Александр Сергеевич Долгирев
Молодость
Глава 15
Суета
Сальваторе взял билет на поезд до Турина на понедельник. Теперь была вторая половина дня воскресения, и Кастеллаци не знал, куда себя деть. Он никому не сообщил о том, что уезжает. Сальваторе как-то сразу для себя решил, что должен быть в этом путешествии один, хотя та же Лукреция Пациенца наверняка согласилась бы поехать с ним, более того, отвезла бы его в Пьемонт на своем автомобиле. Вопреки своим привычкам Кастеллаци не стал сегодня обедать в «Мавре», а ограничился собственными скромными кулинарными талантами.
В половину пятого вечера в квартире Сальваторе раздался телефонный звонок. Кастеллаци поднял трубку:
– Алло, Кастеллаци у аппарата.
– Чао, синьор Кастеллаци! Рад, что это все еще ваш номер! Вас беспокоит Федерико Феллини. Помните меня?
Разумеется, Сальваторе знал, кто такой Федерико Феллини и с пристальным вниманием следил за каждой новой работой этого все еще молодого, но уже весьма опытного постановщика. Их личное знакомство тоже имело место, но последний раз с Феллини Сальваторе виделся почти десять лет назад.
– Конечно, я помню вас. Чем обязан?
– Я хотел бы посоветоваться с вами по поводу будущей работы.
– Посоветоваться? Со мной? Вам удалось меня заинтересовать, Федерико.
– Хорошо! Давайте не по телефону. Когда у вас будет время встретиться?..
Сальваторе послышался какой-то шум на той стороне и обрывки разговоров, очевидно, Феллини кто-то отвлек. Примерно через минуту Федерико снова заговорил:
– Можете сейчас, синьор Кастеллаци? Выяснилось, что в ближайшие дни я не смогу найти время…
– Да, могу. Где? Во сколько?
Я пришлю за вами машину – так будет быстрее… Простите, нужно бежать, жду вас. Чао!
Федерико повесил трубку, даже не дослушав слова прощания Кастеллаци. Сальваторе улыбнулся. Несмотря на то, что их знакомство получилось достаточно неприятным, Сальваторе всегда с симпатией относился к этому энергичному молодому человеку, который уже в тридцать знал о кино больше, чем подавляющее большинство итальянских кинематографистов. Сальваторе прикинул – сейчас Федерико должно было быть сорок три. «Интересно, каким он стал теперь, добившись признания?»
В свои сорок три Феллини успел снять три по-настоящему больших фильма. «Дорога» показалась Кастеллаци определенным вызовом неореализму. При формальном следовании жанру Федерико создал, в целом, очень романтичную историю, причем, романтичную в духе Гюго и де Мопассана, а не в духе Висконти. «Ночи Кабирии» был последним на данный момент фильмом, который вызвал у Кастеллаци слезы, а про «Сладкую жизнь» эстетствующая публика трындела уже три года, постепенно приходя к очень свойственному эстетам выводу о том, что фильм критикует все и вся.
Автомобиль подъехал минут через сорок. За рулем сидел хмурый субъект, который за всю дорогу произнес лишь две фразы: «Да, я от синьора Феллини» и «Да, уже скоро». Они подъехали к одному из старых и достаточно запущенных римских особнячков на окраине города, когда уже стемнело.
Место было глухим, но жизнь здесь кипела и бурлила – здесь снимали кино. Двое ворчунов, переругиваясь друг с другом, выставляли свет. Оператор за кинокамерой о чем-то перешучивался с мужчиной, который мог бы играть дона мафии. Чуть поодаль стояли роскошные машины, вокруг которых толпились люди. Женщина с сосредоточенным лицом разбрасывала песок по земле так, чтобы он составил какую-то известную лишь ей композицию.
