А. Н. Чумиков
Непал. Винтажный роман
Относительно темы восхождения на Эверест. Такой вопрос, когда задаётся дилетантом даже среднему по уровню подготовки альпинисту, нужно признать и вовсе дурацким: в «зоне смерти» организм при любой акклиматизации способен продержаться лишь считанные дни, а потом затухает и умирает, так что восхождение на вершину мира – «не для средних умов».
Но вернёмся к кавказскому альплагерю Узункол, августу и вершине Трапеция. По высоте она не дотягивает и до четырёх тысяч метров, а взойти на вершину можно по гребню – это квалифицируется как несложный маршрут. Но группа, о которой я рассказываю, пошла в лоб, на стену, на те самые несколько сот метров суперсложного рельефа. У многих альпинистов «горел глаз» на эту стену. Её редко «делали» раньше только по одной причине: стена била камнями, да так, что камнепады простреливали весь маршрут и уходили на прилегающий ледник.
Вышли к Трапеции впятером. Юра сопровождал пятёрку до штурмового лагеря, который разбили на ледниковой морене, и как-то особенно беспокоился, приговаривая: «Вы, мужики, с ума сошли!» Потом вернулся в Узункол, а группа восходителей весь следующий день наблюдала ситуацию на стене, ещё день обрабатывала её, забивая крючья и провешивая верёвки, на третий же день пошла на штурм. Начали затемно, когда текущие на горе ручьи застывают, а камни, соответственно, вмерзают в них. С восходом солнца началось постепенное таяние, мелкие камешки сперва тихо покатились, потом стали набирать скорость и застучали поактивнее; затем появились булыжники покрупнее – от них приходилось виртуозно уворачиваться и предупреждать товарищей коротким криком «камень»; и, наконец, полетели огромные «чемоданы» – их движение, падение, расколы напоминали разрывы мин или снарядов.
Самый сильный «обстрел» разгорелся к середине дня, но группа, счастливо не побитая и даже не задетая камнями, прошла опасную стену и поднялась на гребень Трапеции. Здесь началась непогода, наступала грозовая облачность, всё затянуло туманом, и видимость исчезла. В таких условиях даже самые сильные альпинисты прекращают движение и пережидают погодные катаклизмы. Так и сделали: поставили палатку, тесную для пяти человек – брали-то её на всякий случай, и вот такой случай настал. Вскипятили на примусе чай и прилегли, залезли в спальные мешки, не раздеваясь, чтобы, как только развиднеется и откроется ледник, сразу спускаться вниз. Вышли по рации на вечернюю связь и сказали, что всё в порядке, что стену прошли, но не спускаемся пока, а пережидаем непогоду. Приняли поздравления с победой, мало-помалу погрузились в сон…
Володя старший проснулся от странного и крайне дискомфортного ощущения, что в палатку проник кто-то посторонний. Высунул голову из спального мешка и замер. На высоте около метра от пола плыл ярко-жёлтый шар величиной с теннисный мяч, который вдруг зажил своей жизнью. Шар подлетел и исчез в спальном мешке Олега, одного из восходителей. Раздался дикий крик, после которого Олег затих, а «мяч» выскочил из мешка и начал «ходить» по остальным.
Когда шар прожёг и мешок Володи-старшего, альпинист почувствовал адскую боль, словно его пытали сварочным аппаратом, и потерял сознание. Потом сознание то возвращалось, то уходило, и ни он, ни другие ребята не понимали, что и сколько времени происходит. Очевидным было лишь то, что шаровая молния – стало ясно, что это именно она, – соблюдая только ей известную очерёдность, проникала в мешки, и каждое такое посещение вызывало отчаянную, нечеловеческую боль и вопль как реакцию на неё. Этот ужас повторился несколько раз.
