мысль «с кем не бывает?» укоренится во мне совершенно искренне. Недели оказалось мало. И я начал мыслить такую: «а зачем мне она?» Вокруг столько женщин на каблуках, а мне Маша. Они строят глазки, хихикают, некоторые даже краснеют, а она камень. Наверное, это все голос. Он у нее тихий, низковатый, загадочный. Все-таки нужна.
И выпив немного для храбрости, я пошел к ней. Сам зашел в магазин, купил фруктов, конфет, еще чего-то. Постучал в ее дверь. Она открыла в халате, в шерстяных носках.
– Маш, – сказал я, не переступая порог ее квартиры – оставь меня на ночь. У нас все получиться.
– Оставлю – своим завораживающим голосом сказала она – только трезвым приходи.
Я секунду размышлял, потом отдал ей пакет с едой и ушел.
На следующий день к ней не пошел. Потому что на столе у компьютера оказалась недопитая бутылка, и я не сдержался. Одни день, в конце концов, ничего не решит. Не пошел и на следующий. Все никак не получалось – эти злосчастные пузатые бутылки все время меня подстерегали, то дома, то на работе, в магазине подмигивали мне из-за стеллажей с колбасой.
Но наступило, наконец, утро, в котором выпить было нечего. По дороге на работу я не заглянул в магазин. На работе тоже было пусто, на обед специально не вышел из офиса, попросил Лизку купить мне пирожок. С гордостью и нетерпением ждал я вечера. Но к концу рабочего дня Даша заглянула ко мне за ширмочку.
– Николай, у меня сегодня день рождение, пойдемте, попразднуем.
Девчонки накрыли в цехе стол. Мясная нарезочка, фрукты, торт и, конечно же, шампанское. Еще закрытая бутылка уже манила. Что же будет, когда печатник Толик ее откупорит? Пенистое и шипящее разольет по пластиковым стаканчикам, чуть пролив на стол. Мне подадут стакан, со спешащими ко мне со дна пузырьками, янтарное, я почувствую его запах…
– Толик, открывай! – скомандовала Лиза, а сама принялась резать торт.
– Я сейчас – сказал я всем и никому, сглотнув слюну.
Взял со своего кресла куртку, надел, вышел из офиса. Надо к Маше. Это может показаться циничным, и мне в том числе, но после того как она оставит меня на ночь, у нас точно все получится. Независимо от того хорошо нам будет или нет в эту ночь, но говорить станет легче, мы станем ближе, все пойдет как надо. И Маша меня спасет. Я чувствую, что только она на это способна, ни одна другая женщина, даже Света бы меня уже не спасла.
Я остановился у дверей магазина. Нужен шоколад, убедил я себя, чтобы войти туда. Взял шоколад. К нему коньяк. Еще сладкого вина.
Вышел из магазина и пошел туда, откуда пришел. Вошел в цех, уже ели торт. Я поставил пакет на стол.
– Вы куда пропали, Николай? Мы вас ждали, ждали, и уже торт начали…
– Да я дрянь вашу не пью, – сладострастно улыбнулся я и достал из пакета коньяк. Вино вручил Лизе, она увлеклась этикеткой, шоколадку дал Даше.
Мы с Толиком пили коньяк, девчонки вино, резчик Ваня не пил вообще. В офисе включили на компьютере музыку. Шутили, пританцовывали. Ваня ушел первым, ему было скучно. Потом засобирался Толик, предложил развести по домам девчонок, ушел ждать их в машину. Девчонки наспех прибрали со стола. Я допивал коньяк.
– Даш, задержись немного, надо лифлет один сделать – сказал я, лаская взглядом гладь коньяка в стакане.
Лиза шаловливо глянула на Дашу пьяными, завистливыми глазами. Даша и раньше бывало задерживалась для выполнения моих сверхурочных поручений.
Лизка накрасила губы, помахала нам рукой и поспешно удалилась. Даша села ко мне на колени, я допил коньяк, смял стаканчик.
Мой зверь меня, а я ее
Ксюша никогда не просила ее нарисовать. Меня это, признаться, интриговало. Она приходила по вечерам, после школы, садилась на диван, который служил мне кроватью, подбирала под себя ноги и листала мои книги по живописи. Иногда, молча, иногда, спрашивала что-то, показывая мне картинку кверху ногами. Я, как обычно, в этот час сидел за мольбертом, писал, и часто забывал, что кто-то теплый есть в комнате кроме меня. Я вздрагивал от ее вопроса, лениво отвечал. Обнаружив ее существование, думал о ней. Размышлял: а есть ли в ней сила? Сила, которая часто скрывается в тонком теле, за невыразительным лицом, за дрожащей душой.