Этот многолюдный хаос имел в своем центре полнеющего мужчину с изможденными лицом, который непрестанно метался между членами съемочной группы, отдавая им распоряжения. Стоило этому человеку отойти от осветителей, как к нему тут же подбегал гример, держа под руку измученного костюмера. Отделавшись от них, человек попадал в крепкие тиски очкастого продюсера, который предъявлял ему какие-то бумаги. Уклоняясь от бумаг, человек спешил к очень красивой молодой женщине, стоявшей чуть в стороне. Она спрашивала у него что-то, указывая на лист бумаги, который держала в руках. Человек был вымотан тем бесконечным многоголосым вопросительным гвалтом, которым был окружен. Но вместе с усталостью на его лице нашлось место еще одному чувству, которое, казалось, замечал лишь Кастеллаци – человеку было смешно. Его просто распирало от веселья, когда его спрашивали о чем-то, что он уже четыре раза объяснял. Федерико Феллини нравилось править этим миром. Он заметил вышедшего из авто Кастеллаци:
– А, синьор Кастеллаци! Чао! Простите, что испортил вам вечер.
– Не стоит… У вас тут кипит работа, я смотрю.
– Скорее доработки. Уже все отсняли, когда вдруг выяснилось, что свет в кульминационной сцене начисто запорот, да и в остальном… Приходится переделывать…
– Синьор режиссер! Синьор режиссер!
К ним подбежал невысокий крепыш:
– Синьор режиссер, одна из машин не заводится…
– Карло, ну так заведи! Ты же наш механик.
– Да не получается никак, синьор режиссер! Там проблема…
– Не смей, Карло! Не желаю слышать о проблемах – желаю слышать об их решении!..
Механик отошел с задумчивым лицом.
– Как ваша супруга, Федерико?
– Джульетте хорошо. По крайней мере, я стараюсь, чтобы ей было хорошо.
– Это что, из Шекспира?
– Простите, синьор Кастеллаци?
– Не обращайте внимания, друг мой… Передавайте супруге привет от меня и искреннее восхищение – Кабирия растрогала меня до слез!
– Знали бы вы, сколько слез пролила ради Кабирии она…
– Представляю!
– Синьор режиссер! Взгляните, правильно рассыпала?
Федерико бросил взгляд на освещенную площадку, на которой женщина с серьезным лицом закончила рассыпать песок. Он даже приподнялся на носки, чтобы лучше было видно.
– Да, Мария, очень хорошо!..
– А что вы снимаете? Еще один фильм, в котором все увидят только безнадежность?
Феллини не заметил шутки в словах Кастеллаци, по крайней мере, не улыбнулся.
– Маленькую оду творческому кризису.
– Творческий кризис у вас? Быть такого не может! Вы всегда просто фонтанировали идеями.
– Я, как и все, синьор Кастеллаци – вчера был уверен во всем, а сегодня стесняюсь утреннего бутерброда и боюсь своих тапочек. О том и фильм, черт бы его…
– Федерико! Ну, когда мы уже начнем снимать?
– А ты видишь здесь Марчелло, Анджело?! Без главного героя мы ничего не сможем начать!
– О чем вы хотели посоветоваться, Федерико?
– Помните свою идею насчет Казановы?..
– Федерико, Марчелло не отвечает на телефон!
– Да, Боже ты мой… конечно не отвечает, Бруно! Как Марчелло может ответить на телефон, если едет сюда?!
Идея Кастеллаци насчет Казановы, действительно была лишь идеей. Она родилась на какой-то посиделке в конце 40-х, и, судя по всему, тогда же Сальваторе поделился ею с Феллини, после чего успешно о ней забыл. Ни сценарных наработок, ни, тем более, сценографической концепции Кастеллаци тогда не создал. Теперь ему потребовались серьезные усилия, чтобы вспомнить о деталях, которые тогда пришли в его не совсем трезвую голову.
– Вы очень уж громко это назвали, Федерико: «идея!», скорее просто несколько образов, которые могли бы сработать.
– Не прибедняйтесь, синьор Кастеллаци…
– Синьор режиссер! Платье Клаудии порвано!
– Дьявол! Вы хотя бы на две минуты можете оставить меня в покое?.. Которое? Темное, насколько я вижу, в полном порядке!
– Белое, синьор режиссер!