Потом шар исчез. Люди не могли пошевелить ни рукой, ни ногой, тела превратились в очаги огня. Но оказалось, что участника группы Виктора молния зацепила всего раз, в пятку, и он мог двигаться. Виктор вышел по рации – странно, но она осталась невредимой – на связь с лагерем, обрисовал ситуацию и запросил спасательный отряд. Появилась надежда, и ребята в полуобморочном состоянии, поочерёдно приходя в сознание и уходя из него, стали ждать.
Как потом выяснилось, Володя-старший получил восемь контактов с шаровой молнией, Володя-младший и Саша – последний из участников восхождения, которого я ещё не упомянул, – по шесть. При этом у Саши здорово обожгло ниже пояса. И вот ведь мужики! Забыв про всё остальное, Саша вслух и серьёзно переживал именно за «мужскую силу». «Юмористические» воспоминания пришли гораздо позже. А тогда… У Володи-младшего обгорели пространства выше левого глаза и на пятой точке. Олег получил три касания молнией, а касание в солнечное сплетение стало роковым: Олег умер. Лишь Виктор отделался единственным несильным ожогом, он оставался на ногах и помогал раненым.
Ожоги были… как описать-то? Куски мышц, вырванные до костей, зрелище не для слабонервных. Когда подтянулся спасотряд, доктор бегло осмотрел раны и предложил обработать их спиртом. Все трое тяжёлых были в отключке, но как только ватка дотронулась до Володи-старшего, он очнулся и заорал: «Давай нам по сто грамм спирта внутрь, а потом сделай обезболивающие уколы!» Так и поступили. Володя-младший не реагировал ни на какие прикосновения; челюсть, чтобы влить спирт, ему пришлось отжимать ножом.
Спасатели принесли акьи́ – это такие сборные алюминиевые носилки для переноски раненых и погибших по горам. На ледовом рельефе их можно везти по льду, на скальном – спускать на верёвках, прикрепляя карабинами за специальные дырки. В эти же дырки те, кто нес раненого, цепляли репшнуры, а их уже – себе на плечо. При наличии достаточного числа людей одна смена на одной акье составляла шесть человек; когда людей не хватало – четыре. Меньшее число в принципе не представлялось возможным. Это я к тому, что иногда в фильмах мы видим, как некий герой берёт пострадавшего в горах человека на руки и несёт его. Ну да, как невесту. Понесёшь, как же!
Юра пришёл со спасателями. Когда Володя-старший приоткрыл глаза, Юра спросил: «Как дела, капитан?!» – «Нормально», – ответил тот и опять потерял сознание.
Много трагического в альпинизме. И много мистического. И всё связано между собой. Абсолютно точно известно, что в ночь с шаровой молнией Юра «телепатил», а если выражаться точнее, то сидел в узункольском домике, пил чай и сочинял песню. «Ту самую песню», написанную тем самым августом, знают все прошедшие Узункол. Она о том, как в домике альплагеря уютно горит свечка, за окном стучит дождь, в соснах висит туман и так хорошо идёт обыкновенный чаёк. Песня, в общем-то, про непогоду. Обидно, конечно: смена пропала, в непогоду на восхождения не ходят. Вот Юра и не пошёл, но ребята пошли и попали в переделку. И очень хочется, чтобы завтра они смогли спуститься в лагерь…
Это были те самые горы. Та самая непогода. Тот самый Узункол. А вот пожелание они не выполнили, спуститься – так вышло – не смогли. Сами не смогли. По гребню, по леднику, по скалам, по травянистым склонам их несли в лагерь. Мы, здоровые, толкались возле домика-медпункта, то и дело задавая глупый вопрос: «Ну как?»
Когда происходили перевязки, из домика неслись крики, преимущественно матюки. Когда перевязки заканчивались, нас пускали к раненым, хотя бы для того, чтобы их немножко отвлечь от постоянных болей. И вскоре я уже общался с Володями, старшим и младшим. Они очень переживали, а вот о чём переживали, вы вряд ли догадаетесь. Воспроизведу кратко их реакции на происходящее; причём не столько на случившееся, сколько на спортивную перспективу.