– Расскажи что-нибудь о себе – просила она, желая завести разговор.
– С чего начать? – спросил я, не отрываясь от работы.
– С начала – пожала она плечами.
– Ну, началу я свидетелем не был, только с маминых слов могу. Например, в первый свой день я первый из прочих малышей в палате роддома обделался черными липкими какашками, что обозначило начало жизнедеятельности моей пищеварительной системы.
Ксюша обиделась.
– Опять ты гадости говоришь.
– Зря ты так, – успокаивал я ее – мама очень мной гордилась в тот момент.
Помолчали.
– Да и что тут гадкого? Ты хотела обо мне – оно и есть. Или ты о душе? Не думаю, что она у меня важнее.
Сжалился и решил немного ей уступить:
– Спрашивай еще. Я постараюсь.
– Откуда у тебя квартира? – и, не выдержав, добавила – тебе же всего двадцать два!
Конечно, она завидовала. Да и кто бы на ее месте не позавидовал?
– Заслужил – честно ответил я, и чтобы ей было понятнее, немного пояснил – здесь жила тетя моей мамы. Она жила со своей невесткой, после того как ее сын без вести пропал. Потом, невестке надоело ухаживать за старушкой, и она ушла устраивать личную жизнь. Моя мама ухаживала за теткой до ее смерти. И квартира досталась нам.
– И чем ты заслужил ее? – неожиданно, подловила меня Ксюша.
– Собой – грубо сказал я, и Ксюша отстала.
Ксюша, в миллионный раз огорченная моей грубостью, снова уткнулась в книгу. Но не она ей была нужна. Она приходила в мою атмосферу. Летела на мой свет, который ярко горел над мольбертом, оставляя остальную часть комнаты жить в тихом полумраке. В нем Ксюша и нашла свой приют. Она шла на мою тишину, на мой низкий голос, и очень бы хотела слушать умные, спокойные речи старшего товарища. А я, как всегда – гадости.
Но не мог же я, в конце концов, рассказать ей, как на самом деле я заслуживал эту квартиру! Уходя к новому мужику, старушкина невестка обзвонила родственников и сказала, что та нуждается в уходе. И моя мама, как и многие другие, кинулась ублажать старушку. И как водится, вся родня переругалась меж собой, в стремлении заполучить квартиру за свои старания. И уж не знаю как, но моя мама победила. Может, оказалась умнее, и прежде остальных сунула старушке бумагу на подпись.
Ухаживала она за ней около года. И в конец устав жить на два дома, мама объявила мне, что я стану ей помогать. Мне было тринадцать. Она сказала, что деньги не пахнут, а уж жилплощадь в тихом микрорайоне тем более. Пахнут – решил я, впервые переступив порог квартиры умирающей родственницы. Но делать было нечего – маму я побаивался. Теперь она приходила сюда по утрам, перед работой, кормила старушку, переодевала, меняла ей подгузник. А я должен был приходить к полудню, кормить обедом, прибирать. Последним я, честно говоря, пренебрегал. Вечером снова мама.
Старушка же была тихой от болезни, но несговорчивой по сути. Она увядала с каждым днем, но видимо решила, что единственное нажитое за жизнь имущество, не должно достаться мне просто. Я приносил ей из дома еду, садил ее в кровати, и кормил с ложки. То ли от лежачего образа жизни, то ли от своих болячек, а может, так было и раньше, но старушка была тучной и соответственно тяжелой. Я чувствовал в ней силы помочь мне привести ее тело в сидячее положение, но она висела балластом на моих руках, не желая сдаваться. Нет, скоро она не помрет, думал я, подбирая ложкой еду, стекавшую по ее подбородку. Она ни разу не заговорила со мной, а с мамой – не знаю. Я был этому рад. Я просто приходил и делал свое дело, я шел к цели. Я у мамы один, а значит, и затеяли это все ради меня.
Как оказалось, невестка тоже, иногда, навещала старушку. Я это не сразу понял, потому что она приходила днем, когда ни меня, ни мамы не было. Приносила лекарства, кормила. Однажды мы встретились с ней в дверях – она выходила, а я наоборот. Я постеснялся с ней заговорить, только нахмурился. Она тоже промолчала. Еще одна претендентка! Но я уже чувствовал себя достаточно в праве на жилплощадь, и твердо решил в следующий раз прогнать эту женщину.