– У тебя ведь есть с собой белые нитки, Пьеро?! Так используй их…
Федерико подхватил Кастеллаци под локоть и повел прочь от съемочной площадки. Когда они отошли достаточно далеко, Феллини вернулся к разговору:
– Простите, что украл вас оттуда, но иначе мы просто не сможем поговорить.
– Понимаю. Это скорее я краду вас у них, друг мой.
– Так вот: я еще тогда загорелся идеей снять фильм про Казанову, но взять за основу не его, с позволения сказать, автобиографию, а ваши идеи.
– Но моих идей не хватит на целый фильм. Я же просто предложил несколько концепций.
– Разумеется. У меня есть и свои мысли, просто мне важно знать, что вы не против.
Сальваторе не сдержал улыбку. Они как будто вернулись на полтора десятилетия назад, когда Кастеллаци делал вид, что он великий знаток кино, а Федерико делал вид, что принимает его советы.
– Конечно я не против, Федерико. Используйте все, что пожелаете!
– Разумеется, место в титрах за вами.
– Не нужно – я уже давно отошел от дел, не стоит ворошить прошлое.
– И не скучно на пенсии? А то я хотел предложить вам поработать над сценарием.
Это был неожиданный поворот. Сальваторе застыл в нерешительности. С одной стороны, его вполне удовлетворяла роль литературного негра в махинации Диамантино, но с другой, это была возможность напомнить о своем существовании и приобщиться к кино еще раз.
– Безумно скучно, Федерико. Однако дайте мне немного времени подумать над этим предложением.
– Хорошо. Когда мне вам позвонить?
– Завтра я уезжаю из города… Позвоните мне через неделю.
Феллини кивнул. Понимая, что возможность задать этот вопрос в ближайшее время не представится, Сальваторе решил удовлетворить свое любопытство сейчас:
– А что именно вы хотите положить в основу фильма?
– Образы кукол. Фильм будет построен, как биография Казановы, который будет искать женский идеал. Уже находясь на смертном одре, он его найдет. Это будет механическая заводная кукла, с которой он будет танцевать. Куклы будут сопровождать все его развратные приключения, как образ этого поиска и как лицо Эпохи Просвещения, когда люди все пытались объяснить через механику.
Это было занимательно. Фильм выстраивался в разуме Сальваторе. Эта история должна была стать масштабной и в то же время очень личной.
– И где же здесь мои идеи?
– Это ведь вы предложили куклу, как образ женщины в уме Казановы, синьор Кастеллаци.
– Это совершенная мелочь… Как я уже сказал, мой юный друг, используйте все, что пожелаете.
Кастеллаци увидел, как со стороны съемочной площадки к ним приближается костюмер.
– Синьор режиссер, я починил платье!
– Отлично, Пьеро, я и не сомневался! Марчелло приехал?
– Пока нет, синьор режиссер.
– Дьявол! Тянуть больше нельзя – начинаем снимать сцены с Клаудией.
Феллини вместе с костюмером направился к площадке, оставив Кастеллаци позади. Через несколько десятков шагов Федерико обернулся и крикнул:
– Синьор Кастеллаци, присоединяйтесь! Будет весело.
«Почему бы и нет?» – Сальваторе не был на съемочной площадке уже несколько лет и успел позабыть этот терпкий запах людского возбуждения и пота. Федерико ускорил шаг и ушел вперед, начав раздавать распоряжения на ходу. Скоро все было готово: юная красавица по имени Клаудия должна была сказать: «Ты не умеешь любить». Она села на ступеньку перед закрытой дверью старого дома и посмотрела чуть направо от камеры, которая держала ее красивое лицо крупным планом. Сальваторе встал за плечом Феллини, желая видеть то же, что и он. Федерико скомандовал: «Мотор!»
– Ты не умеешь любить…
– Стоп! Клаудия – плохо. Вспомни, что я говорил тебе, когда мы снимали сцену со стаканом воды – ты говоришь эти слова тому же человеку, которому подавала стакан. Тогда ты давала ему облегчение своей невинностью и легкостью. Теперь ты должна сделать то же самое, но своей честностью. Ясно?
– Да, я поняла.
– Мотор!