Володя-старший:
– Ожоги? Ну да, ожоги! Из-за них, блин, я на первенство Союза пролетаю! Заживут ожоги! Я всё равно ходить буду! Но первенство Союза точно накрылось голубой панамой!
Володя-младший:
– Жалко, конечно. Сейчас набирают команду в Непал, на Эверест. На первое в истории советское восхождение. Я имел все шансы войти в команду. А теперь вот точно не войду: пока я тут валяюсь, утвердят списки, и пиши пропало…
Он не фантазировал насчет Эвереста. Годом раньше Володя был заявлен в основной состав на первенство СССР по альпинизму, а это значит, что его высоко оценили и как мастера, и как руководителя для любого альпинистского восхождения.
Несколько дней мужики пролежали в лагере: ждали вертолёта, чтобы избежать путевых страданий при езде по горным дорогам. Однако погода лететь не позволяла, решили всё же везти раненых грузовиком в Пятигорск. Несколько дней они провели в городской больнице, а затем полетели в Москву. На этом «молниеносная» эпопея далеко не закончилась; скорее, она только началась. Каких только обожжённых людей не возвращали к жизни и более-менее нормальной внешности в ожоговом центре, но таких, как наши, здесь раньше точно не встречали.
Перевязки, пересадки кожи, уколы, стоны, отвратный запах; всё болит, не повернуться. Самая трудная процедура – туалет, каждый раз мучительно. Раз пришёл журналист раскрутить Володю-старшего на интервью, а тот спит в полуобморочном состоянии. Врач говорит журналисту: «Какое интервью! Он, может, уже не жилец…» А Володя очнулся и отвечает: «Хрен вам не жилец! Через год вы меня совсем в другой форме увидите, на восхождениях!»
Не особо в это верилось, и сомневаться было в чём. Сначала ждали отторжения у Володей мёртвой кожи. Затем Володе-старшему запланировали восемь операций: со здоровых участков тела брали кожу и приживляли на обожжённые места. Да не просто «брали»: слой живой кожи требовалось снимать без нарушения волосяного покрова. И тут возникла совсем иная проблема. У Володи-старшего кожа смуглая, волос прямой, и операции проходили удачно, если в этой ситуации вообще можно так выразиться. Володя-младший – рыжий, курчавый, ему запланировали шесть операций, а сделали двенадцать! Почему? Потому что сложнее идут пересадки у рыжих и курчавых: приживляют кожу, а она не хочет…
Кололи обезболивающие наркотики, иначе бы они не выжили; каждый укол выдавался под роспись врача в специальной ведомости. Володя старший опять за своё: «Чего добро переводите, налейте лучше коньячку». Заведующая отделением в конце концов махнула рукой: «Да делайте что хотите!» И мы, друзья-посетители, понесли коньячок, который и старший, и младший Володя с удовольствием принимали.
Даже в такой ситуации ребята постоянно думали о спортивном будущем и упирались ради него не по-детски. Раз просит доктор одного из Володей поднять руку, чтобы проверить, как приросла кожа. Тот поднимает градусов на двадцать пять, а доктор говорит: «Ленишься, молодой человек». Володю это задело, и через три дня, на следующем осмотре, он сделал рукой прямой угол. И полетела вся пересадка, порвалась ткань, пришлось делать операцию заново. Остатки кожи от прежних операций хранились в холодильнике, достали их, приживили.
Разработку рук-ног, плечевого пояса ребята продолжали. В ванной, с криком, без свидетелей, пересиливая и ломая себя ежедневно.
Когда-никогда, а настал срок выписки. Собралась медкомиссия и решила всем пострадавшим дать вторую, нерабочую группу инвалидности. Оба Володи категорически отказались.
«Огромное спасибо! – сказал Володя-старший на выходе из больнички. – Мы вас не подведём. Мы вам, ять, покажем инвалидность!»
