Алексей Резник
Черная шаль

Вещий сон Валентина. Пробуждение Стрэнга

Праздничная ночь получилась длинной, нескончаемой. Шали было скучно лежать одной в темном шифоньере среди, хотя и накрахмаленного, и пахнувшего свежестью, но всё же – неодушевлённого белья. Ворсинки-рецепторы шали напряженно и энергично шевелились, жадно втягивая воздух тещиной спальни и передавая в рефлекторные центры миллионы битов грустной информации о непонятном исчезновении объекта поддержания жизнедеятельности. Смарагдовые сполохи печали пробегали по пушистой поверхности аккуратно сложенной вчетверо шали. Шаль успела привыкнуть к мягким теплым плечам Антонины Кирилловны и сейчас уже скучала о них. Скучала о шали, сама того, не подозревая и Антонина Кирилловна, продолжавшая стойко сидеть во главе юбилейного стола, окруженная ближайшими подругами и родственниками, включая мужа и дочь. Велась тихая неторопливая беседа об обычных, понятных и близких для всех её участников предметах. Теща усилием воли и частыми вливаниями спиртного пыталась подавлять мучавшее ее неопределенное беспокойство, в основном ей это удавалось, и лишь иногда, на мгновение, поддавшись прессингу отрицательных эмоций, юбилярша словно подпрыгивала на стуле, тихо охала, торопливо хватаясь руками за оголенные плечи. Она тут же спохватывалась, виновато улыбалась гостям, безвольно опускала руки на колени, и старалась не думать о своих роскошных обнаженных плечах, которые почему-то стали казаться ей беззащитными и легко ранимыми. На нее со все возрастающим беспокойством смотрела Рада. Пьяные и полупьяные гости не замечали ничего особенного. Про меня никто не думал, даже жена…

А я валялся один поперек кровати в темноте нашей спальни и тяжело ворочался во сне, и даже не ворочался, а наверняка метался, бился, как мотылек в паутине своего сновиденья, более похожего на явь, чем явь сама на себя.

С самого начала мне стала сниться моя бельмастая продавщица. Будто бы шла она в поздних майских сумерках по узкой улочке, запутанно петлявшей в лабиринте цыганской слободы и гортанно напевала диковато звучавшую песню на наречии народа бадгуджаров. Шла она между наглухо закрытых высокими заборами и массивными воротами крепких добротных домов, где за стеклами окошек горел тревожный красный свет, и под его лучами цыгане занимались никому не ведомыми делами и вели таинственные разговоры. Повсюду слышался злобный лай сторожевых собак и хриплое мычание черных горбатых коров неизвестной породы, которые никогда не давали молока, но из чьих рогов цыгане умели приготовлять высоко ценившийся на преступном рынке города сильнодействующий наркотик.

Лучи заката придавали серым заборам и желтой уличной пыли слабый багровый оттенок, отчего всю улочку заполняла атмосфера огромной безмолвной печали, угадывающейся иногда разве что в глубине гигантских черно-синих грозовых облаков. Оттого-то веселый, в общем-то, мотив древней песни, что напевала цыганкой, звучал крайне фальшиво. Истинная душа цыганской слободы изливалась в бешеном лае рвущихся с привязей собак и зловещем мычании горбатых коров.

Параллельно тому, как на пыли и заборах тускнели багровые блики заката, по улочке вместе с ночной темнотой и печалью, разливался колючим холодным сиропом страх, вяжущий волю и мысли. И крепко-накрепко вязались прочным узлом именно моя воля, и мои мысли, ибо никто другой, а именно я, неслышно шагал вслед за цыганкой, не совсем понимая, как меня могло занести в столь мрачное место, каким справедливо считалась в нашем городе цыганская слобода. Я старался ступать, как можно неслышней, чтобы цыганка, не дай Бог, не оглянулась и не увидела, что я крадусь за ней. Беспокойно поглядывая на освещенные неприятным красноватым светом окошки цыганских домов – как бы кто из их хозяев случайно бы не глянул на улицу и не заметил бы меня, я был твердо уверен, что если мое присутствие обнаружат, меня сразу схватят и предадут старинной жестокой казни – сварят живьем в громадном праздничном котле. Но не идти за бельмастой цыганкой не мог – я начал догадываться, как и почему здесь оказался, и вспомнил, для чего мне нужно было выследить цыганку.