– Ты не умеешь любить…
– Стоп!..
Феллини устало потер глаза – дубль ему не понравился. Он негромко заговорил, ни к кому конкретно не обращаясь:
– У нее не получается без партнера. Она говорит со стеной – конечно, стена не умеет любить… Марчелло еще не приехал?
– Нет, Федерико.
– Проклятье, где его черти носят?! Давайте попробуем еще раз. Клаудия, закрой на секунду глаза и представь, что Марчелло здесь и стоит прямо напротив тебя. Представила?
– Да, синьор режиссер.
– А теперь открой глаза, но сделай это так, чтобы Марчелло все еще остался перед твоим взором. Готова?
– Кажется, да.
– Умница! Мотор!
– Ты не умеешь любить…
– Стоп! Перерыв пять минут!
Федерико вновь не понравился дубль, он вновь начал говорить сам с собой, затем вновь спросил о том, приехал ли Марчелло, вновь услышал отрицательный ответ и грязно выругался. Над площадкой повисла тишина – почти никто не воспользовался объявленным перерывом, лишь несколько человек закурили. Неожиданно Федерико повернулся к людям, стоявшим за его спиной, и внимательно посмотрел в лицо каждого. Посмотрел он и на Сальваторе, а после этого произнес:
– Вы хотите вернуться в кино прямой сейчас, синьор Кастеллаци?
Сальваторе, кажется, понял, что хочет сделать Феллини, но не смог отказать себя в удовольствии слегка подшутить над ним:
– Зависит от того, в каком качестве вы хотите меня вернуть, синьор режиссер.
– В качестве Марчелло Мастроянни.
– Вряд ли найдется в Италии мужчина, который отказался бы стать Марчелло Мастроянни, синьор режиссер.
– Ну, кроме самого Марчелло… Хорошо, идемте!
Федерико вывел Кастеллаци на площадку и поставил так, чтобы Клаудия, глядя чуть направо от камеры, натыкалась на лицо Сальваторе.
– Синьор Кастеллаци, Клаудия Кардинале. Клаудия, Сальваторе Кастеллаци.
– К вашим услугам, синьора.
Клаудия смотрела на Сальваторе немного растерянно, но учтивость не отказала ей:
– Очень приятно познакомиться, синьор Кастеллаци.
«Интересно, говорит ли ей что-нибудь мое имя?» Феллини дождался обмена любезностями, а потом вновь взял слово:
– Синьор Кастеллаци, стойте на этом месте и смотрите прямо в глаза Клаудии. В кадр вы не попадете, поэтому от вас не требуется внешней схожести, просто дайте Клаудии партнера. А ты, дорогая, смотри на синьора Кастеллаци, когда будешь говорить реплику. Все ясно?
В общем и целом Сальваторе все понял, но привык делать работу хорошо, поэтому был вынужден задать несколько вопросов о персонажах:
– В каких отношениях эти двое, Федерико?
– Они… хм… Клаудия – муза главного героя, одна из. Он весь фильм ее ждал, и теперь они уехали от всех, чтобы поговорить.
– Они любовники?
– Нет!
Феллини и Клаудия произнесли это почти одновременно. Федерико замолчал, дав актрисе объяснить самой:
– Гвидо… Главный герой не видит ее так. Для него она скорее образ, чем реальная женщина.
Сальваторе кивнул и попытался представить отношения этих двоих. Став восхищенным, уставшим и очень печальным одновременно, он заглянул прямо в большие темные глаза девушки. Откуда-то издалека прозвучала команда: «Мотор!» Клаудия посмотрела на него с грустной смешинкой и произнесла:
– Ты не умеешь любить…
Сальваторе не знал, что главный герой должен был ответить по тексту, поэтому ответил, не произнеся ни слова вслух, то, что чувствовал. «Это неправда, дорогая. Разве не отдавал я всего себя, влюбляясь? Одного греха нет среди моих грехов – я никогда не спал с женщинами, в которых не был влюблен…» Где-то вновь прозвучала команда: «Мотор!» и беспощадная красавица вновь произнесла:
– Ты не умеешь любить…
«Зачем ты мучаешь меня? Да, я часто пользовался женским чувством так, как будто это сухое белое вино. Но все же я не был бессердечным. Беря у них их красоту и женственность, я всегда старался дать им ощущение, что они совершенно неповторимы и уникальны. Я и сам так думал…» И в третий раз оглушающей пулеметной очередью прозвучала команда: «Мотор!»