Однажды, я пришел к старушке пораньше, сразу после школы забежал домой за банкой с супом, и сразу туда. Затошнило меня с порога. Старушка лежала в своих какашках, а рядом с кроватью валялся огромных размеров подгузник. Борется – понял я. Значит, конец не близок. Стараясь вообще не дышать, я вышел на кухню и позвонил маме. Мама кричала в трубку, а значит, она не приедет. Злой и растерянный, я налил в таз теплой воды, нашел в шифоньере старое полотенце. Аккуратно, двумя пальцами задрал старушки подол ночной рубашки. Смочил полотенце в тазу водой и замер над лежащим человеком. Старушка лежала молча, не спуская с меня безразличных глаз. Мне было невыносимо стыдно видеть ее женщиной. И я впервые, за все это время, осознал ее человеком. Она – мое испытание, мой мучитель, и она временна. Вот чем она была для меня. Я не находил в себе жалости для нее, как и она благодарности для меня, потому что мы оба знали зачем я здесь. Наверное, я ужасен – заплакал я о себе, опять же не о ней. Наверное, она все специально, а сейчас лежит и насмехается – дальше плакал я с тряпкой в руках. Хотя, скорее всего, я плакал просто от стыда и отвращения.
А со спины на меня смотрели. Это была та самая невестка. Я замер словно преступник. Мне казалось, что в ее глазах я делал что-то бесчестное со старушкой. Я был готов провалиться сквозь землю или бросить все – тряпку, старуху, квартиру и бежать, бежать…
Маша, так звали эту злосчастную невестку, медленно подошла ко мне, взяла из моих рук тряпку.
– Иди, я сама.
Сконфуженный, покраснев лицом, я отдал тряпку и вышел на кухню. Я уже не плакал, я был пуст внутри, и не хотел ничего чувствовать. Я боялся эту женщину в соседней комнате, я мечтал не увидеть ее больше никогда в жизни. Я начинал ее ненавидеть.
Через недельку старуха померла. Не на моих руках, слава Богу – на маминых. Похоронив, родители вывезли из квартиры старухин хлам, и пустили туда квартиросъемщиков.
После окончания школы, я поступил в университет на художественно-графический факультет и съехал от родителей в общежитие. Хотя особой надобности в этом не было, потому что университет находился в паре остановок от нашего дома. Но мне хотелось отделаться от родителей – от маминой грубой заботы, от папиных вялых наставлений.
Я окончил учебу в университете, и мне оставалось лишь сдать выпускные экзамены, защитить диплом. Я приехал домой с рюкзаком и большой спортивной сумкой, набитыми вещами. Родители встретили меня равнодушно. Я сел в зале за низкий журнальный столик пить чай с пирожками. Папа сидел рядом на диване загипнотизированный телевизором. Мама стояла в дверях кухни, долго вытирала руки о фартук, и тоже не выныривая из любимого сериала.
Я приготовился к тяжелым переговорам с мамой. Мне нужна была моя квартира. Жуя пирожок, я сказал об этом:
– Мам, откажи квартирантам, я хочу въехать в квартиру.
До мамы, видимо, не сразу дошли мои слова, поэтому она еще какое-то время улыбалась телевизору. Но когда, наконец, дошли, она медленно перевела на меня ошарашенный взгляд, ее руки подперли массивные бока, и она уже собиралась говорить. Но тут неожиданно для всех заговорил папа. Обычно маму он побаивался, как и я впрочем, но сейчас он был так увлечен сценами чужой жизни, что не заметил маминой воинственной позы. Поэтому, не обращаясь ни к кому, не отрываясь от телевизора, сказал:
– Ишь, ты какой. Квартиру ему подавай. Где это видано, в двадцать-то лет. Да я в твоем возрасте вкалывал, спины не разгибал. И сейчас вкалываю. Думаешь, так просто все в жизни достается, я вон как вкалываю…
И тут мамин разъяренный взгляд переключился на папу.
– Вкалывает он! Диван просиживать тебе тяжело, что ли? Где ты в двадцать то работал? Там же где и сейчас? Полдня за две копейки? Эту ты квартиру заработал что ли? Или ту, за которую мы с Мишкой бабки жопу мыли? Работничек!
Мама посмотрела снова на меня. Я сжался под ее взглядом и ждал вердикта.
– Ремонт сам сделаешь, а коммунальные буду платить пока работу не найдешь.
И она ушла на кухню. Думаю, мама сама была в шоке от всего произошедшего. Ей было жалко терять деньги, которые платили квартиранты, но она нашла, как себя успокоить. Уже через полчаса она обзванивала своих подруг и невзначай упоминала, о том, что подарила сыну квартиру. И от каждого упоминания об этом расцветала на глазах.