Она обманула меня на базаре и если выразиться точнее, то даже не обманула, а бессовестно обокрала, отобрав вместо денег мое сердце, всучив взамен материализовавшийся кусок могильной темноты. Я испуганно схватился за левую сторону груди и не почувствовал там никакого биения. В ужасе остановился, торопливо расстегнул верхние пуговицы рубашки, и на груди напротив того места, где должно было биться сердце, увидел безобразный свежий шрам причудливой формы. Это был отпечаток нечистой цыганской руки, вырвавшей мне сердце и всунувшей туда взамен кусок той страшной пушистой черноты! Теперь мне нужно было обязательно догнать цыганку и отобрать у нее мое сердце, пока она не сварила его на ужин своим цыганятам. Я перестал разглядывать бирюзовое пятно с левой стороны груди и, на ходу застегивая рубашку, бросился догонять цыганку, успевшую скрыться за ближайшим поворотом.

Каким-то нелогичным образом, не помня точных деталей, кроме утлого скользкого мостика через пропахшую сернистой гнилью речку, где плескались огромные раки, и нескольких, мелькнувших мимо и замеченных краем глаза мрачных, захламленных мусором пейзажей, я прошел за цыганкой весь её путь и очутился внутри цыганского жилища – просторном добротном доме со множеством пристроек, окруженным высоким забором. И дом, и пристройки, сверху донизу заполняли награбленные за долгие годы богатства.

Цыганка и ее толстый муж с кучерявой головой и налитыми кровью глазами стояли посреди своего обширного склада, о чем-то негромко совещаясь – деловито и не особенно торопливо. Я спрятался и замер, стараясь не шелохнуться, за плотной шторой из мягкой пористой ткани, прикрывавшей нишу неизвестного мне назначения, прислушиваясь с надеждой отчаяния – не застучит ли снова в груди украденное сердце, а сквозь дырочку в шторе разглядывая причудливую мешанину сваленных вдоль стен склада цыганских товаров. Более или менее ясно мне позволяла сделать это свисавшая с потолка на голом проводе старинная медная лампа, затопившая склад ворованных сердец мерзким грязно-красным светом, каким вполне могли бы светиться особым образом заколдованные мясные помои. От такого приятного и веселого света по углам складского помещения беспорядочно прыгали горбатые тени, выпученные глаза цыган сверкали болезненным рубиновым блеском, а на пышных квадратных коврах, грустно свисавших со стен, возникали и исчезали диковинные сложные символы, вызывавшие почему-то смертельную тоску.

Затем цыганка бережно достала из-за пазухи крупный бриллиант знакомой овальной формы с множеством золотых прожилок. Бриллиант ослепительно вспыхнул, затмив тенезменные световые испражнения лампочки под потолком. Я с гордостью понял, что цыганка держала на ладонях мое сердце. Порой именно таким я себе его и представлял. Но чувство гордости, естественно, быстро уступило место ощущению ужаса. Золотые и бриллиантовые огни жизни в моем сердце, лежавшем на грязных цыганских ладонях, стали стремительно гаснуть в лучах помойного света лампочки, одновременно почувствовал, как в груди неожиданно разливается полноводным потоком холод космического пространства. Я страшно закричал и схватился руками за скрывавшую меня штору. На ощупь штора оказалась жирной и теплой, ничем, практически, не отличаясь от куска сала, вырванного из туши свежезарезанной свиньи. Я не смог отодвинуть в сторону эту проклятую штору, наоборот, она плотно приклеившись к телу, повалила меня на холодный бетонный пол и сразу стало темно, жарко и противно. Я понял, что сердце мое погасло навеки…

…Проснулся от собственного крика, весь облитый потом, под натянутым до самого носа жарким ватным одеялом. Со страхом и отвращением отшвырнул его прочь и сел в кровати, бессмысленно пялясь в темноту за окном, жадно хватая ртом прохладный воздух спальни и с радостью прислушиваясь к гулкому биению сердца.