– Ты не умеешь любить…
«Да, дорогая, ты права. Жестокая моя, безжалостная моя, ты во всем права – я не умею любить. Но разве в этом лишь моя вина? Я никогда не любил потому, что никогда не чувствовал себя любимым. Лишь раз за эти годы я почувствовал хоть что-то, что похоже на любовь, а не на обычную влюбленность, но был разбит. Я вовсе не пытаюсь пожалеть себя, а просто искренне стараюсь объясниться, если не перед миром, то хотя бы перед самим собой».
Глава 16
Дорога на Север
Рим дернулся и медленно поплыл мимо Кастеллаци. Унижая неаполитанца запрятанного глубоко внутри, Сальваторе считал себя вполне полноправным римлянином. Он прожил в столице две трети своей жизни и прочно скрепился с ее площадями и улочками, развалинами древней Империи и седыми храмами.
Родной Неаполь остался в сердце Кастеллаци звуками мальчишеского гвалта, запахом удушливой жары и терпким чувством полного покоя, но Рим гремел для него искрами умерших и еще вполне живых эмоций и ощущений. Теперь Кастеллаци покидал Рим, а вместе с ним и центр притяжения, который скреплял две части Аппенинского сапога во что-то цельное, что, переливаясь на солнце тысячей разноразмерных побрякушек, именовалось Италией.
Сальваторе отвлекся от пространных размышлений и сконцентрировался на конкретике: было утро понедельника, и в Турин поезд должен был прибыть лишь вечером. Сальваторе планировал переночевать в Турине, а после этого взять такси и добраться до Ривольтеллы. Что он будет делать, оказавшись у ворот поместья, Кастеллаци пока не думал.
Километры оставались за спиной. Обширные римские пригороды уступили маленьким городкам Витербо. Расположенные слишком близко к Риму и оттого большую часть истории нежно обнимаемые Папами, города этой провинции пропустили и архитектурную революцию Возрождения и неоклассицизм Галантного века и, даже, волну урбанизации после Рисорджименто. Зато, находясь вдали от бурь истории, ныне они могли показать миру свое средневековое лицо.
Через время Сальваторе распрощался с Витербо и со всей областью Лацио – поезд теперь шел по Тоскане. На первой же остановке в Тоскане – Сальваторе не успел увидеть, что это был за городок – его одиночество было нарушено. Напротив Кастеллаци устроились весьма влюбленные молодые люди. Совершенно худая бледная девушка села у окна, а невысокий парень ближе к выходу из купе. Уже через полчаса он шептал ей развратные глупости, тщетно надеясь, что пожилой синьор, сидящий напротив, окажется туговат на ухо, однако Сальваторе слышал почти все его слова, даже, несмотря на стук колес. В общем и целом, предложения молодого человека не блистали уникальностью. Наиболее интересной его идеей было: «сделать это прямо в аудитории за пять минут до начала лекции профессора Стураро…» Девушка рассеянно улыбнулась – кажется, она была мыслями далеко отсюда, Кастеллаци же едва удержался от того, чтобы сказать: «До начала лекции, это для слабаков, молодой человек. В мое время мы делали это прямо во время лекции!» Однако Сальваторе не стал смущать эту парочку, попытавшись углубиться в книгу, которую взял на дорогу.