Благодарил врачей и Володя-младший. И тихо бормотал себе под нос: «Эх, ёклмн. Непал пролетел; Гималаи пролетели, Эверест накрылся, ёклмн…»
Через год оба Володи участвовали в первенстве Союза на Памире.
В следующей, другой, здоровой жизни мы вместе не раз ходили в баню. Любители парной бросали на раздевшихся Володей недоумевающие взгляды, и, не справившись с любопытством, кто-то спрашивал:
– Чем это вас, мужики? Пулей, бомбой, снарядом?
– Да так, трамвай неудачно останавливали…
Глава III
Тенцзин
Курица – не птица, Монголия, как и Болгария, – не заграница, – так говорили в Советском Союзе те, кто стремился куда-то выезжать. Говорили, но и в Монголию поехать были не прочь. Правда, не для того чтобы посмотреть достопримечательности, как в случае с Францией, а с намерением поработать. А что? Платили в два-три раза больше, чем на аналогичных должностях в Союзе, но блага этим не исчерпывались. С одной стороны, со шмотками, техникой в Монголии слабовато, зато честно заработанные тугрики-рубли легко переводились в инвалютные чеки. Нынешнему молодому или даже средних лет россиянину стоит объяснить, что это такое.
В Москве существовали специальные магазины «Берёзка», где торговля производилась за валюту. А чеки – это валютный эквивалент: очень ценные «бумажки» разных цветов и с разными буквенными обозначениями, что подразумевало разные «веса», то есть покупательную способность. И товары в «Берёзках» – магазинах с затенёнными стеклами – бывали получше, чем в Монголии, не говоря уже о массовых магазинах родной страны.
Родитель мой, Министерства обороны полковник, съездил в Монголию в командировку. После чего я получил дубоватую кожаную куртку – оттуда, и шикарные финские туфли на высоком каблуке, которые тогда и у мужчин считались модными, – из московской «Берёзки».
Ну, ладно, будем считать это лирическим отступлением. Потому что история наша движется совсем в другом направлении. Географически, конечно, она устремлена именно сюда, в сторону Азии. А логически – нет, поскольку с барахлом почти не связана.
В конце 70-х в Монголию поехал мой друг Коля. В Москве он работал учителем русского языка и литературы, потом заместителем директора школы, а в Монголии сразу стал директором. Познакомился со страной, обустроился и, само собой, оброс нужными связями. Через некоторое время вполне созрел, чтобы пригласить меня в гости. С этой поездкой вообще не предвиделось проблем. Во-первых, приглашение от обитателя страны – не просто приятные слова, а важная и уважаемая инстанциями бумага. Во-вторых, как я уже говорил, курица, то есть Монголия, – не бог весть какая заграница. В-третьих, важным довеском, своеобразным выездным портфолио выступала имевшаяся уже у меня за плечами Франция. Таким образом, собрался я – не по французскому варианту, а попроще и побыстрее – и полетел в Батор (так на разговорном языке называли столицу страны Улан-Батор), даже и без собеседований-инструкций, и без чекистов на хвосте.
Оно понятно: оттуда не слиняешь. Где, если что, политического убежища просить? В коммунистическом Китае? Уже смешно. В пустыне Гоби у кочевников-скотоводов? Ещё смешнее.
Поселили меня в гостинице, недалеко от советской школы, построенной из кирпича почти в центре города рядом со зданием монгольского государственного цирка. В ней учились в основном дети из зарубежных посольств и представительств – учителя называли их «дипломатами» – и отпрыски монгольских высокопоставленных граждан.
С «языковым барьером» в Баторе я почти не сталкивался: окружали меня как раз «дипломаты» – учителя, а также живущие рядом геологи, инженеры и рабочие разных специальностей из городов СССР, ну и военные. «Приближённые» к ним монголы хорошо изъяснялись по-русски. С не приближёнными было сложнее: весь столичный Батор опоясывали юрты, и тамошние обитатели вряд ли владели нашим родным языком, но в юрту мне пришлось заглянуть всего один раз.