Таким меня и застала вбежавшая в спальню встревоженная Радка.

– Ты что раскричался? – заботливо спросив, она присела рядом и нежно взяла меня за запястья.

Я ошарашенно посмотрел сначала на жену, а потом – на лежавшее в стороне скомканное ватное одеяло.

– Что-то приснилось, милый?

– Слушай, это ты меня укрыла одеялом? – вместо ответа спросил я.

– Да нет, как ты ушел, я сюда вообще не заходила, с мамой, с гостями сидела. Сам ты, наверное, накрылся.

– Фу-у-у! – Я облегченно выдохнул воздух и потряс головой. – Больше водки в рот не возьму.

– И меньше – тоже, – усмехнулась Рада.

– Да нет, нет, правда, мне такое приснилось… – я не сумел договорить и нервно потряс головой, стряхивая остатки упорно цеплявшегося за меня и никак не желающего уходить в небытие, кошмарного сна.

– То-то ты так рявкнул, что гости аж на стульях подпрыгнули, – тих рассмеялась Радка.

Но мне было не до смеха, с легким недоумением я опять принялся разглядывать одеяло, не понимая, почему оно упрямо продолжает вызывать у меня отвращение и страх.

…Пока мы так вот, по-детски взявшись за руки, сидели с Радкой на нашей кровати, в темноте спальни тещи и тестя негромко скрипнула дверца шифоньера, скрипнула и тихонько раскрылась, тесть не догадался закрыть ее на ключ. Ворсинки-рецепторы радостно затрепетали, жадно втягивая свежий воздух, вернее – кислород, оставляя нетронутыми азот и углекислый газ. Темные бельевые полки озарились трепетным бирюзовым сиянием и интенсивность этого сияния возрастала с каждой секундой. Наволочки, пододеяльники, простыни и полотенца пропитывались им, как песок водой и постепенно приобретали свойства, совершенно, в общем-то, постельному белью не характерные.

Прошло какое-то время и смертельно скучавшая от одиночества Чёрная Шаль наконец-то почувствовала, что с ней способны вступить в информационный контакт.

– Кто вы? – неслышно спросила Шаль.

– Мы не знаем, – дружным хором ответили ей простыни, полотенца, пододеяльники и наволочки.

– Вы – Стрэнги?

– Нет.

– Вы умеете летать?

– Нет.

– Вы все время лежите здесь?

Подолгу, – немного подумав, ответило белье.

– Вам так скучно лежать?

– Скучно.

– Это плохо, что вы не умеете летать.

– А ты умеешь летать?

– Умею. Я все время должен летать, пока не умрет мой хозяин.

– А кто ты?

– Я – Стрэнг, хранитель мертвецов. Я возвращаю их к жизни.

– А почему ты лежишь здесь с нами?

– Еще не знаю, но долго я не буду с вами. Мне надо летать, к тому же я голоден. Мой хозяин как будто умер, и я так сладко спал, и так ласково грел ему плечи. Нам было хорошо обоим, жизнь вот-вот должна была вернуться к нему и я уже сквозь сон чувствовал, что пора раскрыть крылья и унести хозяина в Нетленные Леса… Вам интересно меня слушать? – вдруг спохватилась Черная Шаль.

– Неинтересно. Мы ничего не понимаем. Мы глупые. Мы не умеем летать.