Это был роман Альберто Моравиа под названием «Конформист». Прохладная история про молодого фашиста, который терзается собственной обычностью, показалась Кастеллаци самую малость претенциозной, но некоторые моменты очень хорошо смотрелись бы на экране. «Только нужен кто-то из молодых, кто-то, кто не будет слепо тащиться за неореализмом, а использует яркий и полноцветный киноязык, пусть и в ущерб реализму…»
Сальваторе отвлекся от книги и понял, что прошло уже несколько часов. Судя по окружающему пейзажу, они все еще были в Тоскане. Кастеллаци показалось, что он видел указатели на Парму. Молодые люди немного успокоились. Парень задремал, а девушка с серьезным выражением на лице читала книгу. Сальваторе постарался подсмотреть, что за книгу она читает. Это был сборник сочинений Михаила Бакунина27. Кастеллаци улыбнулся – для сборника сочинений книга была тонковата и, скорее всего, представляла собой сборник обрывков сочинений. Впрочем, девушку это не смущало – она читала измышления этого русского анархиста с таким лицом, с каким подростки из богатых семей читают «Илиаду».
Из кармана пиджака спящего молодого человека тоже выглядывала книга. Ее название Сальваторе смог разглядеть лишь частично, но без труда ее узнал – это был «Декамерон»28. Кастеллаци посмотрел на парня немного по-новому: «Неужели за пошловатыми перешептываниями скрывается ценитель Боккаччо?»
Как будто этот вопрос был задан вслух, молодой человек зашевелился и проснулся. Девушка не отвлеклась от книги, поэтому не видела, каким взглядом парень посмотрел на нее, но зато это увидел Кастеллаци. Это, без сомнения, был взгляд настоящего ценителя Боккаччо – бесстыдно раздев подругу взглядом, молодой человек залюбовался игрой солнечного света в ее волосах.
Сальваторе захотел поиграть с этими двоими в игру. Он отложил Моравиа и сделал вид, что задремал. Первое время ничего не происходило, но вскоре шепот возобновился. Сначала это был лишь шепот парня, из которого Кастеллаци узнал имя девушки. Ее звали Джулия. Через несколько минут на пол купе что-то упало, судя по звуку, это была книга. Сальваторе почти не сомневался, что это был Бакунин, потому что сразу вслед за этим девушка тоже начала шептать. Точнее даже не шептать, а негромко говорить. Кастеллаци сразу же понял, за счет чего она брала, не выделяясь яркой внешностью – голос Джулии был достаточно низким и как бы все время горячим. Ее предложения тоже не отличались особенной изобретательностью, зато были более реалистичны и рациональны – она обещала заняться Лино (так звали парня) сразу же, как «этот старик сойдет», и не отпускать его до самой Генуи. Сальваторе было даже немного жаль, что в Генуе поезд будет раньше, чем в Турине, и плану Джулии не суждено сбыться.
Вскоре шепот стих. Кастеллаци слегка приоткрыл глаза и увидел то, что и ожидал увидеть – молодые люди целовались. Следующие сорок минут прошли именно в таком положении. Джулия и Лино даже не разговаривали больше. «Они что, пытаются друг друга съесть, используя лишь губы и язык?» Неожиданно в купе потемнело. Сальваторе потребовалось некоторое время, чтобы понять, что поезд едет по тоннелю.
Когда свет вернулся, Кастеллаци обнаружил, что Лино забрался левой рукой под блузку своей подруги и теперь уверенно продвигался в сторону небольшой груди Джулии. «Так, пора сворачивать игру, а то скоро их даже мое присутствие не остановит…» Сальваторе пошевелился, негромко кашлянул и лишь после этого открыл глаза, но начал протирать их, давая молодым людям скрыть следы своих шалостей. Лино теперь был красным, как будто только что вышел из парной, а вот Джулия, как ни в чем не бывало, уткнулась в своего Бакунина.
Через час поезд был в Генуе. Молодые люди сошли, но перед этим Сальваторе не отказал себе в удовольствии указать Лино, что у него щека и подбородок испачканы в чем-то красном – Джулия несколько раз промахнулась мимо губ своего молодого человека и оставила следы от помады.
Когда эти двое вышли, Кастеллаци вдруг ощутил, что в купе стало слишком много места. К счастью, вскоре к Сальваторе присоединился дряхлый священник в сопровождении монахини, но они не целовались и даже не перешептывались, так что Кастеллаци был вынужден вернуться к чтению. За этим занятием он и провел остаток пути до Турина.