– Ксюш, – позвал я свою обиженную гостью.
Она отложила книгу и вопросительно посмотрела на меня.
– Ты знаешь, что я не смотрю на тебя как на женщину?
Я хотел ее смутить и у меня это получилось. Ксюша покраснела лицом, отчего ее девичьи прыщи стали еще заметнее, и она сразу подурнела. Ее смутило не мое отношение, а слово «женщина», которое она к себе еще не применяла. Уже намного позже, будучи моей законной супругой, она мне скажет, что тогда была очень рада этим моим словам. Она не хотела быть для меня женщиной, не хотела быть моим другом. Ей просто нравилось, как пахли мои краски.
– Не понимаю, зачем ты это делаешь…
На этот раз Ксюша ушла. Не от обиды, просто так уйти было проще, чем подняться с кровати и сказать «пока».
Я продолжил писать, и после неприятных воспоминаний, которые Ксюша во мне всколыхнула, решил себя побаловать воспоминаниями о нашем с ней знакомстве. Я ему улыбаюсь по сей день.
Это был день моего переезда в свою квартиру. Мама, сделав широкий жест, не свойственный ее натуре, теперь старалась, как можно меньше принимать финансового участия в моей жизни. Поэтому перевозить свои вещи я должен был за свои деньги. А их было не так много. Но если мольберт, табурет и пару коробок с вещами я бы еще мог провезти в троллейбусе, то для перевозки дивана все равно бы пришлось нанимать грузовую машину. Что я, собственно, и сделал на последние оставшиеся от стипендии деньги. Даже пришлось немного занять у соседа, с тем чтобы, конечно, не возвращать самому – к родителям наведываться теперь я буду очень редко, рассудил я, так что вернуть долг он потребует уже с мамы.
Так за перевозку вещей я заплатил, и водитель даже помог мне их выгрузить возле подъезда.
– Поможете занести? – наивно спросил я – мне на первый этаж.
Он назвал свою цену. Я выругался себе под нос. На что водитель, равнодушно хлопнув дверью автомобиля, уехал.
Я приподнял диван за один край и поволок его к двери подъезда. Потом пододвинул в том же направлении другой край. В итоге диван загородил проход в подъезд и из него, а я стоял рядом – растерянный и злой. И как, оказалось, стоял я не один. Еще девушка за моей спиной. Она стояла молча, и покорно ждала, что я что-нибудь сотворю с этим диваном и дам ей пройти. Всю свою злость на водителя грузовика и на диван я направил на это тихое существо.
– Что смотришь? – почти крикнул я ей, хотя она стояла достаточно близко – лучше бы помогла!
Тогда она подошла к противоположному от меня краю дивана и взялась за него. Я немного опешил, но быстро сообразив, начал поднимать свой край. Так мы втащили диван в подъезд и остановились у ступенек. Поставили. Девушка тяжело дышала и потирала уставшие руки.
– А на какой этаж?
Я кивнул на дверь своей квартиры.
– Первый.
– Я сейчас папу позову –радостно сказала она.
Девушка легко вбежала по ступенькам на первый этаж и скрылась за дверью, той, что была напротив моей. Вышла с высоким мужчиной, в потрепанных шортах. Мы с ним затащили диван в квартиру, а она осталась стоять в уголке лестничной площадки. Я пожал в благодарность и на прощание дяди Кириллу руку, мы с ним успели познакомиться, а он, как, и принято, сказал – «если что – зови». Девушка уже собиралась отправиться вслед за папой обратно домой, но я остановил ее словами:
– Приходи вечером, будем шкаф двигать – подмигнул я ей. Это было мое «спасибо».
Она не улыбнулась в ответ, но вечером пришла. Шкафа у меня не оказалось, все вещи лежали в коробках в углу комнаты. Я спросил ее имя и предложил сесть на диван, который и был моей единственной мебелью, не считая, конечно, стула и мольберта. Она села. Предложил ей чай – к моему облегчению она отказалась. У меня был всего один стакан и вместо чайника электрический кипятильник. Стакан этот я привез из своей общажной жизни, в которой редко его мыл, и на нем оставались следы дешевой чайной заварки.
Нам было не по себе, но ей хуже, это меня немного приободрило. Я достал из одной коробки книги с иллюстрациями живописных картин и предложил их полистать. Я немного мог о них рассказать, но видимо достаточно, чтобы казаться ей знатоком.