Бирюзовое сияние в темном шифоньере разочарованно погасло, рецепторы уныло поникли. Черной Шалью вновь овладела смертельная тоска, а чувство голода сделалось невыносимым. От попыток продолжить разговор с тещиным бельем, в силу интеллектуальной неразвитости последнего, Шаль отказалась. Может быть потом, чуть позднее, она попытается использовать своих скучных собеседников в качестве сырья для получения Стрэнгов-фантомов, но не сейчас. Сейчас же, голодный и измученный неизвестностью Стрэнг думал, как бы поскорее очутиться на теплых и мягких плечах нового хозяина и почти совсем не вспоминал о хозяине старом, имевшем другой, гораздо более худший вкус…

Тёща как раз приканчивала последнюю стопку водки и собиралась идти спать.

Группа «Стикс-2»

Сергей Семенович положил телефонную трубку на место и расслабленно откинулся на спинку удобного кресла.

Эдуард Стрельцов выжидательно смотрел на него. Сергей Семенович ободряюще подмигнул капитану и сказал:

– Все, Эдик, отстрелялись. Бэф приказал закопать могилу.

– Вот как?! – брови Стрельцова изумленно поползли на лоб. – А в честь чего вдруг поролась такая горячка?! Мы же эти три дня провели в совершенно ненормальном, бешеном темпе, Сергей Семенович! Они что нас – за дураков держат?!

– Успокойся, Эдик, – устало произнес Сергей Семенович и бросил умиротворенный мечтательный взгляд в окно гостиничного номера, за которым раскинулся ночной город с окружающими его по периметру тёмными сосновыми лесами и обширными муниципальными кладбищами, – что ты так раскипятился? Далась тебе эта чертова могила! Закопали и закопали ее, нам меньше забот, тем более, что мы все равно опоздали – выкопали там, видно без нас самое интересное и вполне поэтому естественным выглядит распоряжение БЭФа ее закопать. Ему позвонили и попросили закопать без лишних разговоров, а их просьбу он передал нам в форме приказа – только-то и делов.

– Да, но днем-то, днем, Сергей Семенович, у вас было совсем иное настроение, вам было далеко не все равно! Я же прекрасно помню выражение вашего лица, когда вы спустились в могилу! – никак не мог уняться Эдик, – Вы о чем-то страшном думали!

– Да – о страшном, но не думал, а чувствовал страшное, очень опасное рядом с собой – нас отделяла лишь крышка гроба, – спокойно согласился Сергей Семенович. – Но это было днем, а сейчас ночь. И я бесконечно счастлив оттого, что и этот день, и эта могила, и мои неприятные ощущения в ней остались в прошлом. Я забыл о них, и наслаждаюсь покоем, глядя в окно на ночной город, который мы завтра, надеюсь, покинем. Расслабься и ты, Эдуард, закажи хорошего вина в буфете и постарайся думать о чем-нибудь приятном, о девушках, например, или еще о чем-нибудь подобном – красивом и безобидном.

Эдик криво усмехнулся:

– Девушки всякие бывают.

– Согласен, – Сергей Семенович кивнул и добавил: – А если ты так соскучился по работе, то не переживай – впереди её ещё непочатый край, сам не рад будешь, – он улыбнулся и опять устремив взгляд в окно, попытался представить, что сейчас делает и о чем думает БЭФ…