Пару слов об этом эпизоде монгольского путешествия. С хозяевами национального монгольского жилища общались через переводчика. Интерьер юрты составляли печка-камелёк посередине, лежанки по бокам вдоль стен, ковёр и подушки на полу. Эта довольно опрятная юрта служила, как я понял, чем-то вроде экскурсионного объекта. Угощали нас жирным – молочным и мясным, а на аперитив, затем собственно под еду, а потом и на деджистив предложили противной молочной самогонки. Огонь в камельке тоже «кормили» – кусочками хлеба, даже спиртного плеснули – это происходило в рамках какого-то околорелигиозного обряда.
Я было потянулся к своей сумке, чтобы достать привезённую из Москвы бутылку водки, но сопровождающий зашипел: «Ты что, убери, они быстро с катушек слетают, могут чего-нибудь натворить, а нам потом отвечай».
Напротив гостиницы располагался «русский двор спецов», где проживали семьи советских командированных. Сходили мы и туда. Застали вполне оптимистичное и даже весёлое зрелище: один земляк-папа стругал из дерева для дворовых ребятишек ходули, другой ваял деревянные автоматы. На единственном велосипеде гонял по очереди весь двор, а чья-то мама варила на всех картошку с тушёнкой. Из открытых окон хрипел Высоцкий, заливались очень популярные тогда «АВВА» и «Boney M».
Монгольские дворы были застроены беднее, качели и другие сооружения для детей оказывались в основном поломанными. Мне объяснили, что местные пацаны очень быстро ломали всё, что для них делалось. Философски настроенный Колин коллега по школе, учитель истории Александр объяснял это так: стихийная агрессия монгольских детей произрастает оттого, что свободные, степные монгольские земли, по которым они скакали на лошадях, залили в Баторе асфальтом, изуродовали металлом. Удобства подарили, да, но «дарители» не сильно разбирались в том, хотят ли такого, по нашим представлениям, комфорта местные жители, глубоко почитающие природу.
Шёл июнь, то и дело с неба падали обильные ливни, по городу разливались огромные лужи, где сразу оживали всякие букашки-таракашки. Советские дети, несмотря на «дипломатический» статус, снимали надетые на них заботливыми мамашами резиновые сапоги и с восторгом бегали босиком по тёплой воде. Монгольская детвора строила из досок плоты и плавала по улицам. Их мамы жарили в жиру борцики – что-то типа пончиков – и угощали и своих, и наших отпрысков.
По территории русского поселения протекал невзрачный ручеёк, названный монголами рекой Сэлбэ. Но после дождей ручей бурлил, взламывал узкое русло и затоплял весь центр. В это время женщины перемещались по Батору босиком и задрав юбки, в одной руке держа сумку, в другой – босоножки на высокой платформе.
Машин в городе замечалось мало, монголы обычно перевозили мебель и тяжёлые вещи на лошадиных повозках. Для русских ходил бесплатный автобус с советским шофёром: если мы передвигались на нём по делам, то дети порой после школы садились на задние сиденья и катались на автобусе до вечера «просто так». Пользоваться этим автобусом монголам запрещалось. Да и многое другое тоже: для аборигенов существовали проблемы с покупкой билетов на концерты артистов, изредка присылаемых «старшим братом» – СССР, или с заходом в советские магазины, где продавались более качественные продукты, или с получением талонов на страшнейший дефицит тех времен – румынские женские сапоги. Монголы конца 70-х, во всяком случае в Баторе, выглядели посторонними в своей же стране.
Что касается моей монгольской жизни, то в ней присутствовало, конечно, знакомство с историей, осмотр древностей, но в гораздо более мягкой форме по сравнению с Францией, где тебя постоянно строили и наставляли. А за пределами в общем-то добровольной экскурсионной программы проходили душевные пьянки с педагогическим коллективом Колиной школы, в свободное от учительской работы время, и братание с советскими же военными. Всё как обычно на любой территории, где работал СССРовский контингент, а к нему в гости приезжали люди с «большой земли».