Столица Пьемонта. Вотчина Савойской династии и ФИАТ. «Колыбель итальянской свободы» – как называют свой город туринцы за особую роль в Рисорджименто (в остальной Италии, разумеется, никто так Турин не называет). Кастеллаци бывал здесь по делам съемок, но это было еще до Войны. Несмотря на то, что вечер был еще не поздний, Сальваторе решил сразу направиться в гостиницу. Выйдя из вагона, Кастеллаци понял, что путешествие изрядно его утомило. Тряска, недостаточно мягкие диваны в купе, долгое пребывание в одной позе, а как итог: больная спина и отчаянное желание вытянуть ноги.
Припомнив название гостиницы, в которой он останавливался до Войны, Кастеллаци взял такси у вокзала и направился туда. Здание из бетонных панелей и стекла совсем не напоминало милый особняк, в котором Сальваторе останавливался раньше, несмотря на то, что адрес не изменился и вывеска с названием «Святой Фома в Турине» была на месте. Кастеллаци вспомнились слова Талейрана29: «Тот, кто не жил в годы перед Революцией, не может понять сладости жизни».
– А более… старомодные гостиницы в славном Турине есть?
– Что вы имеете в виду, синьор?
– Колонны, лепнину на фасаде, шторы с вышивкой и никакого пластика. Знаете такое место, друг мой?
Таксист задумался на минуту, а потом улыбнулся и ответил:
– Колонн там нет, синьор, но в остальном, все, как вы описали!
– Тогда поехали…
Таксист показался Сальваторе славным малым. Больше молчал, чем говорил, не заискивал, но и не грубил – простой парень за работой. «Святой Павел» действительно была старомодной гостиницей. Старинный большой дом в духе неоклассицизма, швейцар во фраке – место явно было не из дешевых, но одну ночь Кастеллаци мог здесь провести, не обвиняя себя в расточительности. Расплатившись за такси и выбравшись на прохладную улицу – в отличие от Рима в Пьемонте погода недвусмысленно намекала на то, что уже конец сентября – Кастеллаци наклонился к таксисту:
– Хотите подзаработать, молодой человек?
– Конечно, синьор.
– Завтра мне нужно будет посетить одно местечко близ Верчелли. Ривольтелла – знаете, где это?
Парень замялся. Сальваторе понял, что он не знает, но не хочет в этом признаваться. Наконец, таксист ответил честно:
– Простите, синьор, но я не знаю, где находится это место.
– Очень жаль… Есть шанс, что до завтрашнего утра вы это выясните?
Парень посмотрел на Кастеллаци непонимающе, но быстро догадался, что тот имеет в виду.
– Да, я посмотрю на карте и спрошу у ребят из таксопарка!
– Отлично, тогда жду вас здесь в восемь…
Спина немилосердно напомнила о себе, и Сальваторе решил скорректировать время:
– …лучше в девять.
Распрощавшись с таксистом, Кастеллаци заселился в гостиницу, ради интереса согласившись на номер с телевизором. Лоск старины столь явный в интерьере гостиницы, в экстерьере все же начинал уступать новой эпохе. Еще остались кое-где панели из красного дерева и мозаичные полы, но в номере был установлен новехонький японский кондиционер, который зачем-то был включен и уже нагнал температуру, от которой Сальваторе расхотелось снимать свой пиджак. Кое-как разобравшись с кондиционером, Кастеллаци налил себе вина (тоже совершенно ледяного), закутался в одеяло, устроился в кресле и приобщился к дивному новому миру телевидения. Через полчаса он выключил телевизор, решив приобщиться к дивному старому миру литературы.
Кастеллаци чувствовал себя старым. Покинув Рим, он, будто бы, увеличил скорость воспроизведения на патефоне и теперь мучился вопросом: это Мария Каллас слишком быстро поет или он слишком медленно слушает? Седой, видавший виды Рим дарил ему возможность жить не спеша, получая пусть и крошечное, но вполне достаточное удовольствие почти от каждого прожитого мгновения. Почему-то в Турине у Кастеллаци так не получалось.