…БЭФ – Борис Федорович Шквотин, генерал-полковник ФСБ, начальник сверхсекретного подразделения ФСБ «Стикс-2», сидел в кресле за своим рабочим столом и не отрываясь смотрел на черный телефонный аппарат причудливой формы. Трубку аппарата инкрустировали искусно вкрапленные в черную пластмассу узоры из слоновой кости. Хотя, может даже и не из слоновой, и не из кости, да и сам аппарат, вполне вероятно, мог быть изготовлен не из пластмассы. Диск с набором цифр на аппарате отсутствовал, это был аппарат односторонней связи, и звонили по нему в кабинет Шквотина, к счастью, достаточно редко. Генерал-полковник Шквотин ненавидел и боялся черного телефона, по нему он получал самые непонятные и опасные задания, неизменно сопряженные с большим риском и, как правило, обязательной гибелью сотрудников «Стикса-2». Сейчас Шквотин смотрел на ненавистный аппарат с облегчением – последнее задание только что отменили, поблагодарили за сотрудничество и в заключении разговора сообщили, что «по всей видимости, мы больше никогда не побеспокоим вас». Шквотин до сих пор не верил своим ушам и продолжал упорно, с возрастающим недоверием, разглядывать таинственный черный телефон, доставшийся ему по наследству от предыдущего начальника «Стикса» – генерал-лейтенанта КГБ Майера, погибшего от очень загадочной и абсолютно неизлечимой формы алкоголизма двенадцать лет назад.

В тишине громадного полутёмного кабинета (кроме настольной лампы в кабинете больше ничего не горело) отчетливо послышался резкий, отрывистый щелчок, отчего перенервничавший генерал вздрогнул, затем – ещё щелчок и по лакированной поверхности черного телефона прошла извилистая трещина. После нее, сопровождаемая таким же щелчком, появилась еще одна трещина, потом другая, третья, сломалась посередине трубка и щелчки, сопровождавшие появление трещин, наконец, прекратились. Предмет постоянного раздражения генерала Шквотина, конвульсивно дернувшись в последний раз, прекратил свое непонятное и пугающее людей существование. Шквотин радостно перевел дух и решил для себя, что больше ни при каких обстоятельствах не вспомнит о могиле на муниципальном кладбище далекого от Москвы города, которую необходимо было во что бы то ни стало оградить от предполагаемого грабительского раскопа. Абонент, господин Чермик, постоянно звонивший по «игрек-аппарату» предполагал подобный раскоп и очень опасался такового. Двадцать пять миллионов долларов было немедленно переведено на спецсчет ФСБ в одном из столичных банков и команда хорошо обученных специалистов из «Стикса-2», как обычно, не задавая ненужных и бессмысленных вопросов, сломя голову, помчалась из Москвы в далекий провинциальный центр. На этот раз они опоздали и – слава Богу. По обычно невозмутимому голосу господина Чермика было слышно, что он страшно расстроен, но руководство «Стикса» ни в чем не винит.

Черт знает что такое! – в итоге долгих размышлений над последним звонком таинственного Чермика пробурчал Шквотин и, выдержав небольшую паузу, добавил:

– Сучья все-таки у меня работа!

Генерал наклонился, открыл ключом дверцу рабочего стола, достал оттуда начатую бутылку коньяка и фарфоровое блюдце с ломтиками красной рыбы. Налил полстакана, залпом выпил, закусил рыбой и, выключив лампу, отчего кабинет погрузился в голубоватый убаюкивающий мрак, блаженно откинулся на спинку кресла, весь без остатка окунувшись в волны приятнейшего шума, поднявшегося под сводами черепа…

Утро

Утро получилось каким-то скомканным, смутным, тревожным. Уже было совсем светло, когда меня опять разбудила Радка. Я оторвал тяжелую голову от подушки и в глаза сразу бросилось её встревоженное лицо.

– Мама заболела, – чуть не плача сообщила она.

– Так не мудрено – столько выпить, – я по-своему попытался успокоить её.

Она разозлилась:

– Я серьезно говорю, папа только что вызвал «скорую».

– Да? – тупо переспросил я и с трудом принял сидячее положение, сразу обхватив руками голову, взорвавшуюся дикой болью. – Что случилось-то?

– Не знаю, – Радка неожиданно расплакалась и быстро вышла из спальни.

Собрав остатки растворившихся в водке сил, я осторожно поднялся и, пошатываясь, побрел вслед за женой посмотреть на заболевшую тещу, что, само по себе, являлось совершеннейшим «нонсенсом». Я не помнил Антонину Кирилловну не то, чтобы больной, а просто, хотя бы – в плохом настроении.