Но вновь – как и во Франции – обычное действие причудливо перетекло в необычное приключение, и вот как это случилось.
Я периодически думал о религии, да и не мог не думать. В деревенском доме, где родилась моя мать и где жила бабушка, висели иконы. Переехав в Москву, бабушка продолжала ходить в церковь. Будучи правоверным пионером, а потом комсомольцем, я церковь, разумеется, не посещал, а если и заглядывал, то исключительно «для прикола». Но немножко знал, наблюдая действия родни, о православных праздниках, молитвах и обрядах, Иисусе Христе, Николае Чудотворце и некоторых других святых. Знание об иных религиях исчерпывалось тем, что я слышал об иудеях и мусульманах. Но кто это, чем различаются и во что верят, толком не понимал.
Зато в Московском университете, куда я поступил после школы и армии, нам преподавали «Научный атеизм». Как известно, в задачу предмета входило разоблачение «мракобесия» и объяснение, почём «опиум для народа». На деле же, да при умных и заинтересованных преподавателях предмет превращался в «Религиоведение». Раньше любили повторять: чтобы побеждать врага, нужно знать его оружие. Правильно! Значит, чтобы разоблачать «мракобесие» и «опиум», нужно сначала понимать, из каких компонентов они состоят. Моё вхождение в предмет началось с христианства и вылилось в своеобразное и в общем-то не совсем небесное, а вполне земное представление об этой религии. И тоже благодаря гуманитарной науке, поскольку параллельно с научным атеизмом мы проходили курсы древнегреческой и древнеримской истории и литературы.
В собственных ответах о происхождении христианства я в целом удовлетворял и университетских профессоров, и даже одного церковного батюшку. Они мягко критиковали меня за некоторую вольность трактовки, но в плохих знаниях (в случае с профессурой) и в ереси (в случае с батюшкой) не обвиняли и говорили, что такой взгляд, ну… возможен. А собственно взгляд заключался в следующем.
Древние греки – язычники, но очень цивилизованные: и в плане развития всяких культур, и в смысле человеческого общежития. У них многобожие. Боги сидят на горе Олимп и ведут себя совсем как люди: радуются, сердятся, женятся, мастерят разные предметы и даже выпивают. В общем, живут полной жизнью, а если их хорошо попросить, то помогают. И сами греки тоже жили полной жизнью и активно обогащали цивилизацию. Один Гомер с «Илиадой» и «Одиссеей» чего стоит!
Гнев, о, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал:
Многие души могучие славных геров низринул
В мрачный Аид и самих распростёр их в корысть плотоядным
Птицам окрестным и псам (совершалася Зевсова воля),
С оного дня, как, воздвигшие спор, воспылали враждою
Пастырь народов Атрил и герой Ахиллес благородный…[7]
И так далее.
Римляне вроде тоже цивилизованные, но – как бы это понятнее и не очень длинно выразить – без тормозов. Рабство, жестокие казни, насилие, содомия; бои гладиаторов и развлечения пострашнее – такие, что мороз по коже. И тоже, как у греков, язычество, и тоже многобожие, да те ли это боги (и боги ли вообще), если подобное терпят? И вот появляется человек по имени Иисус, который выдал – прямо по названию одного из фильмов Станислава Говорухина: «Так жить нельзя!» И не просто констатировал неприемлемое поведение, но и предложил другие правила жизни, закреплённые впоследствии в священных книгах.
«Да кто ты такой, чтобы нас учить?» – вскричали порочные римляне и гвозди Иисусу в руки и в лоб, чтоб чего не сотворил и ни о чём не думал.
Ну, дальше – распятие Христа, воскресение, вознесение – в этом я разбираюсь не очень. В общем, Христос «ушёл», но его правила как некоторый идеал человеческого поведения остались. Вот вам и христианское учение.