Она полулежала в кровати, не в силах, очевидно, даже сесть. Выражение ее осунувшегося, потемневшего под глазами лица, носило странно виноватый характер, в лихорадочно блестевших глазах ясно читались испуг и сильная растерянность. Когда я вошел, теща слабо улыбнулась мне и хотела что-то сказать, но тонкие посиневшие губы бессильно задрожали, и слезинка прочертила быстро высыхающую дорожку по желтой щеке. Жалость резанула меня по сердцу, словно бритвой.

– Что с вами, Антонина Кирилловна?! – воскликнул я в искреннем порыве, усаживаясь у тещиных ног (у изголовья сидели встревоженные и печальные тесть с Радкой), я попытался понять – куда всего за одну ночь могли исчезнуть крепкие розовые щеки и темно-карие веселые глаза. Кто-то начисто высосал из глаз тещи веселье. Почти сразу я обратил внимание на широко раскрытое окно. Перехватив мой взгляд, тесть объяснил:

– К утру дышать тут нечем стало. И душно, как в котельной, и воняло, словно на помойке. Ни черта я не понял, и окно раскрыл. А Тоню, наоборот, морозило, и одеялом, и шалью еще твоей она укуталась.

– В смысле? – я внимательно взглянул на тестя, надеясь уловить иронию в его голосе.

– Шаль, что вы с Радкой подарили – на плечах у ней лежала, видно, так понравилась. Насилу я ее у нее отобрал, – он с нежностью посмотрел на жену. – Зима наступит, наносишься еще, успеешь.

Обратив внимание на несвойственную тестю предупредительность в голосе – обычно он так с Антониной Кирилловной не разговаривал – я спросил еще раз:

– Объясните – что случилось?

Раздался звонок в квартирную дверь.

– «Скорая» приехала, – произнес тесть и побежал открывать.

– Голова кружится, – едва слышно ответила не то чтобы ответила, а еле выдохнула теща. – Ночью закружилась, – она взяла руки дочери в свои, сжала их и, боясь отпустить, продолжила: – Стало так холодно, сыро, сон мне приснился, как будто в могиле лежу…

– Мама, мама – прекрати! Не говори так, не надо! – закричала как-то по дурному Радка, но сразу замолчала, потому что зашел врач со «скорой помощи», в руках он держал чемоданчик.

После дежурного вопроса: «На что жалуемся?» – быстро измерил давление, пощупал пульс. Лицо его сразу посерьезнело, он раскрыл чемоданчик, достал шприц, ампулу, и ввёл её содержимое теще в вену на локтевом сгибе.

Ей сразу сделалось заметно легче: к щекам прихлынула светло-розовая краска, в глазах появилась тень хорошо знакомого мне властного, задорного, жизнерадостного и немного глупого блеска. Тесть и Радка облегченно перевели дух.

– Что со мною, доктор? – уже не заикаясь, и достаточно громко спросила теща.

Врач неопределенно пожал плечами…

– Немного напоминает острый приступ анемии неясного характера. Давление у вас было очень низкое, я его немного поднял, – он нахмурил брови, наморщил лоб, как будто собираясь с разбегавшимися в сторону мыслями, – но, в общем-то, я бы советовал срочно обратиться в поликлинику по месту жительства.

Он еще раз измерил тёще давление и попрощался.

Состояние и настроение тещи резко поднялись – как видно, только что уехавший врач знал свое дело. Теща вскоре вышла в гостиную к встревоженным гостям и усадила всех за стол, требуя, чтобы не обращали внимания на ее самочувствие и смотрели на нее не как на больную, а как на юбиляршу. Она изо всех сил старалась казаться веселой и беззаботной, это ей почти удавалось и только я один, а может, и не только я, видел, что в тещиных глазах где-то на самом дне, продолжали сохраняться растерянность и неясный страх. Рядом с нею сидела Радка и не спускала с матери заботливого взгляда. С другой стороны на тещу смотрел тесть – столь же заботливо и нежно. Им, видимо, обоим – и мужу, и дочери показалось, что Антонина Кирилловна чудом осталась жива. Собственно, мне тоже так показалось, еще меня мучали впечатления, оставшиеся от ночного сна, поэтому не сильно долго думая, я плеснул себе сто пятьдесят грамм и, не кого не дожидаясь, выпил.

Тещины тетки внесли большой глубокий тазик со свежесваренными, курившимися аппетитным паром пельменями, и застолье приобрело довольно быстро беззаботный, истинно праздничный характер. Я увидел, как бесшабашная теща тоже выпила и окончательно успокоился на счет её здоровья. Съев десятка два пельменей, нафаршированных сочной свининой, я поднялся и, наполнив рюмку, провозгласил тост «за здоровье Антонины Кирилловны».

– Иди сюда, зятек родной мой, выпьем с тобой на брудершафт! – неожиданно предложила теща.

Я послушно подошел к ней, мы переплели руки, выпили, и она с чувством расцеловала меня в обе щеки и с материнской нежностью чмокнула в губы.

– Не смотри ты так на меня, отец! – вроде бы озорно и весело, а на самом деле с плохо скрытой надрывной печалью сказала она напрягшемуся тестю, и я вдруг понял, что теща чего-то страшно боится. Растерянность у нее прошла, остался один страх, постепенно переходивший в панический ужас, и сейчас она будет пытаться утопить его в холодной водке. Вот, потянувшись через стол и робко улыбаясь, что-то спросила у неё какая-то близкая ее подруга – Клава не Клава, я ее точно не помнил. Теща будто и не услышала вопроса и не увидела подруги. Взгляд ее темных печальных глаз вновь устремился в только что прошедшую ночь, она мучительно и тщетно пыталась что-то вспомнить.

Гости, к счастью, не успели еще напиться до пьяна, и видя, откровенно нездоровое состояние именинницы, предварительно выпив «на посошок», потихоньку стали разбредаться по домам, гостиницам и вокзалам.

Вскоре мы остались вчетвером за столом, и Радка сразу же потребовала:

– Мама, так все-таки, расскажи, пожалуйста, подробнее, что же случилось? Когда именно, в какой момент и отчего ты почувствовала себя плохо???

Теща улыбнулась слабой виноватой улыбкой, как-то неопределенно пожала плечами, просветленным взглядом, полным беспредельной нежности посмотрела на дочь и негромко ответила:

– Я не помню, доченька. Было душно, это я помню точно, так мне показалось, когда я в спальню зашла. Но это только так показалось, потому что потом прохладно стало, свежо. Ветер, по-моему, на улице дунул сильно, форточку открыл и – дверцу от шифоньера, я слышала, когда засыпала, как дверца скрипнула, – она умолкла, потирая лоб пальцами и лицо ее опять обратилось в жалкую маску сплошной растерянности, – да, скрипнула… Потом я уснула. Продуло меня, наверное, сквозняком, дрожь такая ужасная под утро забила, как будто на Северном полюсе очутилась. Или… – она недоумевающе поджала губы, подыскивая, очевидно, подходящее сравнение с тем неприятным и необычным ощущением, что пришлось пережить ей ночью.

– Тебе стало так холодно, что ты пошла к шифоньеру и одела на плечи новую шаль? – нарочито раздельно произнося слова, спросила Радка и в голосе ее явственно прослушивались тревожные нотки. – Именно – шаль? – уточнила она.

– Да нет, это отец, по-моему, ее мне на плечи накинул, я не вставала никуда, – теща благодарно взглянула на Михаила Ивановича.

Тот удивленно посмотрел на нее, но разубеждать не стал. Во всяком случае я так понял, что ночью он не вставал и шаль на плечи жене заботливо не накидывал.