Каждый человек думает о религии. Он думает о том, стоит во что-то верить или нет. Он определяет себя как верующего или неверующего. Если он верующий, то, стало быть, является приверженцем какой-то религии – в зависимости от окружения, в которое попадает.
А насколько он привержен? Если «просто верю, и всё», то он и есть «просто верующий», разделяющий, сочувствующий. Если «разбираюсь, посещаю, соблюдаю», то его называют воцерковлённым, во всяком случае в православной вере.
Человек может быть сторонником определённой веры. Он может говорить: «Я – православный», или «Я – мусульманин», или «Я – иудей». Само по себе это не означает ни фанатизма, ни глубокой приверженности, ни тем более воцерковлённости. Так, самоидентификация. Ну, нравится мне вот такая религия.
А может и означать. И сопрягаться с регулярными молитвами, намазами, радениями и другими формами поклонения Богу.
Вот я и произнёс слово «Бог». Но как только подобное слово звучит, начинаются неизбежные сакральные вопросы, начиная от «Есть ли Бог вообще?» и заканчивая «Кто его видел?» и «Какой он?». Настоящий атеистический фурор произвёл в этих поисках полёт Юрия Гагарина в космос в 1961 году: «А! Гагарин-то в космос летал и Бога там не видел!» Чем крыть? Вроде и нечем.
Это я так думал, что нечем, пока не наткнулся, совершенно случайно, на биографию человека, которого звали Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий. Он сочетал амплуа священнослужителя и даже архиепископа и одновременно выдающегося хирурга, имевшего за плечами три ареста и одиннадцать лет ссылки за антисоветскую деятельность в сталинский период и Сталинскую же премию первой степени за выдающиеся достижения в хирургии в 1946 году. И стал он именоваться Святым Архиепископом Лукой. Вспомнил я о нём из-за одной только реплики, выданной Лукой на допросе у известного чекиста Якова Петерса, расстрелянного в 1938-м, как и многие виновные, а также невинные.
– Вы, – говорит Петерс, – Бога-то своего видели, поп и профессор Ясенецкий-Войно?
– Бога я действительно не видел, господин обвинитель, – отвечает тот. – Но я много оперировал на мозге и, открывая черепную коробку, никогда не видел там также и ума. И совести там тоже не находил…
Такие дела. Тут уж крыть точно нечем. Ну, следуем дальше.
Как я сам себя определяю? По самоидентификации как православный. В остальном в соответствии с социологическим термином «затрудняюсь ответить». При этом глубоко разделяю тезис о том, что вера – абсолютно личное дело. Считаю, что это не только приемлемая для меня, но и наиболее разумная позиция.
Почему? Да потому, что любую религиозную книгу – Библию, Коран, Тору – её приверженцы читают и трактуют по-разному. Не читавшие или читавшие фрагментами (а таких большинство) разделяют позиции трактующих по-разному.
Всё это, думаю, возможно – но до той черты, пока ты не наступаешь на чувства верующего в другие постулаты. А когда про себя – это как минимум безопасно.
Однако вернёмся к научному атеизму, он же религиоведение. Там же не только про христианство. Там есть, например, и про буддизм, которым я заинтересовался так же, как легендами и мифами Древней Греции и Древнего Рима – то есть как сказками.
Буддизм, – рассказывали «Спутник атеиста», «Настольная книга атеиста» и другие похожие источники советского периода, – происходит от санскритского слова «будда», буквально – просветлённый, и является одной из трёх мировых религий, получивших наибольшее распространение среди населения ряда стран Центральной, Восточной и Юго-Восточной Азии и Дальнего Востока.
По представлению буддистов каждое существо, достигшее высшей святости, может стать буддой, то есть просветлённым. Будда, прозванный в его земной жизни Шакьямуни («отшельник из рода шакьев»), поведал людям учение о «спасении», которое его последователи называют санскритским словом «дхарма» (учение, закон).
Ага, думаю, значит, сначала, как и в случае с Иисусом, был всё-таки живой человек. Понятно!
Ну да… – как-то с оглядкой соглашается со мной «Спутник атеиста». – Вопрос о том, является ли личность Шакьямуни полностью мифической или в основе его биографии, расцвеченной религиозной фантазией составителей, лежат некоторые реальные факты, наукой пока не решён. Однако не подлежит сомнению, что Шакьямуни единоличным «создателем» буддизма, каким его иногда представляют, быть не мог.
Опять же ясно: приверженцы-последователи «живого» человека расширяли, углубляли, продвигали его озарения дальше.
А рядом с буддизмом существовал индуизм. Он стал понятен и даже близок советским людям, опять же, из песни бессмертного Владимира Семёныча про хорошую религию, когда «мы, отдав концы, не умираем насовсем». А просто перерождаемся и начинаем другую жизнь: бывший негодяй, например, – облезлым котом, а хороший человек – добрым псом, ну и так далее.
Вот тут-то буддисты и не соглашались. Если индуисты утверждали, что путём различных жертв и заклинаний можно достичь «хороших перерождений», то есть стать ну не «добрым псом», конечно, как у Высоцкого, а раджей, брахманом, богатым купцом, царём и так далее, то у буддистов иное отношение к реинкарнации. Перерождения происходят, но высшей целью буддиста должно быть их полное прекращение и достижение нирваны как совершенного состояния! Что, собственно говоря, и произошло с Буддой Шакьямуни.
С одной стороны, следуя по пути спасения, указанному Буддой, живое существо должно снова и снова перевоплощаться. Но это будет путь восхождения к «высшей мудрости», достигнув которой, человек может выйти из «круговорота бытия» и завершить цепь своих перерождений. Наиболее существенным в учении Будды его последователи считают то, что он познал причину и сущность бытия – страдание – и указал тот путь, который ведёт к прекращению страданий, к спасению, к небытию.
Путь этот проходит через «четыре благородные истины». Первая из них утверждает, что всякое существование есть страдание. Вторая – что причина страдания заложена в самом человеке: это жажда жизни, наслаждений, власти, богатства; привязанность к жизни в любой её форме. Третья истина объявляет, что прекратить страдания возможно: для этого следует освободиться от жажды жизни, достичь состояния, при котором всякое сильное чувство отсутствует, всякое желание подавлено. Наконец, «четвёртая благородная истина» заключается в прохождении восьми позиций: праведного воззрения, праведного стремления, праведной речи, праведного поведения, праведной жизни, праведного учения, праведного созерцания, праведного самопогружения (медитации)…
Вот как-то так. Но зачем я излагаю про буддизм? И как это связано с моей историей, её предыдущей и последующей частями? Представьте себе, связано! Всё узнается и логически соединится своим чередом. Так что спустимся из атмосферы заоблачных философий на монгольскую землю, грешную и не очень, где происходило вот что. Друг-директор Коля однажды с видом знающего больше других человека объявил мне, что в Баторе будет проходить Съезд азиатских буддистов за мир.
– Тебе это интересно?
– Честно сказать, не очень. «За мир» – это хорошо, мы все за мир. А дальше пойдут всякие заглублённые мудрствования. А я особо заглубляться не хочу.
– Да я тоже, – говорит Коля, – но интересно другое. Есть возможность узким кругом – я, ты, ещё пара коллег – встретиться с… одним человеком.
– Что за человек?
– Это необычный человек. Его называют не так, как он хочет сам. А сам он называет себя… В общем, чего я нагоняю тень на плетень: ты сможешь спросить об этом лично, если встреча состоится…
И встреча состоялась. Я знал, что загадочный человек – лама, учитель – прилетел в Батор из Советского Союза и уже провёл тут несколько встреч, которые сведущие спутники называли «учениями». Наш контакт предполагался в крупнейшем и единственном тогда в социалистической Монголии буддийском монастыре со сложным названием, которое я не мог с ходу выговорить – Гандантэгченлин. Местные кратко именовали его Гандан.