Мы с Радкой, не сговариваясь, молча переглянулись, зрачки ее глаз при этом были расширены. Непостижимым и необъяснимым образом, недомогание Антонины Кирилловны мы оба связали с черной шалью. Хотя пока еще на интуитивном уровне – четких мыслей, ясно сформировавшихся бы неопровержимым логическим выводом у нас не имелось.

За столом установилось продолжительное молчание, как это обычно бывало перед крупным семейным скандалом. Тесть напряженно нахмурил лоб и опустил глаза, проявив неожиданный интерес к недоеденному свекольному салату в хрустальной вазе. Тонкие радкины пальцы принялись теребить край скатерти, в огромных блестящих глазах её замелькали темные тени мрачнейших предчувствий и мыслей. И лишь сидевшая неестественно прямо теща, выглядела совершенно бесстрастной и спокойной, уверенной в суетности происходящих до сих пор внутри нашей семьи вздорных крикливых ссор. Она, медленно поднявшись со стула, первой нарушила молчание, сказав:

– Я, пожалуй, пойду прилягу.

Михаил Иванович живо подскочил, бережно подхватил ее под локоть и проводил в спальню.

Радка молча в упор посмотрела на меня и глаза ее показались мне двумя большими вопросительными знаками, но, похоже, она сама точно не знала – что же ей нужно спросить у меня, а я, соответственно, не знал, что ответить.

– Я боюсь, – наконец, сказала она.

– И чего? – я, как можно беззаботней, задал короткий вопрос.

– За маму, – и изящный кадычёк на тонкой шейке конвульсивно дернулся у нее, – я не могу объяснить почему, но чувствую: ты подстроил маме какую-то очень изобретательную гадость. Ты всегда ее ненавидел, с тех пор, как я тебя с нею познакомила, и – все пять лет, что мы живем вместе. Но ты ведь не только ей гадость сделал, но и мне… Значит – и меня ты тоже ненавидишь…

– Прекрати пороть чушь! – попытался я искренне возмутиться.

– Заткнись и не перебивай! – с неожиданной злобой, напугавшей меня, проговорила Рада, – Не в тебе сейчас дело, не в твоем отношении ко мне и к моим родителям. Это – тема отдельного разговора, который, конечно же, обязательно состоится позднее. А сейчас я хотела спросить у тебя… Вернее так – я хотела сообщить тебе, что боюсь не только за маму, но и… просто чего-то страшно боюсь – я так маленькая боялась, когда мне читали страшные сказки про злых волшебников и нечистую силу. И сейчас мне кажется, как будто к нам домой кто-то пробрался, кто-то очень и очень злой, страшный, и пробрался он тайно, не слышно! – она замолчала, словно завороженая собственными жуткими словами, настороженно огляделась по сторонам и снова повернув ко мне лицо, спросила: – Ты не чувствуешь подобного страха?

– Нет! – твердо ответил я, но малоприятный холодок пробежал у меня вдоль по позвоночнику, – Ус-спокойся и не пугай меня так больше, пожалуйста, не расстраивай вяскими бреднями.

– Т-с-с! – Радка прижала изящный указательный пальчик к губам, – Не подумай, я не сошла с ума, – почти шепотом произнесла она, – Я боюсь спугнуть это ощущение, ощущение близости врага – я должна точно понять или мне только кажется, или, правда, но в нашем доме где-то притаилась смерть.

Мне сделалось окончательно не по себе, мысль о Черной Шали намертво вцепилась в мозг и с непреклонным упорством принялась высасывать из меня жизненный оптимизм.

Впрочем, пролетело с полминуты, Рада вздрогнула, убрала пальчик от губ. С глаз, что самое главное, спала, так начавшаяся пугать меня, идиотическая пелена. Я облегченно вздохнул, сразу прекратив думать о Черной Шали и ее бельмастой продавщице – владычице моего кошмарного сна.

– Мне очень страшно, – тем не менее, раздельно повторила Рада, – и я не могу понять – почему?!?!?!